Что-то сегодня вдруг вспомнились денёчки моей немного буйной, далёкой и туманной  юности. Старею, наверное. Поболтать хочется…

                                                                      *  *  *

В тот майский день цвела сирень, и её аромат густым тошнотворным потоком пёр в душную, перегарную атмосферу общаги через распахнутую форточку. Молодой педагог в очочках с большими диоптриями и скромном хлопчато-бумажном спортивном костюме, произведенном на Свердловской трикотажной фабрике,  задумчиво лежал в постели, мысленно складывая фрагменты воспоминаний вчерашнего вечера в одну большую и безобразную картину.
Этим молодым специалистом был я.



Да, да! Ваш покорный слуга когда-то был учителем, пичкал знаниями неразумных школяров, увещевал их родителей, а иногда позволял себе ходить на уроки  без всякой подготовки, рассчитывая только на своё умение выворачиваться из сложных житейских ситуаций.

Годом раньше,  мне  посчастливилось сдать госэкзамены и окончить дневное отделение провинциального педагогического вуза со всеми вытекающими последствиями.  А последствия вытекали весьма грустные: по странным советским законам, существовавшим в то время, я  обязан был  целых три года (!!!) отработать в должности учителя в забытом Богом городишке,  выросшем вокруг какого-то древнего уральского заводика. Это называлось «отработать по распределению».

Вчера, вместе с подобными мне молодыми специалистами,  мы закатили грандиозную пьянку без всякого повода, но со всевозможными излишествами, в виде катания на такси и поцелуев с прыщавыми незнакомками.  И вот  сегодня, я, совершенно больной,  валяюсь в персональной общежитской комнате  на жуткой звеняще-скрипучей казённой кровати.

Если позволите -  несколько слов об этой кровати, потому, что именно она врезалась в мою память  навечно. Была эта вещь непременным атрибутом общажной жизни и, в любых заведения подобного рода, выглядела одинаково: две шаткие металлические спинки, соединённые каркасом с сеткой, куда предполагалось ложиться. Сетка та носила гордое название «панцирная» (каково словечко? Сразу почему-то немецкие танки «Панцерваффе» вспоминаются…)  и состояла из пружин, растянутых таким образом, что под весом человеческого тела они, на манер гамака, прогибались до самого пола. Спать в этом сооружении можно было только на спине, согнувшись под углом, близким к девяносто градусам. Занятие сексом в такой постели -  это отдельная песня. Расскажу как-нибудь в следующий раз. И без того от основной темы отвлёкся…

Итак, было прекрасное майское утро, омрачённое вчерашними воспоминаниями и тем,  что  выходной день предстояло провести «всухую». Вечерние излишества полностью опустошили все финансовые резервы, а заветного «аванса» (так тогда называли часть зарплаты, выдаваемой в середине месяца) предстояло ждать почти целую неделю.

Здесь, мысли нашего героя повернулись  в практическую сторону – где бы раздобыть денег на выпивку.
(Автор поймал себя на том, что нарушает канонические литературные принципы и ведёт повествование то от первого лица, то от третьего. Впрочем,  Бог с ними, с этими лицами! Надеюсь, добросердечный читатель простит мне эти несуразности и разберётся о ком (или о чем) речь идёт… Суть-то, совсем  не в  этом!)

А суть заключалась в том, что в те далёкие советские времена пьянка была средством проведения досуга, общения, развлечения, самоутверждения и обязательной линией поведения настоящего мужчины. Без этого жизнь, как бы, теряла всяческий смысл…

Впоследствии мне доводилось наблюдать, как солидные взрослые мужики планировали на субботу серьёзное мероприятие под названием: «водку пить». Еженедельное питьё водки в те времена, которые сейчас называют «застойными» или «брежневскими», считалось таким же важным и обязательным делом, как, скажем, перекрытие протекающей крыши, посадка картошки, сезонная консервация огурцов-помидоров или забой кабанчика.

Подходили к этому вопросу ответственно и со знанием дела. Заранее планировали место и необходимое количество спиртного.  Обязательно предусматривали необходимый резерв. Потом ещё  создавали НЗ, сокрушаясь о том, что в предыдущей пьянке он (НЗ) не сохранился  на утро. Любопытная подробность:  закуске почти не уделяли внимания – это почему-то было вторично и практически не обсуждалось.

