Мы играли. Я рвал струны на «тонике» производства ленинградской фабрики народных щипковых инструментом им.Луначарского. Каркас жал клавиши перемотанной изолентой «ионике», а Сиплый стучал в пионерский барабан, дул в горн и тряс бубном. ВИА  хуле там. Мы лабали в ДК совхоза «Грузской» и были желанными гостями на всех свадьбах и торжественных мероприятиях по случаю досрочных посевов, ударных уборок и круглых дат календаря. По нам сохло половозрелое население женского пола в радиусе двух десятков километров и во всех локальных конфликтах мы были кастой неприкасаемых.

Дина к нам занесло из города-героя Ленинграда. На самом деле его звали Дима и он был племянником Натальи Сергеевны – зав лаборатории молочной фермы. Тетя Наташа гордилась своим племянником больше чем рекордными удоями и везде рассказывала какой он, мол, у нее умный красивый, только вот почему то как девка ленты в волосы заплетает, може мода такая в городе сейчас, хуй их знает, им виднее они, идиоты, люди образованные не то шо мы. Дима носил длинные волосы, окрашенный марганцовкой браслет из системы и называл себя хиппи. У него был плейер, три кассеты «МК» и глаза как у Спасителя с иконы стоящей в спальне у бабки Каркаса.

Конечно ж его сначала отпиздили. А почему бы и не отмудохать городского культурного человека? Костик с Серегой выщемили его у клуба и наваляли люлей за слишком борзый вид. Хотя чего они увидели борзого в этом заморыше с бледной кожей и волосами с вплетенными ленточками, как у свадебной лошади – не знаю. Били его не долго, потому что это было не интересно. Димон не отмахивался а принимал пиздюлины кротко. Хиппи они, мол, такие, рассказывал он, сидя у нас в музыкалке и вытирая кровь из разбитого носа. Мы, мол, за пис во всем писе и против насилия. Пацифисты. Тут ему Сипа зарядил в балабас с криком, что у него дед воевал и пиздил немчуру у деревни Крюково, так что правильно тебя, фашиста, отхуярили ща, мол, еще добавим. Знали бы и не пускали б прятаться в святая святых, в храм так сказать массовой культуры. И не хрен тут писками пискать пискун волосатый. Пришлось мне вмешаться и пояснить юному барабанщику, что пацифисты это не фашисты и не нацисты, а люди, которые даже мухи не обидят и если их кусает комар то они его не прихлопывают а нежно снимают за крылышки и отпускают восвояси. Такие вообщем ебанутые. Сиплый проникся и сбегал за самогоном. Нет ничего лучшего для классового сближения чем неочищенная бураковка. Проверено временем. Через пару часов мы развесили уши и слушали рассказы Димона про жизнь хиппи. Мол, полная свобода, по хуй все заботы – сенокосы, дойки, посевные с уборками, ремонт тракторов и мещанский быт. Все, значит, живут коммуной. Трахаются кто с кем хочет. Слушают Джимми Хэндрикса, БГ и Ревякина. Ну тут раз разговор перешел на музыку мы решили что пора бы чо нить слабать. Мол, хуле нам твой Ревякин, о котором мы слышали столько же сколько ты о заготовке кормов на зиму. Разобрали инструменты и врезали сначала «Поворот», а потом «Гуляку». Хиты тридцати свадеб, семнадцати юбилеев и даже одних похорон. Дин закурил какую то вонючую папироску и сказал что это гавно и хотя «Машина» и «Альфа» вполне уважаемые группы, но от них остался только пафос и пыль на пластинках. И вооще надо играть свое. Ну, не огреб он снова только потому что Каркас запутался в проводах ионики и грохнулся на давно некрашеный пол. Сипа сбил пепел с сигареты в горн и сказал что ща, мол, мы зарубим свое. И попробуй только скажи что это хуже твоего Ревякина. Девки ссут соляркой когда мы бацаем эту тему на вечерах танцев, а пацаны сурово курят и смахивают скупую мужскую слезу.

