Раскалывая  яйца в сковородку, я  со  злорадным  удовлетворением  отметил, что ручата  мои дрожат.
– Это вы от радости…Свобода бля! – успокоил я шкрабки, и решил поддержать праздничное настроение в конечностях – достал из морозилки  «Столичную». Бутылка масляно булькнула, – почудилось бархатное: «Привет…», и заиндевела, точно зарумянилась, как застоявшаяся девка,  если без спросу пожамкать за вызревшие сиськи, –  рефлекс у баб такой.  Даже если получите пощечину, то покраснение кожных покровов и затаенный блеск в ее глазах  обеспечен.
    Поставив «все понимающую» бутылку на стол,  достал с антресолей банку огурцов, которые закатывала год назад, тогда еще по паспорту  супруга,  а  теперь  просто  однофамилица.  Огурцы ей ни хуя не удавались, – так, соленое мочало, но теперь они вдруг сделались  ядреными  и  хрусткими. Откупоривая банку за банкой, я не переставал удивляться  чуду – что-то происходило либо с огурцами, либо…со мною.

    За столом меня охватывало философское умиротворение – ну и хуй с ним, главное все живы и здоровы!  Бутылка тактично и глубоко помалкивала,  как старый друг или вышколенный бармен, и подливала без спроса. Брякнув на стол тарелки с яичницей, колбасой, огурцами я нетерпеливо налил  леденющие писят, махнул, и похрустел огурчиком. Чего-то не хватало, сходил в комнату, вернулся. Теперь уселся надолго, пододвинул тарелки, отломил хлеба, налил, в  кухню  лился  упоительный, серебряный Белов, «мееесяц свои блестки паа лугам рассыпал, тонкие берееезки, тонкие берееезки…», – душа оттаивает бля! Махнул. Только подцепил шмат прозрачного  сала,  художественно украшенного оранжевым и белым, с вкраплениями черного и душистого, как в дверь позвонили.
– Бля! Ну кого еще… Отрывают. – сказал я едва не плача, словно ко мне выстраивались очереди из гостей, хотя за полгода заглянул только продавец карманных  швейных машинок, которые еще умеют откупоривать  консервные банки. Настырный и улыбчивый, этот змей затек в жилище и про себя решил, что не уйдет пока не сделает на мне месячный план, и не получит перед строем таких же назойливых выкормышей кока-колы заветный бейдж «Лучший менеджер».  Он не понял, что я  впустил его по доброй воле, – скучно мне было. Зашел он в обед с надеждой,  а выплыл «обращенным» уже глубокой ночью,  оставив мне всю сумку  говна, с обещанием: «Я тебе еще пылесос принесу и вешалки-присоски, и…»
    Была надежда, что это детишки бегут табуном и жмут на все кнопки подряд, или селяне предлагают мешками картофель и моркву, но нет. В одиннадцать утра воскресенья, в  глазке настороженно замерли две женские фигуры. «Странно…» – подумал я.  Женщины  не знаю уже пару  месяцев, с тех пор как выхожу в свет только пополниться провизией и  горючкой.  С работы меня попёрли, подъедаю последние деньги.

    Крайнее соитие состоялось с кассиршей из соседнего гастронома. Та задумчиво перекуривала у заднего входа, пока очередь исходила на гавно, а  тут  я пробегал  мимо за водкой и решил познакомиться – она мне сразу приглянулась основательностью фигуры  и сквозящей в объемном бюсте добротой, которой мне так теперь не хватало – захотелось чтобы пожалели чисто по-женски, приголубили – и не в потрахаться вовсе дело, поверьте. 
    Приголубили…  Тем же вечером, золотозубая  уроженка мордовского  села оседлала меня, и мы галопом проскакали поболе, чем Буденный за белыми. В седле она держалась точно не хуже, шенкелей поддавала страстно и требовательно,  железно стискивая яйца ручищей, а когда я жалобно ржал, прося передышки, она падала на меня, придавив горячими сиськами и шептала: «Полежи-полежи… Не спеши… – словно это я куда-то спешил. И успокоила. – Я три на три работаю. Завтра выходные…».  Пиздец мне!
  Теперь за продуктами  хожу  в дальний гастроном, зато безопасно.