Посему, бытовое пьянство не считалось чем-то зазорным. Правда, с одним «но» – интеллигентам, к которым мы автоматически относились в силу своей учительской деятельности, афишировать свои алкогольные пристрастия не полагалось. Даже таким интеллигентам в первом поколении как я, предписывалось потреблять алкоголь тайно и крадучись. Так нас учили в институте на занятиях по профессиональной этике…
Да уж, поистине, тяжела и неказиста была тогда жизнь советского учителя. Но, я опять отвлёкся.… Старею, старею…

                                                                              *  *  *

Мучаясь от острой алкогольной интоксикации, забрёл в комнату такого же как я бедолаги  -  историка Витюни. Витюня преподавал  непонятный предмет со странным названием «обществоведение»,  почему-то считал себя философом и немного заносился перед теми, кто имел дело с точными науками. Коронным Витиным номером было следующее: в понедельник, с глубокого похмелья, он напускал на себя грустно-неземной вид и, сообщив завучу о том, что у него приступ глубокой депрессии,  отпрашивался с уроков. Мы тайно завидовали ему, так как ничего подобного, для отлынивания от занятий, изобрести не могли.

Я только  один раз придумал  неплохую отмазку – расстегнул ширинку и, подойдя к завучу, заявил, что сломалась молния на брюках, а посему вести уроки в таком непотребном виде не могу. Сработало, но повторять этот трюк я не решался.

Ещё, в силу природной изобретательности я открыл уникальный способ избавления от запаха перегара (жаль, что нельзя запатентовать!). Вот он: утречком, чисто выбрившись и обильно смазав щёки одеколоном, надо принять около тридцати-пятидесяти грамм  этого самого одеколона во внутрь. Не морщитесь! Да, противно, но зато никакой перегарной вони от вас не будет. Можете смело разговаривать лицом к лицу хоть с самим директором школы, предварительно объяснив свой нездоровый вид физическим  недомоганием...

Снова отвлёкся….
Так вот, Витюню я обнаружил в весьма грустной прострации, свидетельствующей о том, что он был в таком же болезненном состоянии, как и я.  Мой коллега вяло шевельнулся и махнул рукой, что означало приветственный жест. При этих телодвижениях послышался своеобразный стеклянный звон, какой ни с каким другим звуком не перепутаешь – так звенят только пустые бутылки. Мгновенно сделав стойку на манер охотничьей собаки, я стремглав заглянул под кровать и опешил – там было сказочное богатство:  не менее сотни единиц самой разнообразной стеклотары.
- Эврика! – вскричал я,
- Пошли немедленно сдавать это всё! Здесь же не на один пузырь портвейна хватит!
Витюня посмотрел на меня с недоумением:
- Разве можно через весь город тащиться с пустыми бутылками?  А если кто увидит?
Отсутствие энтузиазма в Витиных глазах вынудило меня развить всё моё красноречие:
- Виктор! Да, употребление алкоголя есть порок, но порок человеческий, а ничто человеческое нам не чуждо. Если ты будешь скрывать свои недостатки, то люди заподозрят в тебе ещё более страшные пороки! Надо честно обнажить своё несовершенство и тогда люди потянутся к нам!

Витюня несколько секунд переваривал услышанное,  затем  молча сполз со своего ложа и стал выкатывать на свет Божий пыльную стеклотару, похожую на маленькие безголовые трупики.

                                                                    *  *  *

Спустя какое-то время два молодых специалиста с угловатыми рюкзаками за плечами и сетками-авоськами в руках, под аккомпанемент стеклянного звона, шагали нарочито бодрой походкой к пункту приёма стеклопосуды, расположенному в другом конце города.

