Падонками не рождаются, падонками, как известно, становятся. Жестокосердная сука-жизнь штампует гавно – циников из конфеток – романтиков. При чём, конфетка может даже не помышлять о превращении в говно, она честно представляет себя всю жизнь чистенькой и сладенькой. Но жизнь неумолимо, раз за разом, макает её в коричневое, и вот уже ни на вкус, ни на цвет не отличить шоколад от какашки. Макает иногда в переносном, а иногда и в самом прямом смысле этого слова.
Я вот, к примеру, тоже не с рождения говном был. Когда-то я был нежным, совестливым и ранимым юношей, и даже заниматься онанизмом очень даже стыдился. Но жизнь макала-макала меня, макала-макала… и вот результат…

Ладно… хочу рассказать, как я обосрался в юношеском возрасте. Не подумайте, что в каком-то переносном. В самом прямом смысле этого слова.
Было это в те далёкие времена, когда моя родина гордо называлась Советским Союзом, а старшеклассников в сентябре-октябре месяце отправляли в близлежащие колхозы собирать урожай.
Надо сказать, что я стыдился не только рукоблудия, но, смешно представить, – бритья. И ладно бы, я стыдился побрить зону бикини учительнице английского, я стыдился побрить собственную физиономию, заросшую отвратительным, юношеским пушком. Я не знаю, как для других, но для меня это был еще тот стресс.
Кроме того, (о ужас!) я стыдился бить девочек, пукать в их присутствии, да что там, даже целоваться с ними. О том, чтобы угостить девушку невинным минетом, или, тем более, о совокуплении с ней, и речи быть не могло.

Я сейчас представляю, что думали обо мне бедные девчонки, за которыми я пытался ухаживать. Что они натерпелись, слушая всю ночь из моих уст есенинское рифмоплётсво с мыслью – когда ж этот придурок стянет с меня трусы?!
Вы не представляете, как мне сейчас стыдно, за то, что я не сделал то, за что бы мне было стыдно в юношеские годы. Простите меня, девчонки! Простите меня безгрешного! Ради ваших седых волос, вставных зубов и целлюлитных задниц, простите меня!

К чему я здесь о своем былом целомудрии распинаюсь?! Да чтобы вам было понятно, что в то время я не мог сказать на весь автобус, - товарищ водитель, остановите минут на десять, мне необходимо посрать!
А потом невозмутимо выйти из автобуса в чистое помидорное поле, спустить штаны и дать газку с томатной пастой или кабачковой икрой под несмолкаемые аплодисменты и овации одноклассников. Я стеснялся. Я ведь не Филипп Киркоров, чтобы после прилюдного позора улыбаться и овациям кланяться. Я бы просто сгорел со стыда.

Короче, возвращаясь в школьном автобусе с битвы за урожай, я почувствовал давление на жопошный клапан, но решил потерпеть. Я потихоньку переместился в начало автобуса, чтобы меньше трясло.
И это помогло. Езда на заднем сидении напоминала выбивание пыли из ковра. При каждой дорожной колдобине меня подбрасывало вверх - било по переполненной заднице продавленным поролоновым сидением. Вы смотрите большой теннис? Ракетка Марии Шараповой общается с теннисным мячом, примерно также, как сидение автобуса общалось с моей жопой.
В наивысшей точке взлёта я покрывался мурашками и испариной от страха, стараясь амортизировать последующее приземление полусогнутыми ногами.
После окончания каждого недолгого полёта я мгновенье соображал, оценивая трусы на сухость, а атмосферу на зловоние, – Вышло или не вышло? Фу-у-ух, пока не вышло…
И я продолжал с ужасом ждать следующей колдобины, стараясь не расслабляться, потому что они были непредсказуемы. Общеизвестно, что дорожные колдобины предсказуемы не больше,  чем мысли в голове президента Трампа.

Пукнуть, чтобы снизить давление, я боялся. Потому, что понимал, что даже слабеньким, ни к чему не обязывающим, пуком может прорвать плотину. Поэтому я был предельно собран. Я ждал, когда закончатся колхозные поля, и мы въедем в город.
Но город не многим облегчил мои страдания. Колдобин конечно стало меньше, но требовать остановки в незнакомом районе, чтобы потом искать укромное местечко, смысла не было. Очень велик был риск, не успеть найти это местечко до заветного мгновения. И я продолжал терпеть до самой школы.

Я выходил из автобуса медленно, как канатоходец, и осторожно, как эквилибрист, балансирующий на катушках со стаканом воды на голове. Я опасался расплескать драгоценное содержимое своей жопной емкости. Выйдя на свежий воздух, я немного переждал, чтобы разбежались по домам, вышедшие со мной, одноклассники, и отъехал ненавистный автобус. До моего дома мне было точно не дойти. Вдоль школьного забора я пошел к речке, заросшей кустарником, как промежность давно невостребованной женщины. В буйной растительности, окаймляющей половые губы реки, я и планировал опорожниться. Как говорится - лелеял надежду.

