С недавних пор Антоша ненавидел Новый Год, как ненавидят какао с пенкой или манную кашу с комочками. Искренне и самозабвенно он презирал ёлочно-гирляндовый бенефис, и все, что с ним связано, но прежде всего Антоша собирался поквитаться с Дедом Морозом.

Сегодня тридцать первое декабря, и уж в этот раз он не даст слабину, ведь он теперь не какой-то дошкольник, теперь он совершенносемилетний. Прошлый новый год был замечательным, веселым, праздничным и счастливым. Двухметровая елка под самый потолок, нарядные мама с папой, куча конфет и других сладостей, правда, папе позвонили с работы, из полиции, и вызвали на какое-то происшествие.

Не успел Антоша расстроиться, как в дверь постучали — там был самый настоящий Дед Мороз. Антоша читал стихи с табуретки, отгадывал загадки, коротко пробежался по успехам в детском саду, и получил-таки заветный бластер Нёрф с целой кучей мягких пуль, перед которыми оказались равны все, и кот Борис, и звезда на елке, и семейная фотография на этажерке. Потом отправился на кухню, и увидел там, как мама целовалась с Дедом Морозом.

Жизнь Антоши разделилась на до и после. Как она могла?! Ведь папа такой хороший, он так любит их с мамой, а она... Антоша собирался расстрелять бородатого негодяя, всадить в него все оставшиеся в барабане пули, но попросту струсил. Да, ему было всего шесть, поэтому он растерялся, и тихо ретировался обратно в комнату. По телевизору кривлялись какие-то дяди с тетями, через минуту за Дедом Морозом захлопнулась дверь, и почти сразу вернулся папа, радостно сообщив, что вызов оказался ложным.

— Ну, как у вас дела? — весело спросил папа, — никто не приходил?

— Нет, — хмуро ответил Антоша и отвернулся.

— Как нет? — удивилась мама. — А подарки у тебя откуда?

И как ей еще хватило совести? Тут бы Антоше и вывалить отцу всю правду, но он испугался, что после такого папа может просто от них уйти, и он снова промолчал.

Мама и папа переглянулись, не очень понимая, в чем дело, но не стали его расспрашивать.

И вот прошел год, опять декабрь. У папы куча дежурств в полиции, у мамы постоянные смены в поликлинике. Когда они совпадали, Антошу оставляли у дяди и тети Абросимовых на Литейном в квартире с потолком, который даже не разглядеть, а забирал первый освободившийся. В этот раз, тридцать первого, мама. Они стояли на троллейбусной остановке на Невском в ожидании «десятки», вернее, мама стояла, а Антоша ходил вокруг и собирал ногами жидкий снег в невысокий защитный ров.




Поскрёбышкин был опустошен. Он шел вперед, давно потеряв счет улицам, переулкам, проспектам, паркам, скверам и потерянным нервным клеткам. Пушистый снег лупил в лицо, таял на щеках и ресницах, нос покраснел от мороза, но Поскрёбышкину было глубоко плевать. Его жизнь дала трещину, он был унижен, раздавлен, опозорен. Ладно бы перед коллегами, друзьями или родственниками, но он был опозорен перед самим собой.

Вика ушла. Его жена, в которой он души не чаял, с которой они были «Однасатана-2018», накануне Нового Года решила начать новую жизнь. Поскрёбышкин вернулся домой, и не обнаружил Вику ни у плиты, ни в гостиной, ни в спальне. И это тридцать первого вечером. Тут же набрал ей на сотовый, который, будто издеваясь, посылал в ухо длинные гудки, а когда Поскрёбышкин уже отчаялся, звонок все-таки приняли.

— Зайка?! — встревоженно выдохнул в трубку он.

— Зайка, зайка, — раздался успокаивающий голос его начальника, Шленского. — Старик, ты только не переживай, с Викусей все хорошо, мы в Сапсане, едем в Москву, там отметим в «Пушкине» новый год, Таня Буланова будет петь. Знаешь Буланову?

Буланову Поскрёбышкин знал, но был настолько потрясен и выбит из колеи, что ртом подтвердить знание не смог.

— Алё, старик, ты там? Так вот, потом доночуем в «Метрополе», а первого вылетаем на Мальдивы. Вернемся, и она с тобой разведется, цивилизованно, по-людски. Ладно, не могу говорить, горячее принесли...

— Дай. Ей. Трубку. — Нашел в себе силы Поскрёбышкин.

