Человек, которому вооще на всё КОНКРЕТНО положить…
Когда-то Рома приехал с Северного Кавказа, учился в бурсе (в морском училище, нах), вместе с Максимовым, получил средне-специальное образование, типа моторист, но вкалывать, бля, по специальности обломился. Вся его трудовая деятельность носила бескрайне ёбнутый характер. То он вязал сетки для угольных фильтров, удобно расположившись на лоджии и накурившись гашиша, то работал автомехаником в гараже, самозабвенно пидарася чужие «лимузины» своими великанскими палцАми-щупальцами, то по 6 месяцев жил в Корее,  занимая охуительно-ответственный пост разнорабочего на городской свалке.
Мануйлов глядел на жизню просто и до опизденения философски. Он женил на себе тёток и разводился с ними c такой частотой и похуизмом, как ходит поссать хронически больной энурезом. Он шлёпал женщинам младенцев, называл румянощёких отпрысков именами корефанов, потом навсегда исчезал из их жизни, не забыв при этом со всей мочи хлопнуть дверью…
И по-прежнему курил гашиш, выпивал выпивку, питался беляшами и чебуреками, жил не понять где, носил китайские мокасины, улыбался… и ёбся, ёбся, ёбся… снова ёбся как племенной кролик, оставляя за собой разбитые семьи, грязные носки, пустые бутылки и подрастающих сИрот. Короче говоря, такой прыти и жизненной энергии, нах, мог бы позавидовать любой индийский шейх.
Однажды, Роман куда-то пропал. Где-то примерно год я не лицезрел его темпераментной фигуры, не слыхал его голоса. На связь он не выходил. Думали даже, что Мануйлов снова уебал на свою историческую родину, в Краснодар. И уж стали о нем забывать – как тот появился, и сообщил: что, мол, «женюсь, снова, нах, такие пироги, бля», и невеста, якобы уж обрюхатилась… но на свадьбу Рома пригласил только меня, как лучшего кореша, и чЕла коему он доверял. Кроме всего, я должен был быть свидетелем на предстоящем мероприятии бракосочетания, и подойти к этому следовало, нах, вдвойне ответственно.

Я долго ползал по квартире, вываливая из ниш, комодов, ящиков, антресолей весь хлам, накопленный моей предусмотрительной бабкой за долгие годы. Бабушка моя на полном серьёзе готовилась к Третьей мировой войне, и потому ничего не выбрасывала. Во время же Второй мировой компании, она работала на караванных судах Тихого океана, перевозя на угнетаемую фАшистскими пидарюгами советскую Родину из сытой Америки гуманитарную помощь, в виде оружия, медикаментов и буржуйского продовольствия.
Я рыскал по очкурам, выискивая гостинец, ёбть, чтоб на свадьбу задарить…  Нужен был пиздатый подарок, солидный малясь, чёб стыдно перед гостями не было.
Я даже спускался в подвал, там рылся средь груды пыльных винных бутылей, которые опустошил с корешами в далёкие юношеские годы.
(Дабы не палиться перед соседями, старухами, круглосуточно дежурившими у скамейки, пустую тару мы блядь оставляли прям в кладовке. Оно и щас там всё валяется, являя собой домики для мышек, паучков, комариков, и прочих загадочных местных жителей).
Наконец, где-то в заплесневелом углу, я откопал просто расчудеснейший кофейный сервиз, бережно завернул его в пожелтевшие «Аргументы и факты», и приготовил к вручению. Но проблемы со свадьбой еще были решены далеко не все. Вдруг выяснилось, что ни у меня, ни у Мануйлова, жениха ебливого, совершенно неча надеть. У него не было пинджака, у меня брюк и рубахи. И обнаружилось это, бля нах, задень до загса.
Была зима, холодно, сыро и скользко. Мы шли по замороженной стеклянной улице к Новикову, с целью экспроприировать евойный пинджак, рубаху и брюки. Нас не особенно смущал тот факт, что росту в Мануйлове, да и весовой толщи, было на порядок больше чем в Новикове. Пинджак налез. Правда, руки из рукавов у жениха торчали почти что по локоть. Штаны были крепко поношенны и тоже слегка коротковаты. Рубаху Новиков выдал клетчатую, купленную им еще в школе. Но все эти недостатки имели слишком маловажное значение, по сравнению с предстоящей суетой, чтобы обращать на них внимание. Времени оставалось в обрез…  
Отработав обноски, мы направились ко мне домой – мерить прикид. Я облачился в брюки, надел рубашенцию, военные летчетские ботинки (туфель не было), повязал отцовский галстук, причесался… Встал у зеркала.
- Хорош, бля, хорош… - Рома деловито покивал головой – но педжач один хуй надо… на церемонию без педжача незя.

