Когда расстаешься с чем-то или кем-то близким, что-то безвозвратно уходит, отрезается навсегда, и в этом самая томящая боль, даже сильнее, чем скорбь о потере. Этот сумрачный, смутный роман я все равно бы бросил, к тому и шло, но вместе с ним исчезло что-то, с ним напрямую не связанное, существовавшее отдельно, какие-то нити между мной и старым домом, садом, забором, улочками, всем Тярлево. А тогда так хотелось написать что-нибудь живое, не вымученное, на каком-нибудь новом месте озарившее молнией вдохновения рассудок… 

Как раз к окончанию семестра словно сам собой подвернулся подходящий дом. Ехать надо было полчаса на электричке, до Павловска, потом еще идти пешком парочку километров, до поселка Тярлево. Там, возле здания местной почты меня поджидал хозяин, мужчина пожилой, подслеповатый и не без странностей. Что-то бесоватое сквозило в его чертах, в остренькой бородке, в косеньких живых глазках. Он был в старой кожаной куртке и в руке держал крошечную барсетку, уже разевавшую свой зубастый ротик в ожидании денег. Я сразу выложил условленную сумму. «Это за месяц? Даже считать не стану, вы мне внушаете доверие, молодой человек. Ну, пойдемте, пойдемте, тут совсем недалеко, – затрещал он бойким, пронырливым фальцетом. – Ах, господи, забыл представиться: Аркадий Иванович» – «Очень приятно» – поймал я, наконец, его маленькую пухлую ладонь, которая слепо тыкалась мне в бок. «Как доехали?» – «А?» – «Как доехали, говорю, батенька?» – «Да неплохо же» – рассеянно отозвался я. Его голос всплывал из каких-то вязких, дремотных паров, обволакивавших меня. Сказывалась бессонная ночь: я едва успел подготовиться и сдать кое-какие хвосты по физике. Поселок остался позади, а вскоре миновали и то место, куда ответвлялась глухая дорога на Павловск. Здесь начинался небольшой лесок, и бескрайняя равнина переходила в пологое всхолмье, каменистое и рассеченное узкими оврагами. Сквозь верхушки елей, резко вычерченные низким солнцем, проглядывала холодная ветреная синева и поднимающиеся наискось облака. – «Ведь что вы думаете? Этот дом с привидениями. Тут в годы войны фашистские полицаи пытали партизан. А незадолго до войны повесилась красивая, цветущая девушка. Вроде бы, Мария ее звали. Отцу ее отошло приличное наследство, но дочку он оставил почти ни с чем. Хороший был человек, да не умел мелочиться, денежки считать. И дочь в отца пошла. Когда она поднималась на чердак, чтобы вздернуться, у нее за душой не было ни гроша. Опекуны постарались. А братец хозяина того дома, где она устроилась горничной, взял да и изнасиловал бедняжку. Вы верите в привидений?» Вместо ответа я побренчал мелочью в кармане бекеши. Он сам ответил за меня: «Вижу, что не верите. Напрасно, напрасно, милый. Женские привидения бывают оч-чень ревнивы и мстительны, особенно пострадавшие от мужчин» – Он смазал бородку и хихикнул в ладонь. Удивительный пошляк. Верно, по утрам читает аффирмации по привлечению здоровья и денег из книги какого-нибудь маркетингового гуру, а в прихожей у него висит православный календарь с обведенными днями постов. 

Лесок снова разредился, тропинка стала ровнее, превратилась в дорогу, ведущую мимо домов и сараев. В промежутках между строениями далеко просматривалась вереница шестируких ажурных опор с провисшими кабелями, похожими на эскизы корабельных мачт, где вплоть до черной зубчатой лесной опушки не росло ни единого деревца. Тут хозяин неожиданно меня бросил, всучив связку заржавленных ключей. – «Вот этот от дома, этот от бани, этот от склада… в общем, сами разберетесь. Половину ключей можно вообще выбросить, они не нужны. Извините… Я опаздываю на важную встречу… Мне срочно нужно бежать» Он кивнул, заправил светлую жидкую челку под козырек ушастой шапки, и было что-то карикатурно-механическое в его вертлявом улепетывании, в подпрыгивании сутулой спины, взмахах пестрого шарфа. 