— Старик, ну не душни, а? Она не хочет с тобой разговаривать. Да и я, если честно, тоже. Все, пока.

Разговор, начавшийся с длинных гудков, закончился короткими.

Не вполне отдавая себе отчет в совершаемом, Поскрёбышкин выскочил на улицу и пошел. Это было часа четыре назад, а он все шел и шел. Когда уставали ноги (с его физической формой — быстро), Поскрёбышкин садился на лавку, на скамейку, на кованый заборчик, на ступени у магазинов и кафе, не боясь испачкать недорогое, но единственное пальто. Сейчас и эти короткие передышки больше не спасали, ноги ныли, одеревенев, ужасно болело колено, на котором он в молодости порвал связки, правый носок напитался кровью от мозолей. Можно было упасть на тротуар и ждать конца, но его поднимут неравнодушные. Нужно уехать из центра, и свалиться в сугроб там.

На троллейбусной остановке весьма кстати оказалось сидячее место.




Марина выла от безысходности. Ей сорок два, и у нее нет никого и ничего. Ее родная, любимая мамуля постоянно о ней заботилась, всегда знала, что и как ей лучше, что ей носить, с кем гулять.

— Ты разве не видишь, что это плохие дети? — спрашивала она, и Марина, понурив голову, кивала, хотя ничего такого не видела.

— Ну и куда ты собралась в такой юбке? Опроститутиться мечтаешь? Переоденься! — Марина не мечтала, потому покорно переодевалась. Она вообще, кажется, больше не мечтала.

— Вот закончишь школу, и делай, что хочешь, а пока по закону я за тебя буду решать, ясно?!

— Я, конечно, знала, что ты не семи пядей во лбу, но от этого Виталика за версту несет сигаретами. Трахнет тебя, и бросит. Ну и что, что очкарик. Айтишник? А что, айтишники баб не порют?!

В общем, отец ушел, когда Марине было восемь. Не вытерпел.

Марина закончила школу с переменным успехом. Институт ни шатко, ни валко. Устроилась на работу, трудового стажа на которой в этом году набрался честный двадцатник. А еще она была девственницей и по-прежнему жила с мамой в ее однушке. Марина была нормальной женщиной, без загонов, ее можно было назвать симпатичной, но все робкие попытки мужчин войти в ее жизнь ненавязчиво разбивались о твердость маминых комплексов.

И вот два дня назад мама умерла. Буднично, спокойно в своей кровати (не будет же мама спать на диване, иначе зачем ей дочь). Марина, не выходя из ступора, вызвала «скорую», те констатировали смерть, следом приехали аффилированные ритуальщики, что-то спрашивали, называли какие-то цифры, дали бумаги, видимо договора. Марина молча кивала, подписывала. Мама лежала и наконец-то молчала.

Потом, когда ее выносили, Марина зачем-то поперлась следом, наверное, убедиться, что дверь фургона ритуальных услуг закроется за ней, но мама так просто не сдавалась.

Лифт застрял между третьим и вторым. Полтора часа они провели в тесноте, да не в обиде. Маму положили на пол по диагонали, ритуальщики сначала прискорбно молчали, но, когда ожидание затянулось, начали делиться историями из жизни, порой трагическими, но больше смешными. Марина сидела на заднице в углу, рядом с мамиными ногами, и тупо смотрела в стену.

Их вызволили матерящиеся лифтеры.

Похороны она помнила смутно, все делала на автомате. Родственников особо не было, а мамины сбережения были. Куда-то шла, что-то подписывала, за что-то платила. Морг, ритуальный зал, кладбище, горсть земли, высохшие слезы.

А потом вернулась в пустую квартиру.

Купила продуктов в типовом «Ашот — людям» у дома, и даже начала кромсать оливье, но изуродовав очередную картофелину, вдруг бросила нож куда-то в сторону окна и заорала что есть сил. Нож застрял в недрах портьерной шторы. Кто в здравом уме вообще вешает на кухне портьеры, скажите? Кто, кроме ее матери?!

Прооравшись до осиплости, она молча направилась в комнату, долго отупело смотрела на расправленную кровать. Она не останется здесь ночевать ни в новогоднюю ночь, ни в какую другую. Марина накинула пуховик прямо на домашнюю кофту, всунула ноги в сапоги и выскочила из дома. Она продаст квартиру и уедет из города. Однушка «в пределах» уйдет быстро, демпинговать не придется.

