Мезенцева потряхивало. Шутка ли — четыре дня отсутствовал дома. Его одетая в кружевные трусики душа металась по телу в поисках бомбоубежища. Битый час трепетал он перед пухлой дверью с дерматиновыми ромбами. В который раз досчитал до ста. Прислушался. Вроде бы спят. Решился.

Хрустящий поворот ключа, шаг, шажок, еще шажочек — и Мезенцев протиснулся в угрюмый покой коридора. Тут же послышался топот четырех детских ног. Распахнулись двери, тьма улизнула, и на него камнепадом обрушился ор:

— Папа пришел! Папка, папенька, папандопуло, папуас!

— Дети, отойдите от этого чужого дяди! — из недр хрущобы кнутом строжайшего запрета ожгла дражайшая половинка.

Дошколята застыли золотистыми ретриверами в десяти сантиметрах от добычи.

Мезенцев мгновенно выудил из нагрудной припухлости две тысячные купюры. Прилепил себе на лоб и уткнулся им в цветы на обоях.

— Дети, кто дольше так простоит, забирает все деньги. Руки по швам, ногами не лягаться. Понятненько, шурупы мои единоутробные? — он звонко шлепнул на удивленные лбы по купюре. Установил комочки возле стены по стойке смирно. Замерли, повизгивая от предвкушения невиданных трат.

— Откуда деньги? — следуя за просачивающимся на кухню благоверным, воткнула Юлия вопрос в затылок. Мезенцев развернулся, взял супругу за плечи. Заглянул кротко в прекрасные злые глаза:

— Ты же знаешь, я — тихий друг человечества. И в знак нашей дружбы оно одарило меня авансом за роль подберезовика.

— Что, с-с-ска?

— Мюзикл «Новодворская и грибы» осчастливит весь прогрессивный Сестрорецк. Да, я пока не легенда. Но режиссер разглядел во мне могучий потенциал. Скоро забронзовею. Меня будут узнавать в маршрутках. Носить на руках в пивные. А после смерти положат с Лениным валетом.

— Мудозвонище ты тихое... — губы супруги запрыгали. Забрезжило истерикой и травматизмом. — Ты где шлялся четыре дня и три ночи? Тебя не было в театре, я проверяла.

— Как где?! — более искреннего изумления не видел даже Станиславский. — Репетировал. У Рычкина в гараже. Я же писал тебе. Эпизодически.

— Ебатюшки-светы! Смотрите, кто пожаловал! Явление актерища народу, — на запах скандала из тьмы опочивальни выплыла теща. Клавдия Львовна, мать ее. В платье из шелкового тюля, разнизанного стеклярусом. В шляпке из пыжика и апломба. Лорнируя блудного зятя, припавшего горнистом к чайнику, процедила:

— Мосье Мезенцев, сегодня по радио сообщили, что вы — гандон.

— Олицетворяю защиту этого счастливого семейства? Ив Гандон — это француз и писатель, к вашему сведению, — осклабился развязно. Но самоварная краска предательски поползла по шее и щекам.

«Случай в троллейбусе, видать, попал уже в криминальную хронику. Меня опознали по камерам».

По дороге домой Мезенцев показывал пантомиму «Буратино и печник» на кураже. Увлекся и выбросил на ходу пожилого востроносенького кондуктора. В жерло незакрывающейся двери. Случайно. От возмездия скрылся, не захотев потворствовать капризам гнавшихся за ним полицейских. От раскаяния убежать не смог.

— Отнюдь, — презрительное «т-т-ь» вылетело изо рта Клавдии Львовны и по пути в ушную раковину Мезенцева превратилось в «еб твою мать».

«Как она это делает? Ведьма».

— Гандон — это ваше агрегатное состояние. Вы в этом смысле уникал, — поставила обидную точку посредине говнистого словца. — А про радио я пошутила.

— Ваши де-бетиз остроты, Клавдия Львовна, мне порядком остопиздочертели, — злобно вскипели жилки на косых височках. Ноздреватость повысилась. Однако Мезенцев обуздал мятежный орган обоняния.
«Надо менять парадигму. Или пан, или пропал».