Деревянный редкозубый забор, одичавший, по колено в снегу стоящий сад, потом хозяйственная пристройка, веранда, наконец, щелястая дверь с навесным замком. Я зашел – и сразу разочаровался. Здесь не было места злокозненным привидениям. Дом был отсыревший, пахнущий трухлявыми перекрытиями, окна маленькие, закрытые каким-то тряпьем. Прихожая, где висела добротная советская вешалка с множеством выцветших тулупов, пальто и шляп прошлой эпохи и стояло колченогое трюмо с болотного цвета зеркалом, в котором я казался себе постаревшим лет на десять, суживалась в узкий, очень темный коридорчик, упиравшийся в дверь комнаты. По бокам было еще две комнаты и кухня, с дверями им не так повезло: проемы были занавешены прокопченными простынями. Почти половину тесной кухни занимал пузатый буфет, полочки на стенах, порядочно перекошенные, были уставлены некогда светлыми, а теперь потускневшими от мохнатой пыли вазами и фарфоровыми фигурками. За громадной сахарницей, похожей на жабу, пряталась черно-белая фотография с очень смазливым и очень печальным лицом. Старомодная рамка во многих местах треснула, так что девушка на снимке казалась попавшейся в паутину; повинуясь какому-то бессознательному порыву, я вытащил фотографию и положил на стол. Пора, однако, и ужинать. Хорошо, что хозяин объяснил, где керосинка. Может, и посудка тут имеется? Повернувшись на скрипучем табурете и выдвинув глубокий, как гроб, нижний ящик, я наткнулся на весьма неароматные дебри грязной посуды, отмыть которую не смог бы и самый улыбчивый джинн из рекламы моющих средств. Мне, однако, повезло: я извлек сносного вида чету жестяных кружек и щербатую миску без особых следов распада. 

Кажется, я начинаю влюбляться. Как все-таки красива была эта Мария! – несколько тяжеловесной, славянской красотой. Замреяли милые черты, ожили пухлые губы, стал еще изящнее овал лица, подобием ауры окутались окружающие предметы. Каждое мое движение рождает электрические ручейки в мозгу, которые ветвятся по всему телу, сладким холодком пронизывают спину. Вот-вот меня поразит молния вдохновения, переставив фокусы восприятия. Самое время взяться за литературу. Литература – ложь в квадрате, условность в заведомой условности, тем она и прекрасна. Правдивость же всегда соседствует с обывательщиной. 

Что я знаю об этой Марии? «Отцу ее отошло приличное наследство, но дочку он оставил почти ни с чем. Хороший был человек, да не умел мелочиться, денежки считать. И дочь в отца пошла. Когда она поднималась на чердак, чтобы вздернуться, у нее за душой не было ни гроша. Опекуны постарались. А брат хозяина того дома, где она устроилась горничной, взял да и изнасиловал бедняжку» Почти ничего, и это хорошо. Перфоратор голых фактов не будет сильно дребезжать в голове, когда туда неслышно постучаться почтовые голуби музы. 

Пылко предчувствую то, что мне предстоит написать. Перед внутренним взором – сверкающая россыпь четких деталей, туман сливающихся слов. Бывшее некогда богатым хозяйство, причины тихого разорения которого трудно уследить… Молодой наследник, взявший в жены, вопреки совету умирающего отца, девушку из бедняцкой семьи… Супружеская жизнь, откуда он не мог почерпнуть ту радостную силу, которая требовалась для ведения хозяйства. Мать Марии, слабая, ничтожная женщина, которая не обладала ей в сколько-нибудь значительной мере изначально: она была уроженкой батрацкой избы, и ей просто неоткуда было унаследовать такую силу. Вот мать встает утром – как обычно, позже работниц, садится за столом на кухне и с усталым видом начинает отдавать распоряжения по хозяйству. Часто уступает то одной, то другой служанке, когда они просят каких-нибудь поблажек. Отец запрягает лошадь и едет по каким-то делам вне хозяйства. А дела в хозяйстве ведутся не так, как при прежних владельцах. Все дольше остаются без поправки прорушки – там выпавшая доска, там завалившиеся ворота изгороди. Полевые работы, которые следует проделывать осенью, откладываются на весну. Остается не прокопанной часть осушительных канав летних полей. Промашка за промашкой… В таком-то году урожай сена был полностью испорчен: сено убрали слишком сырым, и оно начало перегорать в сарае; его пришлось вывозить обратно и сушить под открытым небом. Но вышло так, что как раз в тот момент, когда сено просохло, и надо было вновь убирать его в сарай, грянул внезапный ливень и вымочил его – оно и на корню, наверное, было суше. Хозяин был в отлучке – так вот и случилось. Как-то раз он занял деньги брату жены, потом ее матери, – корыстолюбивой своре, – и занял довольно крупные суммы. Отдавая, знал, что отдает навсегда. Зачем же отдавал? Ему не хватало одного качества: он не умел быть беззастенчиво злым. В этом был ключ к его судьбе, он остался верен себе и тогда, когда пришли настоящие, физические испытания. А они не замедлили явиться. Безрадостная домашняя жизнь. Худосочные дети, часто прихварывавшие. Старая гостиная, которая прежде обдавала входящего свежим воздухом, стала супружеской спальней, наполнившись запахом детей и сохнувших тряпок. Вовсе не в радость было идти туда вечером, тем более, что жена постоянно жаловалась то на ломоту, то на кашель. Спиртного домой отец не завозил, но нет-нет да случалось, что, разъезжая по деревне, он попадал туда, где подносили, и попадал тем чаще, чем хуже шли дела дома. И однажды случилось непоправимое. Случилось после сходки, на которой крестьяне договаривались, кому сколько платить за осушение озера. Сходку проводили в доме у местного купчика, сразу вносили оговоренную сумму. Деньги небольшие, но у отца не оказалось наличных, и хозяин дома согласился ссудить его. Проснувшись утром, он долго не мог вспомнить, как добрался домой, куда сунул подписанные долговые обязательства, и на каких условиях они были подписаны. Из-за нехватки сена положение скота стало внушать серьезные опасения: у коров начали появляться признаки размягчения костей, лошади отощали. Жизнь двух старших детей – мальчика Сени и девочки Глаши – не много значила – ни для кого. Они ходили рука об руку, тихие, какие-то боязливые, слово самой верной опорой считали один другого. Ходили до тех пор, пока не пришло время уйти: болея друг подле друга в одной кровати, они тихо угасли, один спустя день после другого. Дела обстояли плохо и на самом дворе, и за его пределами. Отец ходил как в полусне. Мать все чаще тянуло в постель, и по ее лицу, да и по одежде видно было, что она уже не многих кукушек услышит на своем веку. Приходилось брать взаймы у купчика, чтобы платить ему же по закладным. И как-то раз купчик отказал, взамен предложив купить весь его дом с подворьем и лесопилкой. Отец недолго думал. Сделка состоялась. Купчик позволил ему и его семье проживать в двух комнатах и на кухне, пока они не подыщут себе места. Вот и первый родовой спазм, ядро, вокруг которого будет разрастаться ткань произведения. 