Она инвалид. Какая там положена группа людям с изуродованной судьбой? Марина ненавидела мать. Люто, остервенело, до изнеможения, но не больше, чем себя. Троллейбусная остановка на углу, отсюда можно доехать до Дворцовой, там люди, много людей.




Сева мчал на Велостере по Невскому. Вкруг закатанный в матовый ярко-зеленый винил, черные диски, крыша и кругляш лючка бензобака. Двести семьдесят пять кобыл на роботе прямиком из Кореи. Сева не соблюдал правил, проскакивал светофоры на красный, маневрировал без единого поворотника, клал на скоростной режим подошву ботинка, мнущую в пол педаль газа. Сева понимал, что так он далеко не уедет, но далеко ему и не надо было.

Марго его бросила. Тупо, кринжово, как сказала бы сама, умей она взглянуть на себя со стороны. Он молодой перспективный писатель, она — начинающая домохозяйка. Идеальные вводные данные для крепкой счастливой семьи, добившейся всего вместе, поднявшейся с самых низов. Нет, вздумалось ей свалить. И к кому? К лысеющему продюсеру Вартаняну. Севе всего тридцать, по писательским меркам юность, а он уже брал Букера и Нацбест, как к себе домой входил в шорты Большой книги и Ясной поляны. А что у Вартаняна кроме длинного рубля и дорогих сигар? Правильный суффикс?

Права на экранизацию второго и последнего пока романа Севы, мгновенно ставшего бестселлером, были проданы еще до его появления на полках книжных магазинов. И это оказалось роковой ошибкой. Сначала Вартанян не допустил Севу до сценария, а потом увел Марго. Шах и мат. Только матом и можно было описать случившееся. А он, как дебил, купил ей самое дорогое кольцо. Сева полез во внутренний карман, чтоб вытащить чертову коробочку, та упала куда-то под ноги, Сева нагнулся, начал шарить рукой и упустил момент, когда правые колеса хватили каши у края дороги. Машину повело, Сева попытался вывернуть руль, и ушел в занос. Резко вывернул руль обратно, переводя Велостер из управляемого заноса в неуправляемый.

Машину развернуло и выбросило с дороги. Сева успел увидеть толстенный фонарный столб, о который стесало зад машины, и остановку с разбегающимися человеческими фигурками. Лиц не разглядеть из-за поднятой снежной каши, но вроде перед капотом мелькнула детская шапочка. Женский пуховик. Мужик в пальто. Все это пронеслось перед глазами Севы одним мгновением, сгустившимся в темноту.




Кафе было уютным, и это чувствовалось во всем, начиная с добротной скандинавской мебели, теплого освещения, пышной, но не чрезмерно, зелени, зонирующей посадочные места, и заканчивая чем-то неуловимо манящим присесть здесь и просто выпить чашечку кофе, глядя на снующих за окнами по главной артерии Питера людей. Даже удивительно, что в это время вообще все столики, за исключением одного в самом углу, были свободны.

Сева стоял на входе, впечатляясь интерьером. Неожиданно откуда-то сбоку нарисовался официант, молодой бородатый парень в красном фартуке с меховой оторочкой и таком же колпаке.

— А, это вы, — лениво бросил официант, которого Сева определенно видел впервые.

— Я, — решил подыграть маститый писатель.

— Проходите, вас ждут, — подтолкнул его в спину официант. Манеры у него были так себе.

На половине пути Сева встал, как вкопанный.

— Но это же... Я же их... Это они, да?..

Вместо ответа официант только едва заметно кивнул.

— Я не пойду! — твердо сказал Сева. — Что я им скажу?

— К счастью, это не мои проблемы, — пожал плечами официант. На них уже обратили внимание сидящие за столиком, и отступать было некуда.

«Здравствуйте, я Всеволод Пыжов, известный писатель и человек, который вас убил».

Сева молча сел за стол. Стол был добротный, с круглой цельнодеревянной столешницей, это Сева успел разглядеть, потому что глаз поднять не решался.

Собеседники разглядывали его с нескрываемым любопытством.

— Вы грустный. У вас что-то случилось? — Осторожно спросил пацан, мелкий, лет семи.

Сева буквально заставил себя посмотреть на него. Пацан глядел открыто и сосредоточенно.

— Меня зовут Антон, — представился он. — Валерьевич.

Вышло ВалеР-Р-Рьевич.

— Всеволод, — пожал маленькую ладошку Сева.