Подняли Каркаса. Поднастроились. И Сипа затянул песнь одинокого бурундука:

Наташа - я тебя люблю
Наташа – за тебя убью
Наташа – ты меня не любишь
Наташа – ты меня погубишь

В первоначальном варианте песня была посвящена Маше. Но когда за огородом Машкин батя выцепил Сиплого, лезущего в трусы его дочери, и пообещал, что в следующий раз в трусы к нему слазит он сам, но не руками, а ржавыми клещами, Сипа прекратил романтические отношения с Марией и стал мутить с Натахой. У той отец давно свалил с молодой любовницей в город и опасности не представлял. Он вооще то сначала положил глаз на Шурку с Дергачевки, но мы его уговорили не портить ритмику текста. Ну в самом деле. Петь «Александра – я тебя люблю», как то слишком в официозе, а «Саша»- могло быть истолковано двояко и породить ненужные слухи и сплетни. Таким образом песня звучала именно так как звучала. 

Предупрежденный Дин внимательно выслушал и сказал, что в этом что-то есть. Что, мол, кураж имеется, текст вполне в теме и вооще нам надо валить в город трех революций на Рубинштейна 13 и прорываться в неформалы. Потом ебнул еще стакан неочищенной и пополз домой, забыв свой плейер. Мы вытащили из него кассету. Вставили в потрепанный «Воронеж 404». И…

Девочка летом
Слушала гром
В становье молний
Писала альбом…


Ранним утром я отправлюсь
В дальнюю дорогу
Ранним утром я оставлю
Душную берлогу…

Мы зависли. Даже «маг», всегда с аппетитом жующий пленку не рискнул прервать наш уход в нирвану. Через пару часов созрело решение – Димон прав. Надо ехать…

Завклуба ничего не хотел слушать. Какой, грит, в жопу рок-клуб? Вам тут председатель вон какой клубище отгрохал. Тут вам и танцы, и песни, и народное творчество, и баяны с фортопьянами и просто с пьяными по выходным и революционным праздникам. Так что не ебите мою гармошку а пиздуйте репетировать «Там вдали за рекой». Скоро, мол, майские, всякие комсюки с проверками понаедут и надо им чота соответствующее духу времени и последним указаниям партии исполнить. Отказал, значит, нам в финансировании нашего предприятия и сказал, что если хоть один барабан выкатится за пределы ДК без его ведома, то мы покатимся вслед. И лучше он останется без трубадуров, чем без партбилета.

Тогда мы сменили тактику. Каркас зазвал в гости совхозного комсорга и, накачав его бражкой, прочухал про фестиваль антивоенной песни ко дню Победы, на который, мол, созывают самодеятельные коллективы. И что если они там нормально выступят, то по комсомольской линии можно нехило подняться и свалить поближе к цивилизации и районной кормушке. И вооще, каждый советский гражданин должен побывать в колыбели революции. А там и до столицы рукой подать, и как же не поклониться вечно живому и всегда улыбающемуся Ильичу. А то стремно как-то – на дворе Перестройка с новыми веяниями и мало ли – закопают дедушку Ленина и так и не увидим никогда дорогой для каждого комсомольца образ. И с таким тяжким грузом всю оставшуюся жизнь можно прожить не очень достойно, а даже совсем наоборот – спиваясь и катясь вниз по социальной лестнице. А во всем будет виноват комсорг – Калдыбов Петр Алексеевич. Так что не хуй зажимать таланты или вон пацаны уже в органы пишут, про то как стреноживает местная власть пламенные порывы, играя на руку стервятникам и разжигателям войны. А там уже совсем другие перспективы раскроются перед Петром Алексеевичем и хотя на дворе не осуждаемый ныне 37-й, но все одно можно попасть на идеологическую работу в тайгу, где комсомольский билет не поможет отмазаться от норм кубометров выработки. Ибо кто его знает, может так все и задумано партией, чтобы нестойкие элементы раскрыли свою сущность и были вычищены из рядов уверенно марширующих к коммунизму.