* * * * * * 

Следующий день прошел вяло, в какой-то тягостной сонности. Подняв воротник бекеши и надев две пары рукавиц, купленных за сто рублей у бабули в метро, я неторопливо, с развальцей, пошлялся по убогим зимним улочкам, где вздымались и распластывались дымы от избушек, и заворожено смотрел на конусную крышу недавно возведенного особняка, кощунственно напоминавшего церковь, на подернутый смертельной бледностью небосклон. 

Вернувшись домой, с час пил чай, сидя на кухне за уставленным вчерашней посудой столом, смотрел на фотографию Марии и пробовал писать, но то, что выходило, показалось мне таким корявым и бесталанным, что я бросил абзац в начале предложения. Ничто не украшало моей черно-белой хандры. Обрывки мыслей, не связанные друг с другом, вялое биение сердца, раздражающие прикосновения тесного воротничка рубашки… То мне казалось, что надо заварить чай покрепче, то – надеть другую рубашку, то – проветрить помещение, чтобы произошел тот самый толчок, давший бы мне силы вырваться из тюрьмы трех измерений, и тогда дряхлый буфет, грязный фарфор на полках, громада дыма в окне, поднимавшаяся из трубы соседского дома и заслонявшая многоточие облаков – все представится в мареве неземного волнения, когда каждое движение наполняется сакральным смыслом и превращается в какую-то внутреннюю мистерию. 

Тоскливо зевая, я медленно шел по узкой, прогребенной в снегу дорожке, что вела от площадки дома в дебри голого сада. Там и сям были рассыпаны лиловатые от древесной тени заячьи следы. Дойдя до угла забора, где в темной еловой зелени блестела фольгой крыша маленькой теплицы, я уже намеревался отправится за калитку, туда, где далеко впереди в пролете между берез виднелся заброшенный дом, когда на меня нашло… 

* * * * * * 

Начало лета… Нет, пожалуй, все-таки начало весны, погода с режущим ветром, сани, в которых правил отец Марии. За ними везет гробы с умершими братом и сестрой конюх, старый Варлаам со своей обычной, чуть сердитой серьезностью в лице. В последний раз они выезжают в качестве хозяев из старинного родового дома. Церковь. Отец, постаревший, но еще красивый, спокойный мужчина, в лице которого неизменно сквозил намек на улыбку, держась прямо, не склонив головы, прошел поближе к алтарю. Тенью за ним проследовала мать. В ее лице едва ли просматривался хоть намеком образ красивой служанки, в который некогда влюбился молодой хозяин богатого двора. Мария, крохотная девчушка, через чур громко спросила, где брат и сестра, почему они не пришли сюда, в церковь, неужели они так и останутся на кладбище, в своих гробах. Прихожане были как одна семья в эту минуту, пока слова этого кареглазого ребенка с красивой головкой, похожей и на отца, и на мать, вибрировали в воздухе. Затем тихо запел клирос, и для маленькой Марии это было воспоминание на всю жизнь. Надо полагать, эти же самые звуки аккомпанировали в ее угасающем сознании щебетанию птиц в тот поздний вечер, когда она задыхалась в петле на чердаке. 

