Еврей  Кошелев жил с женой и сыном в Шампанском переулке. Любил их безмерно. И каждую субботу  защищал святость брака и отцовские чувства
- Передайте Кошелеву, шоб перестал стрелять по абрикосе! – Кричал в шанхайскую ночь  местный участковый.
- Сам передай. -  Ответствовал ему шанхай.
Каждый житель  утопших в  жижу  дворовых туалетов  трущоб знал, что по субботам Миша-музыкант  работает свадьбу. И каждый понимал,  что в этот день не стоит попадаться ему под руку.
- Юрочка, отойди! – Кричал Миша сыну. - Люся, пиздуй нахуй! Призывал к порядку визжащую на всю округу жену.
Каждую субботу,  музыкант  Миша Кошелев  палил из  ружья  по  растущей во дворе абрикосе. Палил  до тех пор, пока  спящие в фанерных хибарах Шампанского переулка отдыхающие не переставали возмущаться и  не укладывались  спать в пружины сданных им в аренду койко-мест.
Каждый сантиметр расположенных у моря дворов Шампанского переулка сдавался летом в аренду. Самым  удачливым  доставались в аренду  койки в хибарах, а другим приходилось спать на раскладушках или установленных во дворе качелях. Все эти творения инженерной мысли одесских аборигенов крепились пружинами и визжали под огромным южным небом так пронзительно, как визжит в украинской степи голодное порося или детский хор Гостелерадио.

- Ййох! Складывалась в обратном направлении принявшая сразу два обгоревшие на солнце тела молодоженов раскладушка.
- Сссскриип! – визжала под балдахином бескрайнего южного неба крашеная в белое приморская качель.
- Дда, трраххайся тты в ррот! – орали заржавевшие за зиму пружины железных кроватей.
- Ба-ббах!!! – прекращал все это благолепие ночных звуков, прибывший со свадьбы Кошелев. Ба- ббах!- стрелял по веткам фруктового дерева музыкант и охотник Миша. И струились  по листве, и падали наземь, теплые, желтые, южные абрикосы. И лежали они в кащке зеленых трав, и блистали желтым, тусклым  глазом в сиренево-черничное  небо Шампанского переулка..

А дрался! Как же Кошелев дрался! Мелкий, худой, длиннорукий. Он  пиздил каждого несогласного с его мнением так, так, как будто это был его годами взращенный враг. Кошелев так дрался, что маленький Юрка лишь облизывался, наблюдая как стекает из рассеченной брови врага несогласная с папой алая кровь.
- Юрочка, отойди! – Прикрывал спиной сына одесский  музыкант Кошелев. - Люся, пиздуй нахуй.- говорил жене и палил по деревьям Кошелев..
А утром следующего  дня  Юрка выносил на ведущую к морю тропу ведра полные сладких, южных абрикос . И разлетались они по кулькам  и ртам приехавших в Одессу отдыхающих . И рассказывали  они потом,  о вкусе этих медовых южных фруктов  детям своим и детям своих детей. Рассказывали в Сургуте в Питере, в Москве и Саратове.И  поминали недобрым словом одесского Мишу-музыканта, и сына его Юру, и маму их блядовитую Люсечку.

Люся мужчин, не то чтоб любила, она их ценила. Ценила внимание. Дорожила возникающей с ними стабильностью. Да и вообще, просто обожала весь этот гам и шум создаваемый вокруг нее мужиками.
Спустя годы, рассказывая  невестке о своей жизни в Шампанском переулке, Люся Парамонова будет вспоминать лишь свои,  одетые в красные сапоги ножки приехавшей в Одессу детдомовки.. Ножки, за которые ее и любили и хаяли. Любили мужчины и хаяли завистницы. Не то, чтобы они о ней  говорили,  нет. Но, Люся всегда знала, что без мужика бабе с ребенком в переулке  не выжить, и замуж она ходила, как за водой. Как на околицу родной Уфы , где над темной дырой колодца дремало до поры до времени черничное огромное  небо Небо, которое ей довелось разделить не с одним мужчиной. И не с одной звонкой песней.
- Оррлята учатся летать! Пела Люся в фабричном одесском хоре.

Мишка  Кошелев, был «ребенком Жукова». Ребенком, которому прибивший на короткий срок в Одессу «маршал победы» дал музыкальное образование. Бог весть почему, но в конце сороковых годов, Жуков издал приказ чтоб всех живущих в интернатах мальчишек обучали музыке. И, в шестидесятые годы минувшего века на свадьбах и похоронах Одессы играли парни, которые читали сольфеджио с листа,и могли записать на бумагу все свои музыкальные мысли. Ноты для этих людей были, как буквы. Как нечто данное и не требуемое никакой сатисфакци настоящее..
.
-Ля! Ля. Ляя…! – брал аккорд на аккордеоне Миша. – Ля, Юрочка, ля. Работаем– говорил Люсиному сыну мультимузыкант Кошелев .