Достучался таки до комсомольской сознательности Каркас и утром в кабинете между стуком горлышка графина об стакан стучала комсомольская «колотуха» по документам: «Командировать ВИА  им. Ломова в г. Ленинград, на фестиваль молодежной песни «Мы за мир!»».

С какого хуя мы стали «виаимломова» мы так и не поняли. Да и кто такой этот Ломов,  ниразу не в курсе были. Старики говорили что это, мол, какой-то тракторист уважаемый, который въебывал пока вся бригада бухала, а потом его пиздили за излишнее рвение и увеличение нормы вспашки. Так и проходила его жизнь: до обеда пахота – в обед по ебалу, после обеда на тракторе – вечером на фельдшерском пункте. Карочь допиздили его до ордена Трудового Краснного Знамени и прославили в областной прессе. Естественно быстренько окоммуниздили и перевели в район третьим замом второго секретаря. А когда он мирно почил, то назвали его именем улицу в совхозе и вот наш музыкальный коллектив. Спорить мы не стали, решив, что по настоящему будем зваться «СКаТино». Вроде так и Скатина и наши прозвища увековечены. Сипа правда возмущался, мол, почему это в названии от Кастета две буквы, от меня вооще полная кликуха, а от него только одна, но попробовав добавить «и» мы получили какое-то не услаждающее слух слово с узбекским акцентом - «сикатино» и послали Сипу на хер.

Пока Каркас добывал нам путевку в жизнь, Сипа гасил Ваську.
Батя Сиплого решил завалить кабанчика к праздникам, ну и Сипа суетил вокруг отца, дабы урвать чо нить в дорогу. Васька дохнуть не сильно хотел даже во имя Международного Дня Трудящихся и рыл пятаком подкоп из своей загородки. Жажда свободы у него была как у графа Монте Кристо, поэтому пока Сиплый точил ножи а его отец принимал стакан для крепости руки, Васька успел выбраться на огород и гарцевал там как ахалтекинский скакун. Дядя Коля вышел на крыльцо дома, посмотрел на обреченного и крепко выругался. Сажать еще ничего не сажали, поэтому убытков свинюка не нанесла, но ландшафт уже глаз не радовал. Загоняли тварь по правилам тактики действий мотопехотного отделения в бою, которую отец Сипы изучал еще в 66-м году, проходя срочную под Казанью. Васька был свиньей не глупой и маневрировал по огороду как король в шахматном этюде Рети. Только на ничью у него никаких шансов не было. Сипа с дядей Колей, по одиночке не далеко ушли в развитии от Васьки, но объединенный разум дал свои плоды и свин отправился в Большой Небесный Хлев, а Сиплый пизданул кусок сала и замутил два червонца от продажи мяса. Я обозвал его живодером и на совете мы решили называться не просто «СКаТино», а «СКаТино и Свин» дабы увековечить память спонсора нашего коллектива..

Мне тоже без дела сидеть не пришлось. Поездка в культурную столицу и статус будущих звезд неформального движения обязывала выглядеть соответственно. Под суровые взгляды Карла и Фридриха с портретов, я срезал бахрому с красного знамени, украшенного орденом Ленина из одноименной комнаты. Сам Ильич не осуждал. Он, как всегда, смотрел лукаво прищурившись, мол, давай братуха, за это сейчас на Колыму не ссылают, так что жги на весь юбилейный рубль - партия не видит, а я не осуждаю. Пожертвовав сеструхе шоколадку, я вручил ей три пары брюк, бахрому, инструкции и подзатыльник, чтобы молчала и не пиздела лишнего. Через день у нас были такие штаны, что сам Леннон ожил бы и снова сдох от зависти. Дядя Петя из механической кузни, получив два флакона, выковал нам пацифики из старых клапанов. Правда сначала он не въехал в масштабы и ебнул каждый размером с блюдце. Выглядели они охуительно и мы даже попробовали их носить, но когда в спину нам начали  плеваться бабки обзывая колдунами и ведьмаками,  мол, с куринными лапками на шеях ходят, явно с нечистой силой связались антихристы, креста на них нет и куда комсомол смотрит, а Каркас, наебнувшиь с мостков в ставок, чуть не утонул под нехилым весом символа мира, мы решили уменьшить размер и снизить градус пафоса.

