Моя бабушка утверждала, что я «нэ дытына, а наказание», что таких, как я, мир не видывал и, что так моей маме и надо.
С самого утра она скребла мою голову острым костяным гребнем, видирала из белесых  прядей принесенных от соседей вшей и приказывала,
- Конфеты не трожь! Печенье не таскай! В крыжовник  не лазь! По шелковице не шастай! Черешню не воруй! Пирожки не вынОсь! А, если снова удерешь к Бурьянам, то домой можешь не возвращаться!
Я была послушным ребенком и, смывшись в гости, к многодетным Бурьянам, домой не возвращалась. Подним вечером бабка отыскивала меня среди спящих на печке соседских детей, тащила на руках до каменной, разделяющей огороды кладки, передавала в руки дожидавшегося у забора деда.
- Опять голодная уснула,- слышала я сквозь сон строгий дедов голос. – Вот же ж, не ребенок, а чистая экономия! Ни грамма продукта за день не съела. Вызывай родителей, а то помрет ненароком.
С самого раннего утра моя бабка лепила вареники. Со сладким  творогом, с вишнями. Варила в бурлящей  воде, посыпала сахаром, поливала медом. Макала в полную блестящей сметаны  миску и носилась за мной по двору, пытаясь втиснуть в плотно сомкнутые губы, теплый, брызгающий сахарным сиропом вареник.
В обед бабуля варила борщ. На курином бульоне. С хрустящей морковью, свеклой и капустой, со сладко-кислой  помидорной заправкой, с разваристой картошкой, с мелко-шинкованым чесноком и душистой петрушкой.

К ужину бабушка  нарезала ломтями молодую брынзу, приносила из погреба кувшин старого вина и молодого кваса, выкладывала на круглое блюдо слоистые румяные плацинды.
А я ничего этого не ела. Я удирала , спотыкалась, падала, разбивала в кровь колени и, сломя голову неслась через огород к Бурьянам. Там, за желтым ракушечным забором жила воля, там никто не ругался, не заставлял кушать, не запрещал бегать. Там просто варили картошку, толкли в ступке молодой чеснок, заправляли его пахучим деревенским маслом и выкладывали на стол в щербатой деревянной плошке. Загорелые детские  руки  едва успевали выхватывать из чумазой кастрюли гор ячую мундирку, Макать ее в соль и запихивать в ненасытные жадные рты.
До семи лет своей жизни я не ела ничего кроме вареной картошки. Конечно, моя бабушка, считала меня наказанием. А мама смиренно варила картошку. Маме моей огромное спасибо и уважение. Возможно, что в ответ на ее долготерпение Бог и послал ей  неприхотливую в еде внучку, а моей бабушке всеядную правнучку.

Свой первый борщ я съела, когда мне исполнилось семь. Вкуса его я не помню. Помню, как я старательно повторяла жесты многочисленных, собравшихся за праздничным столом детей. Как  настолько вошла в роль пожирательницы борща, что вкус его оказался не важен. Я зачерпывала  полную ложку горячего супа,  дула на него, прихлёбывала, запихивала в рот,  заедала хлебом, и  часто-часто стучала ложкой по дну тарелки.

Н-даа, вкуса  не помню. Не в этом дело, уж очень мне  хотелось  быть, как все, чтоб похвалили  как всех, чтобы  родители мои  не отводили взгляда, не смущались, не пожимали беспомощными плечами. Хотелось, чтобы  посмотрели они на меня с такой же гордостью,  как взирали  на моих двоюродных и троюродных сестер и братьев  их родители, чтобы бабушка  с дедом любовались мною также, как и остальными внуками.

Случилось это на Пасху. Каждый год, в пасхальное воскресенье,  вся семья собиралась в доме у моей бабки. Почему-то все договаривались приехать именно к бабушке,  не к родителям, а к бабушке. К пасхальному обеду вся улица перед бабушкиным  домом была уставлена машинами, мотоциклами, детскими колясками, велосипедами. Во дворе,  под старой шелковицей простиралась вереница разновысоких столов. Мягкие стулья, чередовались с деревянными лавками и табуретами. Тарелки из парадного сервиза соседствовали со щербатыми мисками, мельхиор,  с мятыми алюминиевыми приборами. Сверкали на солнце кувшины с  рубиновым вином и клубничным компотом, заветривались и требовали срочного поглощения чесночные колбасы, запеченная буженина, виноградные голубцы, перченая каурма, искристая брынза, пасхальные куличи и крашеные луковой шелухой яйца. На вросшем в землю цементном столе,томились укутанные рушниками кастрюми с борщом и тушеным мясом.  Глубоких тарелок не хватало и в первую очередь за стол усаживали детей.

Из дальней, холодной хаты появлялся высокий седой дед, занимал пустующее  во главе стола место. Кто-то из внуков нырял под разрисованную цветами клеенку  и подставлял под его больные ноги деревянную скамеечку. Молчаливый  Дед клал на стол Библию. Умолкали беседующие мужчины, замирали снующие из кухни во двор женщины, присаживалась рядом с внуками неугомонная бабуля. Дед открывал потрепанную книгу и читал благодарственную молитву. Слов святого письма я не понимала.  Соединяла ладони, как мама, прикрывала веки, как бабушка и, молча шевелила губами, как папа.

Молитва длилась недолго. Уставленный закусками стол требовал срочного поглощения. После нестройного «Аминь!», гул голосов взрывался с новой силой,

- Ой що ж то за шум учынывся, то Иван на Марьяни оженився!- Пристукивал каблуками и запевал мой отец.

Бабушка выуживала из-под  фартука  спрятанный половник и разливала по тарелкам борщ.  Наша строгая бабка пережила голод. В военные годы она  одна,  подняла на ноги  троих детей. После войны родила еще двоих.

Вон они! Хохочут за спиной у деда два рослых красавца-брата моей мамы, дразнят приникшую к их плечу, пускающую слюни новорожденную  племянницу.  А вот их младшие!  Выкатывают из сарая блестящую «Яву». Первый на всю  деревню жених  Алёшка и черноволосая певунья, студентка Лидочка. За столом теснятся, тянутся к тарелкам руки  множества моих  дальних родственников- бабушкины сестры, их дети, внуки. Родные и близкие деда. Бабушка строго следит, чтобы тарелки не были пустыми, чтобы стол наполнялся новыми блюдами, чтобы никто не остался  голодным.  Я не знаю даже имен всех сидящих за столом родственников, но точно знаю что мы - семья. И свой первый в жизни борщ я съела,  чтобы стать как они, как все мои родственники,  чтобы они меня хвалили, чтобы  гордились, чтобы любили. Я и сейчас хочу, чтобы глаза моих  родных  всегда лучились тем праздничным пасхальным счастьем, той строгой, но всепрощающей любовью, царившей когда-то во дворе моей бабушки.