— Вы идете на поводу у бескрылого здравого смысла. Оглянитесь вокруг, — Мезенцев приложил ко лбу солнцезащитный козырек ладони. Крутанулся перископом. — Жизнь полна чудес и удивительных открытий. А нет ли чего покушать? Закрутушечки какой с повидлом, м? — внезапно обнаглел он. Приставил к глазницам бинокль из пальцев. Направил оптику с чернотой под ногтями на холодильник.

— Закрутушечек из носа наковыряй и покушай. Мы уже три дня на этой диете.

— Что, настолько ничего нет? Я немного огорошен апофеозом хозяйственной деятельности вашего с маман дуэта... А если так? — из пухлого и нагрудного Мезенцев извлек на свет рублевую котлетку тыщь в сто. Водрузил толстым ребром на стол. — Накормите скитальца?

Удивления было бы меньше, вытащи он священный грааль или кусок обогащенного урана из-за пазухи.

— Папуас, я хочу какать! — подал голос старшенький Петруччо из коридора.

— Па-а-а-п, мне надоело стоять. Хочу с тобой побесноваться! — младшая Глашенька тоже от стены отпочковаться собралась.

«Учуяли небывальщину, хитрованчики».

— Папуас. Папуасина... — обронила в пространство Юленька с гузеевской артикуляцией. Но с интонацией уже иронично-покровительственной. Хоть и папуас, зато наш, родненький. Сестрорецкий.

— Ты что, простить его собралась?! — теща опомнилась. — Вот непутевая. Я всегда говорила, что из двух неполноценных слагаемых получается одно невменяемое целое. Это даже долги за квартиру не покроет.

Мезенцев к такому повороту не подготовился. Казалось, под воздействием магии денег навозная жижа его грехов превратится в прозрачный горный ручей. Ему простят все. Не сразу, частями, конечно…

Но прощение откладывалось. Юленька под гнетом мамашиных доводов смотрела усталой волчицей. Теща надувала уши и рвалась показать чемодан с квитанциями. Только объявившая «ничью» детвора пришла и восхищенно уставилась.

Тогда Мезенцев сунул руку в брючный и оттопыренный. Там притаилась более жирненькая пачка. На кутеж и тайную покупку машины. Он выдернул эти деньги из кармана, как король Артур меч из камня. Царственно разжал пальцы над головой. И бумажное счастье медленно разлетелось серо-зеленым листопадом перед изумленными домочадцами.

— Папочка, это же доллары! — заорала Глашенька. — Я в кино видела!

— Тише, тише! — зашипела хриплой гусыней Клавдия Львовна. — Соседи услышат.

— Откуда это?

— Драгоценное семейство, я коварно обманывал вас все эти годы. На самом деле, я — принц Монако, Луи Пьер Гриммальди третий.

— Перестань паясничать, Мезенцев!

— Я копил. Это абсолютно и честно. А в эти дни была подработка. Уголь разгружал, уснул в вагоне и случайно отбыл в соседнюю область.

В воздухе уже формировалось облако желаний.

— Мишек желейных купим!

— И червячков!

— «Барни» коробку, а еще «Сникерсов» тройных!

— Каждому!

— Сначала тонометр бабушке. Сколько можно к соседям бегать? — понизила общую покупательскую способность разумная и благоверная.

— И сапоги Юленьке! — благодарно порозовела теща.

— Все купим! — восторжествовал над возопившими и мелкотравчатыми потребителями широкий Мезенцев. Блеснул глазами. Посуровел. — Особенно — плоский телевизор с приставкой!

Образованная восторгом безмолвная пауза ухнула в каменную пустоту вечности. Ликующие домочадцы бросились обниматься.

— А не снарядить ли нам экспедицию в ночной лабаз за червями и прочими деликатесами?

— Всем одеваться!

— Ура! Ура! Ура!

— Дети, у вас гениальный отец!

— Гандоша, сынок, вы казались мне такой бестолочью. И вдруг — скопил!

— Охохохо!

— Ахахаха!

— Ухухухуй!

...Сославшись на усталость, Мезенцев отказался от супружеской близости. Лежал навзничь, сопел под боком тихо спящей жены.

«Ниче... ниче... С одной почкой тоже люди живут», — он ощупал бок. Незаметно поправил повязку и понемногу стал отчаливать к товарищу Морфею. «Как они все воссияли... — улыбался он в темноте. — Завтра купим еще телевизор с приставкой. Вот радости будет. Хрен с ней, с этой машиной. Детство один раз бывает».