Между делом проводили Димона, нагрузив его мочеными яблоками и заверением обязательно встретиться через недельку. Дима кротко, как и подобает хиппи, сказал, что, мол, его флэт всегда открыт для вписки и все будет кайфово, потусим на Казане, посидим в Сайгоне. Мы ни хуя не поняли, но одобрительно кивали, прихлебывая из горла бормотуху…

И как-то так получилось, что во вторник вечером мы закидали в вагон свои шмотки и инструменты во время двухминутной стоянки поезда в нашем райцентре, а уже в среду утром стояли без вещей, на каком-то полустанке, выплевывая легкие с бронхами и смотрели на удаляющийся поезд….

А оно так частенько бывает если бухать перед посадкой. Во время посадки. И после посадки. Бухать а потом вдруг захотеть купить холодненькой водички и удивить аборигенов роком и своими революционными штанами. Стоянка была технической и неопределенно долгой. Проводница никого не выпускал из вагона, но мы вышли сами. Мол, хуле там, успеем. Мы тут на травке посидим, побренчим на гитаре, постучим в барабан, подуем в горн, чтобы пассажиров не тревожить и не возбуждать милицию. И вооще мы едем пису мир нести и нам по расписанию пора репетировать. Так что не волнуйтесь девушка, все под контролем. Проводница, которую «девушкой» последний раз называли еще во время пятидесятилетнего юбилея Великого Октября, размякла и, сказав что-то вроде, ну я вас предупредила, отстанете от поезда - стоп-кран рвать не буду, ушла к себе в купе сохранять фигуру с помощью пирожков с ливером, купленных у местных бабушек. На хуя мы все поперлись к магазину, который находился метрах в пятистах от платформы, да к тому же играя на ходу новую песню Каркаса, я не могу объяснить. Да и никто не мог. Когда мы обернулись, то увидели что состав, набирая ход, растворяется в туманном утре. Мы рванули за ним, но антилопы из нас вышли никудышние. Сипа свистел легкими, я хватал воздух и ртом и жопой, а Каркас только мычал и изображал жестами отчаяние опоздавшей к поезду Анны Карениной. Вещи и сало остались в плацкарте. Гитара висела у меня на плече. Барабан болтался на шее Сиплого. Двадцать рублей лежали в трусах Каркаса. Только трусы в свою очередь лежали в сумке, а сумка в вагоне № 19. Сам вагон катился в Ленинград без нас. Мы отдышались и переглянулись.
Надо было успокоится и собраться с мыслями или хотя бы с тем, что так называлось. Произвели ревизию. Документы были при нас. Бумага с печатью что мы идеологические борцы за мир – тоже. Так же в наличие имелось восемьдесят две копейки, гитара, барабан, две карамельки, три початые пачки «Примы» и одна неначатая «Ява 100», коробок спичек, медиатор, хуевое настроение и фляга с самогоном. Неплохой комплект начинающих хиппи. Покурили и решили, что отчаиваться не надо, а надо идти к успеху. Когда открылось здание вокзала, мы выяснили, что за восемьдесят две копейки до Ленинграда может доехать только нога Сиплого. И то не целиком, а только до колена. Надо было искать деньги…