— Марина, — представилась женщина в непонятного цвета усталой кофте. Теперь Сева видел, что она была симпатичной, просто совсем не накрашенной. Была...

— Поскрёбышкин, — протянул ладонь с узловатыми пальцами третий, в мешковатом свитере с оленями.

Ни один не предъявил ему претензий. Объяснение могло быть только одно — никто из них ничего не знает.

— А вы почему здесь? — спросила вдруг Марина. — Вас?.. Тоже?..

Сева посмотрел в окно, он всегда отворачивался перед тем, как рубить неправду-мачеху. Но наткнулся взглядом на искореженную остановку. Это злосчастное кафе находится в том самом месте.

«Можно мне столик с панорамным видом?»

«На место преступления подойдет?»

— Нет, меня не тоже, — повернулся к ней Сева. — Это я был в той машине, которая вас... которая врезалась в остановку.

— Вы? — удивилась на мгновение Марина, но тут же взяла себя в руки. — Ну а почему бы и не вы? Я вас чуть старше представляла.

— А я немного моложе, — подключился к разговору Поскрёбышкин.

— А я вас вообще не представлял, — поделился откровением семилетний Антоша.

— Вы должны знать, — взял себя в руки Сева, — что все вышло глупо и случайно. У меня не было умысла, я...

— Такой молодой, — равнодушно вздохнула Марина. — И такая сволочь...

— От судьбы не уйдешь, а судьба — паскуда, — почесал щетинистую щеку Поскрёбышкин.

— А я увижу маму? — спросил Антоша.

Сева сделал вид, что вопрос к нему не относится, мало ли о чем любопытствует ребенок во взрослой компании, поэтому решил уйти проверенным путем, в себя, прикинувшись размышляющим над новой книгой.

— Всеволод, мы долго будем молчать? — нарисовался за спиной дефект общепита в красном фартуке. — Ау, Всеволод, ответьте ребенку!

Сева, как шейкер, в который залили в нужных пропорциях досаду, злость, вину, горечь и стыд, молча кипел, потирая виски. Тронь его, и все взлетит на воздух.




Дверь в палату реанимации Мариинской больницы распахнулась, и вошли трое в белых халатах. Один из них, очевидно, доктор, следом дежурная медсестра, за ней — старшая. Доктор бегло глянул в планшет.

— Ну здравствуйте, пациент Пыжов.

Человек на койке предпочел отмалчиваться. Он десятый день не выходил из комы.

Доктор повернулся к дежурной медсестре, глазастой девушке с пластиковым «Оксана» на кармане.

— Тот самый, с Невского?

— Да, Иван Семенович. Писатель, который тридцать первого в остановку въехал.

— «В состоянии», небось?

— В том и дело, что нет, — заступилась за пациента Оксана. — Все анализы чистые.

— Не повезло, значит, — задумчиво произнес доктор, делая какие-то пометки в планшете.

— Ему да, — добавила старшая сестра, — а остальным — очень даже. Говорят, полный троллейбус от остановки секунд за десять до этого отошел. Невский, Новый год... Это же наша остановка, прямо за углом, я сама там на «десятый» сажусь. В общем, чудо, что на ней никого не было.

Доктор посмотрел за стекло, в метущий январь, возможно, оценивая степень чуда.

— Хорошо. Как динамика? Без изменений?

В целом по Пыжову доктору было ясно. Спокойный пациент, стабильно тяжелый. Делегация удалилась.




Молчание затягивалось.

— Ладно, нам пора, — сказала Марина, и Сева считал в ее голосе упрек? Разочарование? Как бы то ни было, все вдруг начали собираться.

— Подождите, я с вами, — неловко пробормотал Сева, но подняться со стула не вышло, будто брюки и сидушка были обильно смазаны клеем.

Марина тем временем уже надела свой бесформенный пуховик и помогала Антоше влезть в комбинезон. Поскрёбышкин сражался с рукавами пальто, один из которых выплюнул на пол шарф, а другой — шапку. Поскрёбышкин ругнулся и наклонился поднять. Сева увидел проходящего мимо официанта, тот старательно избегал встречаться с ним взглядом.

— Эй, уважаемый! — крикнул Сева, — мне неуловимо начинает казаться, что вы меня игнорируете! Я тоже хочу покинуть ваше заведение!

Никакого ответа. Сева выждал момент, и буквально схватил оказавшегося в неосмотрительной близости нахала в красном фартуке за рукав. Какого черта он вообще ходит туда-сюда, если других посетителей нет? Почему им пора, а ему нет? Они умерли, а он еще жив? Или они умерли сразу, а у него еще есть в запасе минуты или даже часы?