На следующий день был аукцион, где отец распродавал ненужное имущество. Народу собралось в преизбытке. Свояк отца, которого он некогда выручил крупной суммой, не упускал случая отпустить своим широченным ртом гнусное замечание, когда на продажу выставлялась какая-нибудь часть домашней одежды или платье. В одно мгновение, когда шурин перешел все границы, и его единомышленники в публике, чей благодарный хохот он уже не раз стяжал, уж слишком мерзко зияли ртами, готовыми проворно прожевать подбрасываемую им жвачку смеха, отец слегка покраснел, улыбчивость его глаз померкла, но он тут же овладел собой и оборвал взрыв хохота фразой, которой Мария не могла вспомнить, – в ней раскрылась еще одна сторона его мужского достоинства: он не взыскал долга с родственников жены, хотя эти деньги в сложившейся ситуации были бы ему никак не лишними. 

Переезд в новый дом – крохотный по сравнению с прежним. Первый ледоход на новом месте. Смерть матери. Отец прижимается щекой к ее холодеющему лбу. Та была еще в полном сознании и улыбалась мужу, как только могла. Малютке Марии, свидетельнице этой сцены, тогда невдомек было, сколь многое заключалось в этой улыбке – вопреки всему. Вынос тела матери не коснулся ее памяти. Позднее вечером ей сказали, что с матерью случилось то же, что с братиком и сестренкой в их прежнем доме. Но Марии было куда важнее, чтобы ей понятно объяснили, что это за хруст и скрип раздавался с озера весь день. Отец объяснил это ребенку, усыпляя его – на сей раз в своей кровати. 

Малютка Мария плыла по мере жизни все дальше и дальше от начальных берегов. Органы чувств развивались, кругозор расширялся. Первое отложившееся глубоко при их посредничестве воспоминание о болезни. Марии очень жарко, во рту очень сухо, но она ни о чем не может попросить. В избе темно, но у окна светло, там какой-то особенный белесоватый свет, как будто что-то очень большое заглядывает в избу с крыши, невидимое отсюда, с места, где она лежит. Но все же это белесое сияние льется из окна так, что на его фоне четко обозначается силуэт человека, сидящего за столом. Дверь будто стоит настежь, через нее внутрь наметает снег, и со снегом вместе проскальзывает кошка, не своя, знакомая, а чужая. Кошка большая, величиной чуть ли не с собаку, с устрашающими, желто-зелеными глазами и неестественно широкой щелью рта. Она злобно мяучит, как будто и ее бьет озноб, потом замечает ребенка, скребет лапами, как если бы намеревалась броситься на мышь или соломинку, и прыгает – прямо на неподвижно лежащую Марию, усаживается ей на грудь, облизывает на себе шерсть и мурлычет. Она давит, давит, она растягивается во всю длину и невыносимо давит. Затем поднимается и начинает скрести, подергивая лапами, и с каждым подергиванием ее когти вонзаются в грудь Марии все глубже, под конец она начинает вырывать кусочки мяса, как будто проснулась наверху забора и точит когти. Когда Мария очнулась, отец уже засветил лампу, присел к кровати и скрестил руки. 

Другое воспоминание – единственное в своем роде. Мария, ни о чем не думая, спустилась на лыжах по берегу на лед. Подтаявшая лыжня несла легонькую девчушку скользко, как запретный путь. Край проталины. Ритмичный шум крови в ушах, примешавшийся к странному треску. Перешеек, по которому она проскочила, проломился. К берегу! Нет, не получится. Вода, всюду вода, шуршащая зимним льдом. Под ногами все движется. Мимо людей, направившихся к берегу, пронесся отец, без шапки, без пальто, с несвойственным для него горящим взглядом. Прыжок. Край подломился, но другая нога успела утвердиться на льдине. Разводье было уже слишком широко. Марию он бросил на кромку берегового льда, сам же по самые подмышки ушел в воду. 

* * * * * * 

За последние несколько дней, проведенных здесь, я стал вял и угрюм. Будто это не я так недавно бегал по утрам по пять километров, жонглировал гантелями и отжимался на одной руке. В моем теле постоянно пульсировало электричество, скачки напряжения зашкаливали, – желание сокрушить какого-нибудь амбала, пристающего к девушке, забраться на самое высокое дерево, словом, много лишней крови, как говориться. Теперь же разболтались какие-то шурупы, даже не хочется нагреть воды и умыться: осколок себя самого. Вот уже час сижу на постели, укутавшись в одеяло, обняв коленями руки, придавленный мыслью, что дров возле печки нет, придется тащиться в сарай. Это чертов дом на меня так действует. Видно, флюиды болезни въелись в сами стены, чувствую, как сам заболеваю. Стал, как баба, плохо сплю, от малейшего шороха подскакиваю и включаю фонарь. Отчасти эта вялость от праздности. Особенно я себя не утруждаю работой, пишу так, будто у меня впереди три жизни. Надо взять себя в руки и все закончить. Завтра собираюсь и уезжаю, не важно, допишу или нет. 