Городок был на редкость уныл и патриархален. Мы однозначно разукрашивали его бытие и пугали редких утренних прохожих своим видом. Имея на руках бумагу с комсомольской печатью, было решено попробовать раздобыть бабла у молодой номенклатуры. Приблудили в центр. Нашли самое приличное здание и не ошиблись – там и горел маяк, освещающий путь в светлое будущее. Местный комсорг смотрел на нас, как председатель горисполкома Арбатова на детей лейтенанта Шмидта. Я показывал ему бумагу с гербовой печатью, объяснял серьезность донесения до широких масс дела борьбы за мир и давил на важность решений ХХVII съезда КПСС. Председатель косился на наши штаны, переводил взгляд на знамя, стоявшее в углу кабинета, пытаясь уловить что-то знакомое, и изучал наши пацифики. Наконец он въехал в наши проблемы и заявил, что так вот просто денег нам дать никакой возможности нет, потому что этак каждый бродяга с гитарой и барабаном начнет вваливаться в кабинет учреждения, рассказывать что от поезда отстал и спешит на какой-то там фестиваль, который ему, первому секретарю комитета комсомола и в хуй не упирается. Потому что у него тут этих фестивалей через день – то поселковые наедут пиздить местных, то местные наносят ответный визит на окраины. А ему потом не до «писов», но зато отписки писать в вышестоящие инстанции приходится томами. Но вот если вы действительно такие музыканты, то сегодня как раз у нас торжественное заседание по случаю юбилея местной пионерской организации и, было бы неплохо, чтобы вы выступили как самодеятельность, но без всякой самодеятельности. Песенки я вам скажу какие исполнить. Инструменты вон уж третий год в подсобке пылятся. Сыграете -  мы вам заплатим тридцать рублей и покормим в столовке. Так что решайте сами, мол, больше ничего предложить не могу. И еще, мол, хоть у нас и свобода вероисповедания, да гласность с перестройкой и люди вы смотрю крещеные, правда кресты на вас какие-то странные, но вы их все-таки поснимайте, ибо негоже перед пионерами в таком виде выступать.  Сипа хотел ему втащить за оскорбление, но я упредил и затараторил, что, естественно, выступим не хуже областной филармонии, только нам бы репертуар утвержденный и немного прорепетировать перед концертом. Да и пожрать не мешало бы. Комсорг авансировал нас «трешкой», двумя листками с нотами и песнями, и ключом от музыкальной комнаты, оставив себе в залог наши паспорта…

Репетиционная комната заставила нас на время онеметь. Прямо посередине ее стоял «роланд»,  хищно оскалившийся на нас клавишами. В углу на стояках красовались две «форманты» и блестел колками «урал». Полноценная ударная установка без всяких шуб в «бочке» и невиданные по размеру колонки завершали музыкальный натюрморт. Первым заговорил Каркас. Он сказал, что хрен с ними с этими паспортами, давайте, мол, заберем все это добро и съебемся на попутках. Сипа вооще предложил грохнуть комсюка, чтобы тот не поднял кипишь, а тело засунуть в тумбочку на которой стоит знамя. Знамя же тоже спиздить и пошить из него куртки. Я решил, что это очень порочные желания для мирных хиппи и не хорошо пользоваться доверчивостью и наивностью местных руководителей, хотя в целом было бы неплохо, чтобы они все неожиданно сдохли и оставили нам это богатство в наследство. Но мечты мечтами, а нужно было готовиться. До выступления оставалось  несколько часов. О нотах мы знали что они есть. Еще мы слышали что-то о скрипичном ключе, Каркас знал значок бемоля, называя его «блямоль», а я был в курсе, как выглядит арпеджио, но никогда не мог выговорить правильно это слово. Сипа же вооще никогда не заморачивался подобной наукой ибо чтобы стучать в пионерский барабан, единственную тарелку и давить на педаль «бочки» много ума не надо. Сейчас он сел за полноценную установку и растерялся. Видно было, что ему хочется громыхнуть по всему и сразу. Так что приходилось действовать на ощупь.