Но через каких-то пару-тройку шагов надежда перестала лелеяться. Я понял, что обречён, что дойти до кустов мне не судьба. До реки было метров триста. Слева от меня был школьный забор, справа общага, из окон которой я мог быть виден, как горошина на блюде. Мой мозг бешено искал выход из ситуации, и не мог его найти. В отличие от содержимого кишечника, которое точно знало, где выход, и требовало отворить ворота.
Выхода не было, и я медленно, из последних сил, перемещался в сторону реки, каждую секунду, каждый маленький шажок, ожидая непоправимого.
И вот тут я увидел его – выход. Это был выход из подвального помещения общаги или вход в него. К нему нужно было спуститься несколько ступенек и перед ним, скрывшись от людских глаз, можно было насрать. Вы конечно не поверите, но даже в эту минуту мне было за себя стыдно, ведь я хотел насрать под чужой дверью, ведь в наложенную мной кучу мог наступить ни в чем неповинный человек. Это был первый из многих, последовавших потом в моей жизни, моментов, когда я пошел на компромисс с собственной совестью. Я плюнул на совесть и решил насрать под этой дверью.
Каждую ступеньку спуска я брал, как брали советские солдаты этажи фашистского Рейхстага. Я знал, что я должен, я должен был сделать это, у меня просто не было иного выхода…
И я дошел… Я дошел до площадки перед подвальной дверью, как Гитлер дошёл до Москвы… Что я чувствовал в это мгновение? Уверен - тоже самое, что и он – триумф… Это был полный Триумф! Это была Победа! Я дошел! Дело осталось за малым - просто снять штаны…

В этом месте нужно обязательно остановиться… мне - чтобы мысленно переживая события давних лет, не перейти на отборный мат… вам - чтобы оценить ситуацию – мне оставалось просто сня-а-ать шта-ны…
Как только я взялся рукой за брючный ремень, чувство триумфа расслабило мой организм. Так бывает, так бывает очень часто с «почти-победителями» - они расслабляются, поверив в свою победу. Расслабляются и… победа выскальзывает из рук, со всеми вытекающими последствиями…

Моя жопа предала меня, когда мы уже почти победили. Я понял это по теплой жиже, своим извержением отяжелившей мои трусы, и медленно, как лава вулкана, стекшей по ляжке в резиновый сапог.
Жуткая вонища ударила в мой нюхательный орган.

Я расстегнул ремень, подумал и опять его застегнул.
- Ну что ж, - подумал я, - и с этим душевным грузом можно и нужно жить.
Смирившись, я уже сознательно надавил на газ раз и другой, пока кабачковая икра не заполнила мои сапоги почти до половины, и я не ощутил блаженство полного облегчения кишечника.
- Гитлеру было хуже, - злорадно подумал я, пытаясь выудить хоть какой-то позитив из сложившейся ситуации.

Как-будто ничего не случилось, я поднялся по лестнице и, уже уверенно, немного шире обычного расставляя ноги, пошел к реке.
В сапогах хлюпало.
Нужно сказать, что в наших широтах пляжный сезон заканчивается в последней декаде августа. В сентябре купаться уже не хочется. Но у меня не было выхода. Я разделся до пояса и прям в сапогах и обосранных штанах зашел в реку по пуп. В это время метрах в десяти вверх по течению на берег выбежал ребеночек годиков четырех-пяти. Он прогуливался в сопровождении бабушки. Увидев меня, бабушка решила, что юноша занимается моржеванием. Она подвела внука поближе и остановилась на берегу прям напротив меня со словами, - Смотри, внучок, мальчик закаляется, силу воли воспитывает, молодец. А ты зубки утром не хочешь чистить. Учись.

Из-за голенища моих сапог начали предательски всплывать на поверхность реки ошметки томатной пасты и кабачковой икры. Вместе с осенними листьями их медленно уносило от меня течением. Чтобы ребенок не травмировал психику, да и бабушка тоже, я решил ей подыграть. Я нырнул и проплыл от берега метров пять, но по сведенным судорогой яичкам скоро понял, что моржевание не мой конек. Чудом не уйдя на дно, я  вернулся к берегу и, молча, проклял бабушку и её безвольного гнилозубого внучка.

Закончив изображать моржа, пару минут я стоял по пояс в воде, сложив руки на груди, дрожа всем телом и клацая зубами, и смотрел на обоих волчьим взглядом. Бабушка, наконец, поняла, что трясущийся юноша с пупырчатой синей кожей мало похож на моржа, и вообще, морж, купающийся в штанах и резиновых сапогах, наполненных кабачковой икрой, – неправильный морж, и увела ребенка.

Как только мои мучители скрылись в кустах, я разделся, простернул обгаженную одежду, выжал, сполоснул сапоги, оделся, обулся и, уже закаленный, бодричком побежал домой.

P.S.
Резюмируя этот креатив, нужно вывести какую-то мораль. «Падонками не рождаются»? «Не расслабляйся, а то обсеришься»? А может быть и то и другое вместе? Меня вот в чужих креативах бесит отсутствие морали. Пишут-пишут, пишут-пишут… А ты что сказать то хотел, друг? А он и сам не знает, что. Прёт из него пюре графоманское неудержимо, как из моей задницы кабачковая икра в описанном случае. А в креативе главное – мораль. Я так думаю…

P.P.S.
До майских врятли появлюсь, во время, тем более, так что с наступающими всех! С Днем Победы, Великий народ! Всем добра, мирного неба и, главное, помните мораль - «НЕ РАССЛАБЛЯЙСЯ»…