* * * * * * 

Оплывающий огарок. Дощатый потолок расплывается в сумраке. Кухня кажется необыкновенно чистой, просторной и немного чужой. События моей жизни шаг за шагом отступают, теряются в лабиринте памяти. На смену им приходят другие события. Только что умер отец. Все стремительнее, все дальше уносится недавняя жизнь – жизнь детства. В мягкой, как карандашный набросок, летней ночи над головой сироты пронесся порыв ледяного ветра жизни. Сосед Микола сказал, что не стал входить в избу один, а сперва подыскал свидетеля – чтобы безо всяких подозрений. С этими словами он отпер замок и первый вступил в темную избу. Следом за ним вступила Мария. От умершего, казалось, исходила беспредельно густая тишина. Занавески на окнах были задернуты, и Мария не сразу увидела, где он. 

Я подхожу к столу. Тут ее отец упал. Подбородок, изогнутые ноздри и впадины глазниц. Провожу рукой и почти физически ощущаю еще не остывшее лицо того, кто давно истлел на местном кладбище. – «Мы подняли его сюда, на стол, потому как он упал как раз вот тут – думали, что…» – мог бы сказать Микола. 

Это не я стоял сейчас здесь – это она стояла посредством меня, смотрела моими глазами. Вот он покоится теперь перед ней, этот молчаливый человек, с последней, едва заметной улыбкой на лице, которая служила ему подспорьем в бесчисленных жизненных невзгодах. Теперь он лишь присутствует тут, словно улыбаясь тому, что Мария и Микола глядят на него и, быть может, даже ожидают, что он изменит позу. Но позу он не изменял – лишь лежал на столе, на котором… Вероятно, это только сейчас дошло до глубины сознания Марии, ибо она разразилась плачем, слабозвучным, как у ребенка. Отец, случалось, весело рассказывал ей, как она при въезде в избу первые свои сны отоспала здесь, на этом большом столе. 

* * * * * * 

Как-то раз в темный осенний вечер с бушующим ветром Мария возвращалась одна из соседней деревни. Она замешкалась дольше, чем следовало, и когда, наконец, тронулась в путь, ее обуял невыразимый страх перед тьмой и природой сродни тому, что она испытывала тогда на льдине, с которой снял ее отец. Между деревнями был небольшой лесок, дорога сваливалась тут в глубокую лощину, а гул ветра слышался с высоты так, словно тьма была большой птицей, которая тяжело дышала, угрожая кому-то. Казалось, будто отец и в эту минуту, вопреки всему, присутствует здесь, в этом тяжелом дыхании. 

Когда она вернулась к Семеновым, куда пару лет назад нанялась служанкой, там тоже царило сумрачное настроение. Все сидели в большой столовой и будто выдаивали тревогу по каплям. Приход Филимона, брата хозяина, вызвал у Марии легкое омерзение. Он вошел с приятелем, уже в дверях ведя шумный разговор. Оба были навеселе. Подросшая со времени их последней встречи, незадолго до его отплытия в Америку, молодая служанка произвела на него сильное впечатление. Он всячески искал случая показать свое превосходство над тутошними, достал из дорожной сумки бутылку и угощал из нее всех желающих – и это было отнюдь не нечто «сваренное на еловых корнях». А когда он подогрелся и чуточку подогрелись остальные и все заговорили – главным образом об Америке и о долларах, – гость достал бумажник и показал, как они выглядят, эти самые доллары. Подошла посмотреть и Мария, и тогда гость отделил от пачки продолговатую кредитку с изображением слегка похожего на женщину мужчины, протянул ее Марии и сказал: – «Возьмешь на память?» Мария, несколько смешавшись, не брала, но и не отказывалась. – «Бери, бери, дитя, раз дают», – не без злорадства сказала хозяйка. Мария вовсе не замечала настроения окружающих. Пульс ее женственности бился как никогда сильно. – «Что мне с этим делать, не нужно мне это», – смеясь, чистосердечно отвечала она и, так как гость не брал кредитку обратно, положила ее на край стола. – «Ну, тогда я возьму», – промычал юродивый слуга Витек и вознамерился было схватить кредитку, но гость оказался проворнее и сунул ее обратно в бумажник. 