С первым текстом все было понятно. «Ты гори, гори, мой костер, мой товарищ, мой друг, мой попутчик….».  Мелодия знакома с детства. Слова – вот они, перед глазами. На одной струне наиграли. На двух октавах подобрали.  Отстучали барабанной дробью. Добавили от себя пару ходов. И готово. А вот на втором листке текст был практически руководством новообращенных хиппи.

Готовы уже рюкзаки
На картах блуждают маршруты
Всегда на подъем мы легки
И в легкие кеды обуты…

Просто про нас, сука! Как это звучало в оригинале никто не знал. Пришлось импровизировать Каркас воодушевился и стал тыкать пальцами в клавищи. Я воткнул штекер гитары в педаль и взял аккорд. Динамики колонок зарычали. Сиплый отбивал ритм.  Через час экспериментов нам показалось, что мы нашли лучший вариант…

Я смотрел со сцены на юных ленинцев и в памяти всплывало «Сегодня праздник у ребят Ликует пионерия. Сегодня в гости к ним пришел Лаврентий Палыч Берия». Мы ни капли не волновались. Бухие и идиоты редко волнуются. Среди нас были и те и другие. Как говорил герой Шукшина мы «шаркнули по душе». Сами не ожидали, что можем так. Из инструментов извлекались звуки ада. Каркас выл сиреной гражданской тревоги. Я выжимал из педали примочки все соки. Пионеры были в восторге. После обязательной программы Сипа вдруг замер и начал равномерно отстукивать ритм. Ну как равномерно? Его игра была похожа на стук дятла после длительного перелета, но детишкам нравилось. А когда он загнусавил  свое – «Наташаааа…», вся пионерия подорвалась со своих мест, а комсомол тихо заматюкался.  Я поддержал порыв гитарным риффом, а Каркас бэк вокалом.  Через пять минут в зале вырубился свет…

Главный комсюк мял в руках три червонца и смотрел на нас грустным взглядом. Его два часа парили в кабинете старшие товарищи на предмет идеологически невыдержанного сценария праздника, а потом еще час уговаривали убедить нас дать еще одно выступление на закрытом собрании. Мы были в глухом отказе, как Ручечник на допросе у Жиглова. Нас ждали град Петра, рок-клуб, слава и крейсер Аврора. Не хотелось обижать хорошего человека, поэтому я как мог дипломатично объяснял, что, мол, фестиваль песни для нас важнее. Что это должны понимать все у кого на груди хранится комсомольский билет. Что миру мир, а нам дальняя дорога и казенный дом, тьфу, последнее из другой песни - не нашего репертуара. Что не для того нас комсомол командировал, а председатель совхоза лично давал отеческое напутствие, мол, вы там не обосритесь жидко, а достойно представьте наш район, а то вернетесь, так будет вам музыка полей на прополке раком, так что хуй разогнетесь до ноябрьских праздников. И много еще чего я говорил комсоргу. А он все уговаривал. Мол, оставайтесь вооще у нас в городе. Тут мы вам и комнату в общаге, и работу на комбикормовом заводе, и клуб в вашем распоряжении, и будете там по вечерам репетировать, а по выходным на танцплощадке зажигать. А мы, значит, еще всяких инструментов прикупим по профсоюзной линии и пару девок введем в состав, чтобы и вам приятнее и глазу публики радостно. Не уговорил. «Хиппи не продаются» - сказал ему Каркас, забирая деньги…

И мы поехали. И доехали. И нашли Рубенштейна 13 – улицу, где можно было увидеть «космонавта» с пакетом на голове и блюющего в подъезде близстоящего дома Алешу Вишню. Там и остались. Стали знаменитыми рок-музыкантами. Собирали полные клубы, а позже – стадионы. Девчонки визжали на наших концертах, как Васька перед смертью, а пацаны подбирали наши песни в подъездах на гитарах. Мы жили бурной жизнью молодых рокеров. Бухали, курили и, трахали всех, кто был хоть чуть-чуть симпатичнее игуаны. А потом, как и полагается звездам рока, мы умерли молодыми…