Севу очень беспокоила неопределенность, чувство тревоги стремительно нарастало, он понимал, что сейчас происходит что-то важное и непоправимое.

Поскрёбышкин, Марина и Антоша вышли на улицу, и стояли по ту сторону стекла в ожидании троллейбуса.

— Куда они теперь? — требовательно спросил Сева, все так же вцепившись в рукав официанта.

— На конечную маршрута, — пожал плечами тот. У них явно не заладилось с первого взгляда.

— А где эта конечная? — терпеливо, но на грани, спросил Сева.

— Я-то откуда знаю? — бесцеремонно ответил официант, — не я ведь писатель.

Сева не выдержал.

— Я вижу, что не вы — писатель. Вы неудачник. Но я-то писатель, и тоже не знаю, куда они отправляются.

— Так придумайте, — официант, казалось бы, даже не обиделся на злой выпад, более того, он уселся за столик напротив Севы.

— То есть, придумать?

— По-моему, вы туповаты для писателя, — улыбнулся официант. — И за что вам только премии дают? Ладно, давайте, поясню. Про Антошу вы написали рассказ три года назад и выиграли с ним интернет-конкурс, вам за него даже заплатили. Он очень понравился вашему племяннику, и вы написали еще несколько, планируя сделать большой сборник «Антошкины рассказы». Но потом разругались с сестрой, перестали общаться, и не написали больше ни строчки, наказав невинного ребенка.

Сева посмотрел на официанта, как на идиота, но наткнулся на аналогичный взгляд.

— Марина, — продолжил официант, — героиня вашего следующего романа, она только похоронила мать, и сама еще не знает о том, какой бывает настоящая жизнь. Но, глядя на вас, думаю, может и не узнать. Не повезло бабе с писателем.

Сева уже давно съездил бы ему по физиономии, но останавливало то, что этот наглец говорил правду.

— Ладно, а третий?

— Поскрёбышкин? — нахально переспросил официант, как будто был какой-то другой третий. Не дождавшись от Севы подтверждения, он продолжил. — Про него вы не написали еще ни строчки. Вы его только придумали в тот вечер, когда вас бросила Марго, незадолго до аварии. Он пока герой без истории. Чистый лист с богатым прошлым. Неужели вам не хочется узнать, что с каждым из них случится? Ведь это только в ваших силах.

Всеволод Пыжов замер. Он умел принимать решения быстро, когда накапливалась критическая масса знаний по вопросу, и вот сейчас, кажется, этот момент настал.

Сева вскочил с места и бросился к выходу.

Бородатый официант в красном фартуке и колпаке, улыбаясь смотрел ему вслед, потом перевел взгляд на окно, за которым к остановке как раз подходил троллейбус. Двери медленно открывались.

Сева в три прыжка оказался на остановке, наклонился к Антоше, которого держала за руку Марина.

— Слушай, Антон Валерьевич, — шепнул ему Сева, — это тайна, и это важно. Прошлогодний Дед Мороз — это папа. Этого никто не должен знать, но Дед Мороз не успевает поздравить всех лично, поэтому у него много помощников, один из них — твой отец, понял?

Антоша кивнул. Сева подмигнул ему, похлопал по плечу.

— А теперь поторопись, родители заждались. И за этими двумя приглядывай, мало ли.

Антоша с самым серьезным видом подмигнул в ответ, показав, что умеет хранить тайны, и поднялся по ступенькам.

Двери закрылись.

Троллейбус тронулся, и теперь только от Севы зависело, в каком направлении. Он посмотрел через стеклянную витрину кафе, но официанта уже и след простыл.

Сева глубоко вдохнул чистого морозного воздуха, но не закашлялся, а надулся, словно шар, растя в себе эту свободу, распахнул руки в стороны, обнимая вьюжно-вальсирующий Невский, весь торжествующий город, целый мир. Задрал голову к небу, высунул язык, ловя на лету пляшущие в унисон с его ликующим сердцем снежинки.

Всеволод Пыжов твердо знал, что ему нужно делать.




Спокойный пациент в отделении реанимации и интенсивной терапии Городской Мариинской больницы вдруг открыл глаза, впервые с момента аварии.

Часы на стене гордо и с достоинством демонстрировали всем желающим ленинградское время.

Время жить дальше.