Он отпил еще глоток и отправился в зал в другом конце дома, где ему была постлана постель. Мария и Витек, как обычно, разошлись по своим кроватям в пекарне и потушили лампу. Затихли голоса хозяйки и детей на хозяйской половине, осталось без ответа последнее низкое бормотание – и весь дом, казалось, уснул. Но вот скрипнула дверь пекарной – Витек явственно слышал, что кто-то вошел в пекарную со стороны зала. Идя ощупью впотьмах, человек бормотал о чем-то забытом, и среди этого забытого было также пожелание доброй ночи Марии. Он нашел путь к ее кровати, сел на край, а затем попросту растянулся рядом с девушкой. Послышались тяжкое сопение и шепот, – послышались явственно, – и особенно явственно можно было различить произносимые шепотом слова Марии. Хотя Витек был и с придурью, однако, смекал, что к чему, хотя чужак, по-видимому, считал его совсем уж дураком. Так как Витек в своей кровати у двери дышал ровно и звучно, гость полагал, что он спит – да к тому же спит очень крепко после выпитого. А Витек все слышал и понимал, что происходит в другой кровати, и ужасался теперь тем речам, с которыми сам в шутку обращался к Марии. Ибо если Мария действительно его друг, то теперь он, Витек, должен исполнить настоятельный долг: встать и выгнать беспутника из кровати Марии и из комнаты. Но Мария никогда не относилась к нему всерьез – ведь вон сколько времени игнорировала его просьбу обменяться в знак дружбы крестиками, – ну да, железный против серебряного, конечно же. Вот и пусть теперь борется теперь одна или – покорится, думал Витек и, напрягая слух, продолжал прислушиваться к тому, что происходит в заднем углу. 

Гость провозился там битый час, не издав ни звука. Под конец на кровати в углу послышалось всхлипывание, девушка пыталась что- то сказать, ее слова уже прорывались вслух. Тут открылась дверь хозяйской и в пекарную вошла хозяйка в ночном белье, с маленькой лампой в руке. Она незамедлительно прошла прямо к кровати Марии и бросила несколько сердитых слов деверю. Мария, всхлипывая, пыталась сказать что-то в свое оправдание, но хозяйка лишь прикрикнула на нее: – «Молчи, я все знаю». Фраза эта доставила Марии немало мучений, ибо из нее ясно было, что хозяйка все слышала. Но Филимон как-никак был родственник и требовал иного обращения, чем любой другой парень, которого можно было просто выгнать из постели Марии. 

* * * * * * 

Еловый бор начинался на окраине редконаселенной батрацкой стороны. Из обжитых, давно освоенных краев туда вела характерная извилистая лесная дорога, летом обозначенная выпирающими из земли корнями деревьев, а зимой бороздами, прочерченными возами с еловыми ветками. Мария не торопилась. Еще совсем рано, она доберется до нового места на окраине Тярлево, куда ей пришлось вскоре после роковых событий уйти от Семеновых, прежде, чем настанет день. У нее было смутное ощущение, что ей надо от чего-то избавиться. Но от чего именно, этого она не представляла себе ясно, хорошо было лишь забираться все дальше и дальше в глухомань. Заснеженный дремучий лес заставляет забыть о невзгодах, которые наживаешь себе в четырех стенах. Минуту такого забвения находишь в лесу в любое время, хотя мысли, являющиеся на открытом пространстве, в конечном счете кружатся по одному и тому же вечному кругу. 

Избавиться, никогда не видеть, не вспоминать… Избавиться…ну да, от воспоминания об этом человеческом существе, которое к ней прикасалось и… Однако как только она, стоя под исполинской елью, подумала о нем, в сознание хлынуло многое другое, неразрывно связанное с этим существом. Лубочное мужицкое лицо хозяина, хозяйкины серые пустые глаза под обрезками бровей, а потом – слепо копошащегося под ночнушкой ручищи их родственничка. Все нанизывалось на эту неопределенную мысль об избавлении, в конце концов, и она сама – словно избавиться надо было и от самой себя. 

Образ Филимона все разрастался и разрастался в сознании Марии, не помогал больше даже заснеженный лес, он лишь суровел с наступлением дня. Одно припутывалось к другому все хуже и хуже, суть вещей мерзила все больше и больше. И забираться сюда, в эту глухомань, казалось, было совсем ни к чему, дорога словно говорила ей: можешь идти по мне сколько угодно, ничем другим помочь тебе не могу. Вернуться тебе все равно придется. 

Ели перемежались с соснами, потом пошли одни сосны. Мария уже прошла мимо полуразрушенной усадьбы с белыми колоннами и заколоченными окнами, что бледным призраком виднелась за чешуйчатыми стволами, осталось идти немного. Солнце ослепляло лоснящиеся островки нескошенной травы, перила провисшего над оврагом моста, отполированные множеством рук, ободья сломанной телеги. Потом, под навесом пятнистых берез хлынула темная прохлада, и вновь солнце ударило, сверкнуло на кольце калитки, выбелило низкий, доска к доске пригнанный забор. Старый, болотно-зеленый, деревянный дом, соединенный верандой с сараем, глядел мутными глазами своих трех окон как чопорный, брезгливый старик. Глядел так же, как глянул прежде ухаживавший за ней парень, с которым она встретилась недавно на рынке. И от этой бессловесной встречи что-то разлетелось в ней вдребезги. Почему-то теперь казалось невозможным – это просто вонзилось ей в душу, – чтобы этот парень, если бы они встретились где-нибудь вечером, пошел провожать ее, как прежде. 


