Стоит позволить ресницам закрыться,
и поползут из-под сна-кожуха
кривые карлицы нашей кириллицы,
жуковатые буквы ж, х…

Лев Лосев

Вот так они и ползут из-под сна-кожуха… Ложась потом на монитор ровными строчками… Но там, под кожухом… Во сне иногда небо вдруг снова разорвется грохотом взрыва и звоном стекла, летящим из витрин и из окон автобуса, или очередями, режущими горячий вечерний воздух меж пыльных холмов Самарии, выжженых солнцем до цвета конопляного пепла…

Чья это война?

Мой дед - отпрыск графского рода из Владимира, остался сиротой сразу после революции - нам до сих пор неизвестно, что стало с его родителями. Он остался на попечении старшей сестры. Основная заповедь - бояться всего, чтобы выжить, которую сестра крепко ему вложила, трансформировалась во фразу, которую потом часто слышала моя бабушка и её дети - мой отец и тетка. "Нам не можно" - говорил им дед по любому поводу… Так и пробоялся всю жизнь… Почти девяносто лет - век без малого…

Дед строил завод "Радиолампа", работал на нем всю жизнь, два месяца эшелонами вез свой завод в Ташкент во время войны… В каком-то году оказалось, что мой дед дольше всех в Советском Союзе проработал на одном предприятии, тогда за этим как-то могли проследить. Деду дали медаль от правительства…

Дед умер в двадцать первом веке, так и не успев стать прадедом, два месяца не успел… Когда я надевал на него костюм и клал в гроб - удивился, до чего легким стал дед после смерти… Соседки - пожилые деревенские тетки из двух соседних домов, помнившие деда полвека, неодобрительно посмотрели тогда на резиновые перчатки у меня на руках… Был июль, стояла жара… Дед умер от старости - у него остановилось сердце, и он умер. Гроб поставили в старый ПАЗик и отвезли в крематорий. Дед так хотел, когда был жив…

Другой мой дед - отец матери - нипочем не позволил бы сжечь себя в печке, как полено.

Дед был еврей с Западной Украины, крепкий парень. Как-то он пришел к Маяковскому - показать свои стихи, которые сочинял в свободное от учебы в летном институте время. "Хорошие стихи" - сказал тогда Маяковский, - "для моей корзины". Дед хотел было дать Маяковскому в морду, но подумал и понял, что может не дотянуться. Так и ушел…

Жарким летом сорок первого года город Каменец-Подольский был взят немецким воздушным десантом, следом за которым в город вошли эсэсовцы и закопали живьем во рву много людей, среди которых была почти вся родня моего деда. Дед, когда узнал об этом, пошел к начальству своего авиаполка, стоявшего тогда где-то в Калмыкии, и сказал, что пойдет на передовую.

Видимо, он что-то еще тогда сказал, потому что начальство ответило - хорошо, еврей, ты пойдешь на передовую - и дед в составе штрафного батальона уехал на передовую.

В штрафбате он пробыл невозможно долго, столько времени никто не смог бы пробыть в штрафбате, кроме моего деда, - там люди никогда не жили дольше нескольких недель, но он служил в штрафном батальоне два года и остался жив. Начальству, рассказывал дед, было интересно посмотреть - сколько же продержится этот еврей, которого пули облетают стороной…

Дед пережил много своего начальства, пока не попал в обычные войска. Он закончил войну в Праге девятого мая. За взятие Праги правительство дало деду орден Красного Знамени. Когда дед умер, я был в Москве и не мог похоронить его. Я ходил в московскую синагогу сказать кадош…

Я родился в Подмосковье, в старом деревенском доме. Мой отец, когда я родился, посадил во дворе березу. Мне бы очень не хотелось, чтобы с этим деревом случилась какая-нибудь беда, пока я жив. Поэтому я не продаю старый дом, даже когда дед умер и я вынес его из дома в гробу и поставил в старый ПАЗик…

Через дом от нас в деревне жил татарин - дед Галим. Он разводил овец, стриг их и делал валенки. Кажется, про валенки надо говорить - не "делал", а "катал".
Он и мне, когда мне было пять лет, скатал валенки…

Дед Галим был набожным мусульманином, молился пять раз в день, не пил спиртного и не ел свинину. Жил он один, без жены и детей. Когда-то давно его старший брат, придя из армии, напился, повздорил с отцом и сильно ударил его. И дед Галим - тогда еще молодой - взял топор и зарубил своего брата. Галима посадили на пятнадцать лет, а отец его умер спустя несколько дней после похорон старшего сына.

Эту историю мне рассказывала бабушка, которая очень хорошо относилась к деду Галиму.
Выходило так, что дед Галим заступился за отца и пострадал. С детства для меня "мусульманин" - это всегда был дед Галим - высокий крепкий старик, суровый, сухопарый, справедливый и трагический.

В детстве были и другие мусульмане - Аладдин, Гарун-аль-Рашид, Ходжа Насреддин… Ходжу Насреддина я читал много раз, а потом сковородка на кухне становилась казаном, в котором дымился плов, и толстый красномордый чайханщик кричал - "Полтаньга!" - а рядом гудела Большая Дорога, по которой брели караваны…

Потом еще был Омар Хайям - в лице детского друга моего отца. Дядя Валя приходил к нам в гости, они с отцом выпивали, а потом вместе пели, а иногда дядя Валя читал стихи Омара Хайяма. Там в основном было про то, как здорово пить много вина. А однажды я услышал такой стишок:

Месяца месяцами сменялись до нас
Мудрецы мудрецами сменялись до нас
Эти черные камни у нас под ногами
Были раньше зрачками пленительных глаз

Я помню его до сих пор. Когда я сидел в тюрьме на Кипре, то попросил Али - иранца, - почитать Хайяма, и оказалось, что Али - простой сварщик - знает наизусть много стихов.
Али плохо говорит по-английски, поэтому я не знаю, что именно он читал, но я сразу вспомнил детство и деда Галима - вот так же трагично, сухопаро и сдержанно звучит Хайям в оригинале…

Когда мне исполнилось восемнадцать, я попрощался с родителями и уехал в Израиль, а потом пошел в армию. Я увидел разных мусульман… Разных людей, евреев, арабов, американцев, аргентинцев…

После армии я много ездил по всему миру, видел море, деньги, тюрьму, прекрасных женщин, видел смерть еще ближе, чем в армии, - и гораздо более уродливую, чем там… Видал предательство старых друзей, видал и чудеса дружбы, надежных, добрых, любящих, бескорыстных людей - тоже много встречал…

Я хочу жить долго, мудреть, любить, - не желать никому зла… Прошло уже много лет со времени, когда я ходил с оружием в руках по выжженным солнцем до цвета конопляного пепла холмам Самарии, а они все те же, и будут такими много тысяч лет, как были тысячи лет до нас…

Сейчас я живу в Москве - бизнес, все дела… Вокруг душные каменные джунгли… Где-нибудь в Бирме -джунгли тропические и влажные , в которых умирают от ран и болезней какие-то неведомые нам партизаны …

Я - русский израильтянин, когда я в следующий раз приеду в Израиль, мне придется задержаться там и пройти военные сборы - несколько недель в армии, возможно, снова там, на холмах… Мои родители и много других родственников живут теперь в Израиле, я не хочу, чтобы с ними случилась какая-нибудь беда. Среди наших арабских соседей там все меньше людей, похожих на Ходжу Насреддина и деда Галима… Так что пока, к сожалению, это и моя война…

Истукан