«Эх снег-снежок, белая метелица, напилась я, наеблась, аж самой не верицца» — напевает весьма удалого вида тётя неопределённого возраста в пуховике, приплясывая у павильона «Продукты 24». Не могу сказать наверняка, но сердцем чуялось, что песнь сия носит в немалой степени автобиографический характер, и что тётя, столь ловко переводя весьма тяжёлые пороки в формат скабрезной частушки, как бы тем самым отпускает сама себе грехи, очищая бессмертную душу свою от случайно налипшей скверны. Ибо пред смехом бессильно всё.
В тоже самое время, лихой прищур густо подведённых синим глаз, и по-разбойничьи сбитая на затылок шапка певицы, намекали на то, что раскаяние и очередное грехопадение — есть по сути своей вечная синусоида, и неизбежного отвратить не удастся ну вот совсем уже никак. Рано или поздно, так или иначе, но падения не избежать.
В пользу этой теории наличествовал тут же и некий мужичок, материализовавшийся в аккурат рядом, и теперь задорно дымивший цигаркой и не особо в такт притопывавший то ли от холода, то ли от излишней чуткости ко всему ритмичному и музыкальному в этом мире. Мужичок был тоже не из простых, ветхозаветный, с тамошнего времени, украшенный щедро норковой шапкой-имитацией, скорее всего искусственной дублёнкой и излишне, как по сегодняшней моде, широкими штанами богатого чёрного окраса с глубоким поблёскиванием дорогой, качественной ткани.
Тётя громко хохотала в мужичка и игриво била его голубенькой варежкой по плечу, визгливо отказываясь от каких-то, явно заманчивых предложений, которыми её визави одаривал, густо пуская клубы табачного дыма в январский вечер.
Мужичок хитро посмеивался в табачный ус и не отступал, делая ладонями сложные пассы, означающие, насколько я могу понимать, как полное отсутствие у их владельца материальных ограничений в совокупности с нулевыми ограничениями моральными, так и немалую готовность в ближайшее время злоупотребить спиртным, да не абы как, а исключительно в теснейшем кумпанстве с прекрасной незнакомкой, коей, по его мнению, поющая тётя в пуховике и являлась.
Магазинчик, возле которого налаживались межполовые связи, знавал более лучшие времена, равно как и видел некоторое дерьмо, и как следствие — вид имел соответственный всему происходящему.
Тут была и сильно линялая на солнце вывеска со скверно горящими лампочками, и реклама производителей слабоалкогольной продукции, год выпуска которой смело сдвигал эти полотна в сторону антиквариата, и рукописное послание на двери, сообщающее всем желающим, что в продаже имеется разливное пиво из бойлеров.
Из него вышли ещё две тёти, ощутимо похожие на тётю первую, и разнящиеся с ней, разве что окрасом пуховиков и фасоном шапочек. У каждой подмышкой янтарно тяжелела пластиковая бутыль с тем самым пивом, которое неведомые бойлеры заботливо привезли в данную точку торговли.
Одна из вышедших, неумело вскрывала пачку сигарет, пальцы плохо слушались и тётя беззлобно ругала как себя за неловкость, так и сигареты, за излишнюю закрытость и нежелание пойти ей на встречу.
Мужичок в имитации сообразил мгновенно и, стратегически приобняв тётю первую, тем самым демонстрируя свою свойскость и безопасность, учтиво предложил дамам помощь в деле вскрытия упаковки табачных изделий. Тёти согласились.
Далее затеплился разговор уже более интимный, плохо различимый для стороннего наблюдателя, и тётя первая, видимо не без основания полагающая, что мужичка она сейчас очень даже запросто сможет прошляпить, ухватила дублёночника под ручку и вновь начала что-то напевать. Раздался дружный смех и все четверо вновь вошли в магазин, видимо укрепить питейный арсенал, снабдив его более весомыми составляющими.
С лязгом подошёл старый красно-жёлтый, ещё чехословацкий трамвай, мелькнули незнакомые лица людей, в розовом, холодном небе бледная половинка луны приоткрыла мутные, покойницкие глаза, равнодушно глянув на синюшные девятиэтажки, на хаотичные, ордынские лоджии, облепившие их тощие бока, на неуместно яркие и массивные новстройки, тут и там вырывающиеся из общего ландшафта, на тёмный фиолет сумерек, клубящийся в арках и кустах, стремительно наплывающий на остатки ещё одного дня, на вот-вот зажгущиеся фонари и скорчившиеся, голые деревья.
Сколько тысяч лет уже повторяется такой вот зимний вечер без особых примет, ничем не примечательный и не знаменательный, будничный и неуютный, с ледяными порывами ветра бездонным чёрным небом, которого никто не видит?
Сколько тысяч лет ты убеждаешь себя в реальности вымышленных воспоминаний, примеряя на себя мимолётные образы, возникающие за секунду перед сном, всерьёз принимая их на настоящие события твоей, как ты это называешь, жизни?
Сколько ещё таких вечеров будет потом?
Двери трамвая зло хлопают, в древних динамиках неразборчиво бубнят что-то про следующую остановку и своевременную оплату, и ты протискиваешься раз за разом через одних и тех же людей, не узнавая и не вспоминая их, удерживая в памяти лишь условный набор действий на ближайший день, как удерживал это вчера и позавчера и ещё чёрт знает сколько лет тому назад.
Вагон уходит в обе стороны в бесконечность и, кажется, немного загибается, образуя кольцо. Поручень старый и холодный. Рядом девушка в наушниках, красивая, если бы не такой немного неправильный нос. Дёргает, ты чуть толкаешь её плечом. Вздрагивают все. Поехали. За стремительно темнеющим окном три тёти с мужичком выходят из магазина. У мужичка пакет с чем-то увесистым. Луна закрывает глаза.