* * * * * * 

Я не мог уснуть; ноги сводило от холода, под тремя слоями одеял трудно было дышать. И среди ночи, на первом этаже стали хлопать двери. Сквозь тонкие перекрытия слышно было, как шлепают по полу, то близясь, то удаляясь от лестницы, чьи-то босые ноги. Когда казалось, что они поднимаются ко мне, по телу прокатывала дрожь ужаса. Я не выдержал. Впрыгнул в штаны, накинул бекешу. Нарочито бухая сапогами, спустился в прихожую, щелкнул фонарем. Желтый призрачный круг света лег на сброшенную с вешалки соломенную шляпу с плавными изгибами. Одна из двух табуреток была опрокинута. Край узкого коврика отвернут, телогрейка с вешалки сброшена. На полу были разбросаны листы папиросной бумаги. Вор? Психопат-убийца? Какой-то дорассудочный инстинкт заставлял меня сокращать дыхание, а стопу ставить сначала на пятку, медленно перекатывая к носку. След беспорядка вел на кухню. Бывают такие мгновения, когда все становится невыносимо отчетливым, кажется страшно осознавать себя, но еще страшнее небытие. Направо, совсем близко, возле буфета стояла собака, размером и лохматостью не уступающая годовалому медведю. Она присела, будто отталкивалась задними лапами и метила в меня слюнявыми клыками; в каждом из неживых стеклянных глаз – пузырек фонаря. Не успел я сообразить, чем защищаться, как псина, чуть не сбив меня с ног, выскочила в коридор. Уже в отдалении от дома послышался похожий на кашель, бессильно-злобный лай. 

Ворочаться на постели в тщетных попытках уснуть не хотелось. Мой ум, разогнавшись от ночных впечатлений, не мог остановиться и не думать о той, чей образ был продлением моих юношеских грез. Мария… Твой звонкий смех чудится мне в дребезжании блюдца, в треньканье чайной ложечки, помешивающей сахар. Я нажал на скрипучую дверь и вышел в смуглую синеву предутренних сумерек. В сумерках особенно легко дышалось разреженным зимним воздухом, и каждая стойка веранды, каждый столбик балюстрады казались вырезанными из черной бумаги и наклеенным на синий фон. И когда я скользнул мимо замерзшего умывальника и приблизился к сараю, особенно тепло, по-домашнему пахнуло на меня соседским дымом. С пронзительным содроганьем я увидел приотворенную дверь и пустые проушины. Замок куда-то исчез, а ведь вечером-то был! Собрав в кулак разжиженную волю, я вошел внутрь. Сарай был устлан гнилыми досками, на которых там и сям лежали мелко нарубленные засохшие ветки. Словно нарочно, под ноги мне попалась грубо сколоченная скамейка необыкновенной высоты, как раз достававшей до коленной чашечки. Теперь приходилось расплачиваться за свою поспешность ноющей болью в правом колене. Выкрашенная в зловещий лиловый цвет кладовка ничего интересного не выдала, разве что на диво сшитое старомодное платье с рюшами все в разводах лиловой краски. Его Мария надела на том ужине, когда вернулся из Америки Филимон. Бирюзовый цвет прекрасно шел к ее обморочной бледности. 

Чай уже остыл. Я поджег керосинку. Голубые язычки пламени заметались под обугленным чайником. Пока рассматривал ее фотокарточку, до крови измучил зубами губу. Вот она улыбнулась фотографу, немного удлинив свою бледную улыбку, – улыбнулась в последний раз. В последний раз присела за вот этим двутумбовым столом из лиственницы, где любил плотничать отец. В последний раз надела свою любимую синюю шерстяную юбку, натягивающуюся от ритмичных, волнообразных движений бедер, когда она с молотком, гвоздями и веревкой быстро всходила по лестнице, обманчиво-весело стуча каблучками… Она не разгладила блузку – когда ее найдут, подумают, что неряха. Все равно, лишь бы эти виляющие глазами в ее сторону, очень зло говорящие что-то очень доброе женщины и мужчины исчезли навсегда. Гораздо важнее то, что и она скоро будет там, где ее милый отец, где-то далеко-далеко. Вот бы поделиться с ним тем, о чем ей думается перед смертью… Марии казалось, что она каким-то образом видит его грустную улыбку, его одобряющий кивок. 

