«Да штош ты вертишься, паскуда бестолковая!»,—кряхтела бабка Настасья, торопливо шаря красными бугристыми пальцами по мохнатому козлячему животу. Стояла осень. Во дворе резко пахло мочой и крапивой. «Стой, ягоза, расшиби тебе пралик!»,--шепелявила она, дергая щетинистым подбородком,--«погоди ты, гдеш твои сиськи, глупая?». От бабкиного тисканья козел стыдливо перетаптывался и закатывал желтый глаз. В розовых лучах заката выражение козлячего лица делалось каким-то дьявольским и ехидным. Крепкозадая старуха охала, хваталась за поясницу и поправляла расхлеставшийся и пропахший махоркой, грязный халат. Я хотел незаметно прошмыгнуть к крыльцу, но бабка Настасья выпрямилась и вонзилась в меня острыми бельмами глаз. «Да, молодой человек, посмейся над старой. Облапошили слепую изверги, продали козленка вместо козочки. Срам один. А я все-равно тебя люблю, правда, милай.» Корявая венозная бабкина рука неуклюже залазила по мохнатой серой челке козла. Отзывчивый к ласке скот заерзал и попытался взбоднуть перекосившееся брюхо Настасьи. «Да штоб тебя!»,— нежно прошипела старуха.

Наступила весна. В расцветшем лопухами палисаде в самом углу у сарая на четвереньках стояла бабка Настасья, склонившись над бездыханным, мокрым мохнатым тельцем. «Молодой человек, я тебя спрашиваю—мокротно закашляла она, отчаянно сверкая бельмами,--где бог, куда он смотрел, этот старый паскудник! Последняя... отрада... козленок...»,-- сотрясалась она в припадке горя, перекосив в муке заросшее диким морщинистым мясом старушачье лицо.

Последнюю любовь Настасьи закопали тут же, в крапиве за прогнившим сараем. Сама бабка скоро совсем перестала выходить из дому. Осенью Настасья умерла так и не оправившись от своей утраты.