По субботам джаз-банда Кошелева работала свадьбы. На похороны их не приглашали. С Бахом и Генделем отношения у Миши  не складывались. Но свадьбы. Бог мой, какие же свадьбы играл Кошелев ! Поначалу контрабасист Людвик, клавишник Бевза и ударник Жора исполняли молдаванский тынц-тынц. . А затем, состоящая из басов, клавишных, духовых и ударных инструментов группа начинала играть что-то совершенно немыслимое. Молдаванский тынц, соединялся с болгарской пронзительностью, а украинская поволока с еврейской ускоренностью. И в разгар свадьбы гости уже не понимали, что они пляшут, украинский гопак или болгарскую хору. Имено в этот момент дирижер и хормейстер
Шампанского двора Кошелев выпускал из рукава свою козырную карту В тот момент когда упившийся в жопу свадебый народ полагал, что все  уже хорошо и плохое давно позади. Именно в это время на сцене свадебного пиршества появлялись мальчик и женщина. Темнокудрая красивая женщина и худенький шестилетний мальчик.
-Рас-рас. Говорил в микрофон мальчик.
- До-ре- ми, до ре- ми,- руководил им из зала хормейстер  Кошелев.
Мальчик выдерживал паузу. Прикрывал глаза. На пустующей за ним сцене присаживалась на табурет  женщина.
-Ррас-два-три, стучал дирижерской палочой о пюпитр дирижер.
- Иии! Подавал он оркестру команду. И в момент, когда свадебная мишпуха замирала  от предчувствии чего-то нехорошего, мальчик запевал тонким голосом солиста Большого детского хора Сережи Парамонова.

- Раненая птица в руки не давалась.-Запевал Юрочка.
- Раненая птица птицей оставалась..
- Этот сон давнишний, до сих пор мне снится! – присоединялась вторым голосом к Юре мама.
- На траве кровавой. Вздрагивает птицаэ
- Птицы, рыбы и звери
  В души людям смоооттрят.-Пели они уже дуэтом.
  Вы их жалейте, люююди!– махал дирижерской палочкой хормейстер Кошелев
.- Не убивайте зря! – з заканчивал речитатив Юрочка.
Уже после этих слов народ в зале рыдал. А когда Юра выводил их на новый уровень, взлетал тонким голосом к сводам ресторана и пел:
- Ведь небо без птиц — не небо!
А море без рыб — не море!
А земля без зверей не земля, Не земля, не земля.
После этих слов, пьяная свадебная братия уже  падала перед мальчиком и мамой на колени и рыдала так, как будто отдает замуж свою «крайнюю» в жизни дочь.

После свадьбы оркестранты Кошелева ехали в Шампанский переулок. Ехали на такси и плевали в окна следующих за ними автомобилей.
Прибыв в приморский шанхай народ включал приемник, и пригнув головы под низкими сводами домика танцевали джаз. Народ до последнего надеялся, что в это вечер  Миша не найдет ружье и не будет стрелять.
- Но, не с их счастьем! Не со счастьем рожденных в одесских степях ударников и контрабасистов было верить в то, что хормейстер и дирижер Миша Кошелевв этот вечер не взорвется, что  позволит им бескрайне бухать, и забудет о том, что в субботу в Одессе состоялся праздник...
По ночам еврей Кошелев стрелял по абрикосе. Стрелял до тех пор, пока  отдыхающие в Шампанском переулке приезжие не укладывались спать в скрипящие пружинами кровати, а  красавица –жена не уволакивала творческого мужа под своды их низкого,как одесское небо  супружеского ложа.
—-
Юрочка отчима любил. Любил как героя детских мечт и надежд. Как идеал, которому стоит подражать. Распахнутый навстречу любому приключению мужчина, казался мальчику воплощением всех его детских фантазий. Главное, что впечатляло Юрку в кряжистом рябом еврее был его стиль и то ожесточение с которым Мишка защищал свою территорию.
Распахнув навстречу миру длинные худые руки Миша  Кошелев бесстрашно шел навстречу любому чуждому его мнению и лишь приговаривал:
- Юрочка, отойди. Люся, пиздуй  нахуй.

А потом Люся решила выйти замуж за профессора. Мишка мог бы его побить. Но, как-то низко это было, пиздить культурного.
- Поехали со мной в Мурманск просил он Люсю. И она уже даже купила билет. Но, то ли рейс отменили, то ли профессор подарил Люсе безрукавку, - не важно. Важно то, что никто никуда не уехал. Ни Люся, ни Юрочка, ни профессор.
Далеко и безвозвратно уехал лишь Кошелев. Уехал он то ли в Мурманск, то ли в Сургут, научил тамошних детей петь песню про раненную птицу, а живущих с ним женщин чувствовать что нет в этом мире ничего возмутительней, чем искусство.
Люди-исполины, люди-великаны,
Есть у вас винтовки, сети и капканы,
Есть у вас бесстрашье, сила есть навечно.
И должно быть сердце — сердце человечье. -Поет где-то в Заполярье хор имени одесского еврея Миши Кошелева.
Ведь небо без птиц не море. А Море без птиц не море.
А земля без зверей не земля!
Не земля. Не земля.
Юра читает с листа сольфеджио. Тычет в него головы своих, рожденных от кудрявой темноволосой женщины сыновей. Сыновей, которые поют в два голоса. Мальчиков, которые достались ему от Миши –еврея, папы- латыша, мамы –башкирки и одесской болгарки по имени Аня. Рожденной под огромным небом Шампанского переулка смешливой болгарки Анечки.