Я лежал на походной кровати. Рядом с кроватью стояла ламповая прибалтийская радиола "Рапсодия". "Господи,-думал я,-и почему эти странноватые народности со своими вечными принцами придумали вдруг такую замечательную вещь даже раньше, чем Михайла Ломоносов изобрел "Докторскую" колбасу. Неужели мы всю жизнь будем отставать от запада? Ф-и-гу! Я прибавил чуть громкости динамики исторгали сладостную "АВВУ". "Дожили! И я уже сам предпочитаю чухонцев, шведов (быть им опять битыми) Федьке Шаляпину!"-мысль эта с грохотом прокатилась с севера на юг моей головы. Тягостно, все же тягостно было осознавать, что как жили мы в какой-то дыре, так в ней и остались. Little russians......Да пошли вы все, умники! Я не выдержал уже такой насмешки от "Рапсодии" и отключил её от огромадного аккумулятора. Идеологическая пропаганда. Хорошо, что никто кроме меня этого не слышал. На самом деле мне было бы сейчас гораздо лучше, если бы я попил кофейку. Кофейку, кофейку.
Lavazz'у я прятал на дне походного сундука, так как ординарец постоянно норовил отсыпать себе пару ложек, с намерением вырастить у себя на тамбовщине похожее. Чурбан. Даже если бы я его порол, из него ни за что не вылетела эта простота граничащая с дурью. Ограничивался я только тем, что заставлял его учить лирику Роберта Бернса и читать с выражением в полевом госпитале перед ранеными. Сёстры стонали при одном только его виде. То была сладкая истома, плавно переходившая в ненависть с каждой строчкой, так изящно исковерканной Абрашкой. Что за дурацкое имя дали тебе твои покойные родители, тамбовские кулаки? Обрекли тебя, Абраша, на вечные муки. Только характерный разрез глаз и желтый цвет лица спасал тебя от обвинения в жидомасонстве. И на том спасибо.
Я пил кофе. Пришли генералы. Я ругался, потому-что надо было ругаться. Генералы кивали головой. Я снисходительно улыбался. Показывал им на карте Индийский океан и просил их больше не заражать своих горничных трепаком. Это переходило все допустимые нормы. Каждый генерал считал за честь иметь!-подчеркиваю - иметь, у себя горничную 90-60-90. И по несколько раз. А так как все такие горничные были на пересчет и находились в полевой горнице, мне было жалко отдавать их ежемесячно на лечение в тыл. Трепак же у генералов был своего рода шиком. Подцепили они его от одной приезжей мадам, которая оказалась американским шпионом и была раз восемь уже как застрелена. Но генеральский трепак, в память о ней, держался. И из-за этих несдержанных жеребцов, ничего не понимающих ни в тактике ни в стратегии, не могущих отличить своего гусара от вражеского улана, я должен был лишаться гвардии чудесных горничных. Тьфу! И больше об этом не думаю. Я попробовал не думать вообще. Получилось. Понравилось. Но быстро прекратилось. Я начал думать над природой этого явления - когда ничего не думаю. Я стоял посреди шатра и смотрел на себя в зеркало. Все же изматывает меня эта война. Плевать я хотел на войны вообще и на себя в частности. Уеду! В следующем году уеду. На тихие балканы. Лишь бы турки кругом все передохли. Отдам их на растерзание армянам. И те и другие перережут друг друга. Хороша мысль. Кому бы теперь отдать все остальные народности Кавказа. А здравницы оставить себе. Всех отправлю в Биробиджан, пожалуй. Все-таки диктатор-слово ёмкое. Планов громадье. А денег в кармане разве что на пару "Клинского" и картошки хрустящей пакетик. Вот Абрашка пусть за ним и бежит!
Я вышел из шатра. Абрашка спешил поставить для меня походный барабан, что бы я присел. И где он поднабрался этого подхалимства? Я посмотрел в командирский бинокль, что достался мне от деда. Мои войска опять били-крошили неприятеля, но как всегда, сильно уставали. -Вперед, орлы! Не посрамим Отечество!-крикнул я и махнул рукой в сторону вражьих редутов.
Из леса, стремглав, вылетело в сторону поля боя несколько полков тяжелых кирасир. Меня начало тошнить.
Крики "ура" заглушались моим рёвом. (Ах, это трофейное шампанское! Никогда!)
...................................................
Рядом с многострадальной походной кроватью лежал истрепанный томик Мандельштама, фотография Зинедина Зидана после сдачи под Малоярославцем и, забытая мною, чёрная повязка на глаз.