***
Пьяный в кокарду, распевая матросянские куплеты, Юрий Игнатич, батяня Джона Максимова, до предела выжимал педаль газа своего зелёного Москвича. Обгоняя иномарки, дядя Юра  нёсся… ну нахуй нёсся, летел по широкой, летней трассе, держа путь-дорогу домой. Приятный июльский ветерок врывался в открытые автомобильные окна, по братски нежно развивая уже слегка подернутую сединой шевелюру командира воинской части тихоокеанского флота.
На заднем сиденье ебланил не менее упитый попутчик, в темно синем, полосатом пинджаке, модного покроя. Чувак оный был подобран еще в Надежденске, поселке, где находилась, впоследствии проданная за 300 баксов, Максимовская дача. Мы все очень любили эту фазенду. Парились там в бане, сооруженной из походного вагончика солдатами срочниками,  купались в озере… вырытого теми же несчастными.
  Слушая очередную залихватскую частушку, в исполнении бодрого подполковника тихоокеанца, мужик пытался срастить – чем он будет платить за проезд. Денег у него было нимА, «ни гроша, ни копейки», как риться, и он об этом умолчал.
Однако, когда Москвич тормознул у нужного фонарного столба, и попутчик начал лепить отмазки, типа бабэллы дома забыл, потерял в автобусе, Юрий Игнатич сказал:
- Да брось ты, друган, валяй так, мне с тебя нихера не надо… ступай с миром!
После этих КРАСИВЫХ, проникновенных слов, растроганный чел, стянул с себя полосатый макинтош, и вручил своему спасителю, дяде Юре, бате Джона Максимова.
Юрий Игнатич не посмел отказать, и пинджак взял. Потом задарил балбесу сыну.

Опосля (через пару лет), пинджак энтот я выгодно выменяю у Джона на пачку импортных презервативов, и повешу в шкаф до лучших времён. Рукава у него были очень уж мне длинны. Их нужно было подрубать… в портняжной.

***
Я натянул штанцы, влез в клетчатую, тесную в плечах рубашенцию, зашнуровал военные летчетские ботинки (туфель не отыскал), повязал отцовский галстук коричневого оттенка, причесался… Встал у зеркала.
- Хорош, бля, хорош… - Мануйлов деловито покивал головой – но педжач, блядь, один хуй надо… на церемонию без педжача ни в какую… Есть педжач?

Я открыл шифонэр, разгреб ладонью пожираемый молью арсенал бабкиных кофт, и выудил от туда чудный пинджак тёмно-синего колора в белую полоску.
- У ёб! – вскричал Мануйлов – заябись педжач. Дай замерить, мож он мне будет как раз…
И хотя я знал, что педжач окажется ему именно как раз, в пору то бишь, и в рукавах подойдет, как ни есть лучше, я грозно ответил:
- Хуй тебе, гнида! Моё, нах! Я сам буду в нем красоваться… как никак свидетель, а не хуй в стакане! Лучше я тебе подтяжки свои подгоню, модные!
На том и порешали.
Рома долго дефилировал по коридору, напротив зеркального трюмо, засовывая на манер Ильича, гигантские пальцы за лямки модных расписных подтяжек, и корчил умные, деловитые ебальники. Из комнаты за этой хуетой внимательно следила моя бабка, поедая мандарин и отпуская всякие важные, по её мнению, советы и дельные замечания. Моя бабушка любила цитрусовые, она утверждала, что после них ей легче отхаркивается.

***
Свадьба удалась шумная, тесная. Беременная жинка Галя в объятиях Мануйлова, улыбалась, радовалась. За столом, простирающимся по всем четырем комнатам, от кухни до спальни, восседали гости – преимущественно спортсменки баскетболистки, подруги невесты. У всех у них были великолепные длинные ноги, круглые задницы, упругие, торчащие сиськи, и смышленые рожицы. Я пил выпивку, рубал салат и тыкался уже давно стоящим хуем в обнаженную коленку одной рыженькой спортсменки…
После девятнадцатого стакана брэнди, захмелевший и озадаченный мыслю о том, сколько еще в меня влезет отравы, я заорал:
- Горько, нах!!!
Мануйлов вскочил, залобызал жену Галю, замахнул водяры… и мы всем скопом отправились на лестничную клетку. Курить сигареты.
Потом были танцы, под баян и балалайку, конкурсы на раздевание, легкий мордобой, ну и всякая остальная хуятень-мудатень, свойственная свадебной пьянке-гулянке.
Родившегося поцака Мануйлов обозвал в честь свидетеля, то есть в честь меня, и спустя три веселые годины, оставил расти самостоятельно, в бесхитростном аромате безотцовщины.  
А поцанила получился клевый – и Я даже, бля, горд, что он носит именно мое, МОЁ… ни чье ни будь там, а моё расчудесно-великое имя.

Макс Мухин.