Бывают минуты, когда реальность и вера сплавляются нерасторжимо, слитком, и нет разницы между тем, что воображаешь и тем, что видишь на самом деле. Я смотрел из окна на расползающуюся по саду синеву и почти бредил: мне казалось, что, если собрать вместе все мелочи, которые так поразили меня в эти дни, вытащить из этих стен все осколки того прошлого, выглаженные волнами времени, – ее образ сгустится и станет зримым. – «Мария, дай мне какой-нибудь знак, если ты меня слышишь» – вырвалось у меня сдуру, с фатальным легкомыслием. Вдруг сделалось невыносимо страшно: какой-то ровный и легкий звук, похожий на звук шагов, послышался на веранде. Задержав воздух, я прислушался. Да, это были шаги, и они приближались к двери. – «Пожалуйста, пожалуйста, миленькая, уйди!» – бормотал я тихо и безвольно, как обреченный на казнь. Звуки прекратились, словно кто-то остановился в раздумье. Я медленно отделился от стула и, держа трясущейся рукой фонарь, пошел к лестнице. Шаги не возобновлялись. «Соберись, трус! – сказал я себе, и, сдвинув брови, забухал по ступеням. – Нет никаких призраков, ты это знаешь. Пусть только сунется этот пес, или кто там еще» Нагнув голову, чтобы не задеть бельевых веревок на чердаке, я проследовал в свою комнату. Там было теплей, чем во всем доме, пахло потом, над сбитой из досок кроватью висела карандашная зарисовка здешней церковки, – мое сумбурное художество. Я сел с ногами на кровать, кутаясь в одеяло, положив включенный фонарик рядом, и заворожено смотрел на этот мрачный набросок. Ночь в незанавешенном окне пусто чернела, отражая рефлектор фонаря и край освещенного стула. Раздался едва слышный звук, похожий на треск, прошло холодное дуновение, от которого съежилась кожа на голове. Оглянувшись и увидев горбатую, безрукую фигуру в проеме двери, я почувствовал удар ледяной волной страха в грудь. Нечто неживое, чужеродное жизни вплыло в желтоватый полумрак комнаты. Мужик совсем разложился, жевал отпадающей губой, зеленая щетка правой щеки прыгала, наполовину отрезанные культи поднимались. Вдруг он остановился на уровне моих ног и с присвистом в дырявой груди склонился ко мне. Я прилип к стене, прижав руки к груди. «Верь в то, что он тебя не видит, – зазвучал мягкий женский голос в моей голове. – Вера творит реальность. Забудь о том, что тебе говорили на уроках и лекциях о реальном и нереальном. Память – это великий обман, набор слайдов от собственного несовершенного мозга. Мы не знаем прошлого даже на одну секунду назад» Вдруг по лицу безрукого прокатилась зыбь, оно как-то надулось, будто что-то изнутри его распирало, голова неестественно повисла, слипшиеся червеобразные пряди коснулись моей руки. У меня холодной щеткой выпрямились на голове волосы и как-то сразу высохли губы. От нестерпимого, сразу хлынувшего ужаса вся комната поплыла в моих глазах. Вера… Тонкая стенка, которая отделяет меня от океана этих червеобразных волос. Она дала зубастую трещину, прогнулась, вот-вот лопнет. Не думать, не думать об этом, встать на одной мысли – «он меня не видит», – как на основании. Пусть с оглушительным рокотом разверзнется под ногами земля и мир рухнет в тартарары, я устою, ведь для меня нет ничего, кроме веры. Безрукий, как отброшенный ураганным порывом, отпрянул, скрылся за фигурами других мертвецов. Гул голосов, слышавшихся словно по ту сторону реальности, неожиданно усилился, оглушая и сотрясая кровать, как если бы рядом мчался поезд. А мертвые все прибывали, – и мне казалось, что я нахожусь в каком-то огромном, насквозь продуваемом, плывущем куда-то помещении. По мере приближения они становились похуже в смысле отчетливости лиц, вошедшие в дверь – слои расплывчатых и в своей расплывчатости одинаковых морд, а те, что прошли мимо меня – уже вовсе каракули, наскоро сделанные эскизы каких-то существ. Передо мной мелькнула с неожиданной отчетливостью спина Марии, которая поправила пояс и оглянулась через плечо, блеснув мне грустной улыбкой. Там, в светящемся портале, который возник в стене, ее хрупкий облик и востренькое, опущенное вниз лицо исчезли в пестром круговороте других тел, а еще через мгновение, вспыхнув во всю стену, исчез и весь портал, и теперь на его месте были лохмотья обоев и серые, внахлест набранные доски. И я в этот миг почувствовал не только страх, но и хрупкость, скоротечность, бесценную индивидуальность каждой жизни. 

Из Тярлево я уехал на следующий день. Тень того жуткого вечера доползла до города и насытила все углы моей жизни надолго. Вся жизнь, похоже, есть только мелькание бесчисленных кадров, и мы не ведаем, какие роли играем и в какой картине участвуем. С содроганием я думаю иногда, что и моя тень – след от поступков, чувств, мыслей – будет после моей смерти где-то слоняться, чего-то бессильно желать, и, может быть, кто-то ее увидит.