Толпа желающих обменять пустые бутылки на заветные дензнаки в это майское утро оказалась весьма внушительной. Однако чей-то хриплый голос зычно гаркнул: «Пропустите учителей без очереди!» и мы, словно по волшебству, беспрепятственно прошествовали к прилавку. Разбитная приёмщица окинула нас язвительным взглядом и  шустро обменяла нашу звонкую ношу на весьма приличную сумму. При этом, естественно, обсчитала на целый  полтинник.  Мы тактично не заметили этого и почти бегом бросились в расположенный неподалёку вино-водочный магазин. После краткого совещания взяли пять бутылок «чернил» - так тогда называли дрянной, но дешёвый портвейн удивительного густо-красного цвета. Денег хватило даже на то, чтобы купить закуску -  три плавленых сырка с незатейливым названием «Дружба».

                                                                        *  *  *

Жизнь сияла во всей своей немыслимой майской красоте. Я предложил Витюне не тащиться в душную общагу, а вкушать вино, расположившись в близлежащем скверике, на природе и на свежем воздухе. Мой коллега вяло возразил что-то насчёт профессиональной этики, но вынужден был согласиться,  так как силы наших молодых неопохмелённых организмов были почти на исходе.

Мы с комфортом расположились на обшарпанной скамейки с несколькими выломанными досками в области сиденья. Прямо перед нами открывался вид на  гипсовый памятник Вождю мирового пролетариата, выполненный в масштабе один к одному. Вождь указывал рукой в сторону винного магазина, и это было весьма символично. Сзади, нас полукольцом окружали густые кусты цветущей сирени, источая сладкий аромат, приправленный густым запахом мочи и человеческих экскрементов. Впрочем, это не портило впечатления от чудесного майского утра. День обещал быть насыщенным и интересным.

Гранёный стакан весьма кстати нашёлся прямо возле скамьи и мы, наскоро протерев его подолом рубашки (иметь носовые платки тогда у нас считалось пижонством), залили в себя  чернильную жидкость. Молча посидели, прислушиваясь к лёгкому жжению в желудке и к тому, как пульсирующая боль в висках медленно уступает алкогольному напору.  Добавили ещё. Слегка попустило. Покушали немного плавленого сырка, отметив при этом, что вино с сыром, вкушаемые на лоне природы это почти что классика жанра.

О чем  могут беседовать чудным майским утром два молодых интеллигентных учителя? Естественно о школе.
Перемыв косточки  завучу, которая доставляла нам не мало огорчений своей дотошностью, перешли к  двоешникам. Наш подход к этой категории учащихся оказался одинаковым. Тихим и туповатым мы снисходительно ставили тройки, но зато бойких и хамоватых нещадно наказывали двойками. Впрочем,  рано или поздно должны были всё равно ставить тройки, чтобы не портить общую картину успеваемости. Сожалея  о прошедших былинных временах, когда школяров можно было оставлять на второй год, наказывать розгами и даже выгонять из школы, мы ещё раз отведали вина, с грустью отметив, что вторая бутылка уже почти заканчивается. 

От школьных проблем плавно перешли к теме человеческих пороков, с чего, собственно говоря, и началось наше утро.

- Знаешь ли ты, - с пафосом начал Витюня,
- О том, что Лессинг сказал: подпасть пороку по неведению — одно, а знать, и тем не менее в нем погрязнуть — это совсем другое?
- Если люди терпят разговоры о своих пороках — это лучший признак того, что они исправляются! Сенека так говорил…  – парировал я.

Мы глубокомысленно замолчали и хлебнули ещё вина. Надо сказать, что знание вышеприведённых цитат было обусловлено исключительно тем, что всем молодым специалистам, поступающим на работу, городской отдел народного образования дарил книгу: «Крылатые фразы и выражения». В часы досуга, оставив тщетные попытки вообразить что такое «крылатая фраза», я почитывал эту забавную книжонку. Так же, как все другие молодые спецы. Поэтому, щеголять подобными знаниями среди нашего брата считалось неприличным, но я  простил Витюне эту маленькую слабость…

Неожиданно, словно тучка набежала на веселое майское солнышко. Почти бесшумно на асфальтовую дорожку вкатил милицейский УАЗик и, зловеще скрипнув тормозами, остановился прямо перед нами. Праздничный вид на гипсового вождя морового пролетариата был  безнадёжно испорчен. Из-за неказистого автомобиля, грубо размалёванного в  самые дикие цвета, выглядывала только голова нашего государственного кумира и вытянутая рука. В какой-то момент мне показалось, что вождь слегка ухмыльнулся и отсалютовал рукой. Это  меня слегка взбодрило и я смело взглянул на приближающиеся ментов, лица которых украшали нехорошие улыбочки.

- Я же говорил, что не надо было здесь пить! - неожиданно взвизгнул Витюня и резво ломанулся в кусты сирени. Однако из веток,  как по волшебству, высунулась рука, облаченная в  рукав форменной милицейской рубашки. Рука сжимала  резиновую дубинку, которая с силой ткнула Витюню в солнечное сплетение. Мой недавний собеседник жалобно всхлипнул и нелепо рухнул на землю, густо удобренную человеческими фекалиями.
«Засада» - догадался я.
Через секунду, мне больно, до хруста в суставах,  заломили руки, отчего я, согнувшись дугой и уткнув взгляд в серый асфальт, резво побежал к машине.
«Жестокость всегда проистекает из бессердечия и слабости, а коварство предпочитает зло добру!» - пришла мне в голову крылатая фраза, но произнести её вслух я, почему-то, поостерёгся.

*  *  *

Мы сидели в обшарпанной железной клетке,  называемой в народе обезьянником. Витюня, хлюпая разбитым носом, брезгливо пытался соскоблить с коленок следы дерьма. Он почему-то упорно не хотел со мной разговаривать. Впрочем, понять его можно было: ему шили сопротивление при задержании и оскорбление представителей власти.
Суровый милицейский  капитан беспристрастно писал протокол.  Из сбивчивых объяснений я понял, что Витюня, неловко поднимаясь, потерял равновесие и,  уцепившись за милицейский погон, оторвал его.  Его положение усугублялось тем, что руки Витюни в момент задержания  оказались испачканы фекалиями, что придавало его противоправных действиям особый цинизм…

Спустя час Витюня стоял на коленях и умолял не губить его молодую жизнь. Менты, сидящие за столом напротив решётки,  загадочно переглядывались и барабанили пальцами по столу. В этом перестуке угадывался ритм популярной песенки: «Наша служба и опасна и трудна. И на первый взгляд как будто невидна…»

Спустя два часа мы выходили из отделения милиции. Нас отпустили с условием, что Витюня возместит пострадавшему менту покупку новых погон, форменной одежды и моральные издержки. Всего насчитали неподъемную сумму в сто рублей,  которую надо было принести к вечеру. В противном случае грозил тюремный срок и это были не шутки…

У меня же спина горела от ударов резиновой дубинкой. Я проклинал себя за глупость:  робко попросил служителей закона вернуть конфискованные бутылки портвейна…  Отчего-то озлобившись, они, в придачу к палочному наказанию, назначили мне, в обмен на свободу, контрибуцию в двадцать пять рублей…

Не буду утомлять читателей описанием безнадёжных попыток достать вышеозначенную сумму. Скажу только то, что мы собрали со всей общаги книги «Крылатые фразы…» и отнесли их букинисту. За бесценок отдали цыганам наручные часы и даже золотую коронку с Витюниного зуба. Всего этого было мало.

Положение спасла комендантша нашего общежития – женщина чрезвычайно суровая и, на наш взгляд, довольно-таки въедливая. Случайно поинтересовавшись, почему у нас такой смурной вид и услышав эту жалостливую историю, она без лишних слов достала из казённого сейфа нужную сумму. При воспоминании об этом слёзы благодарности вновь наворачиваются на глазах. Спасибо Вам тётя Шура!

А мстительные менты всё же отправили на работу протокол о нарушении общественного порядка и распитии спиртных напитков. Были долгие и стыдные разбирательства. Были комсомольские собрания и выговоры. Витюня со мной с тех пор не разговаривал. Чудак!

Его, кстати, вскорости попёрли из школы за прогулы. Признания в приступах депрессии не помогли… Гораздо позднее он, в вихре политических перемен, выплыл в образе народного депутата и правозащитника. С экрана телевизора намекал на то, что  подвергался репрессиям за инакомыслие и  цитировал знакомые крылатые фразы…

А я же по жизни так и остался…, впрочем, что я….
Обо мне будет отдельный разговор, как-нибудь в следующий раз, когда ностальгия опять одолеет…