  Я открыл дверь, и  уставился на визитерок, одной из которых сильно за сорок, – подтянутая женщина в очках, глаза ясные и убежденные, правда, в плохом освещении не разобрать в чем. Но смутно догадываюсь – «Мужики козлы!». Разведенка или счастливо отмучавшаяся от непутевого вдова. 
    Вторая – молодая, худенькая  девушка лет двадцати. Непримечательная, – абсолютно блеклое личико без косметики – естественное, как нынче модно, – этакий недопеченный блин, россыпь прыщиков над  заросшей переносицей и висках, унылый носик в черных точечках,  юбка в пол, но бля! – выдающиеся сиськи прут из-под маминой кофты – этакая гиперкомпенсация от облажавшейся природы. Она часто дает таким отменные буфера, на зависть хорошеньким сучкам с двумя: то ли фурункулами, то ли угрями.
  Однако сиськи не искупают  душевной унылости и отсутствие любовного азарта, которое читается в фигуре, а паче в ненакрашенных,  блеклых глазках. А вообще, мне было похуй, стыла водка,  и  я  недружелюбно  кивнул – мол чего?

– Вы верите в бога? – презрительно улыбаясь, огорошила меня  старшая.  Я ей был противен с первого взгляда. Ну а чё, я ее не осуждаю,  – сам себе противен. Ну, закопала она одного безхуего долбоеба, а междуножье-то рабочее, в заводской смазке что называется, куда денешь? А душу, которая к пизде прилагается и на одной с ней ноте?  А вокруг одни  снулые долбоебы,  вроде меня. 
  Вопрос поставил меня в тупик, я честно попытался вспомнить верую ли, чтобы удовлетворить  их любопытство и поскорее вернуться к столу, Белов уже затянул любимое – «На дальней станции сойду, трааваа…».
– А вы знаете, что скоро конец света? – пищит младшая и щеки ее розовеют. Старшая одобрительно смотрит на нее и едва кивает. Она ее наставница, натаскивает стало быть. А сиськи у малявки ниче… Стесняется их, дуреха.  Бляя, водка ж стынет, Белов так и просит въебать.
– Первый вопрос очень интимный, и требует внутренней работы для получения ответа, прежде всего для себя. А по второму, ну что вам сказать…Ху…Пускай будет! – я безразлично пожал плечами и собрался захлопнуть дверь, когда увидел, что младшая  воткнула охуевший взгляд  куда-то вниз и челюсть у нее медленно отваливается.  Девочка была  очень взволнованна,  безотчетно откручивала пуговки на разгулявшейся как море груди.

  И тут я спохватился –  по утреннему, холостому делу  я  открыл  мессионерам в вольготных семейных трусах, – единственно уцелевшем символе семейного счастья, да и то в виде вербального выражения «семейки».  А спереди свободный клапан-гульфик,  или хуй знает, как назвать, – чтобы комфортно отлить или присунуть, и пуговка  отсутствует – потерялася  бля пуговка. Короче – сквозняк. Я невольно опустил глаза и обомлел, – из клапана миролюбиво, словно  дедок из окошка  на солнышко, вполглаза  прислушивался  хер. Чертовы  сиськи  молодой  сектантки сделали свое дело, и я это прощелкал.
  – А вы знае…– старшая сестра осеклась на полуслове, будто почуяла неладное и строгим взглядом  проследила, а что это там  заинтересовало девочку.
  И тут блядь, произошло неминуемое.  Чем меньше ты стараешься думаешь о сиськах, тем сильнее кровяное давление кидается прямиком в хуй, вот я о них и не думал, о сиськах-то. И если начало дискуссии хер  слушал в пол уха, то теперь, слова женщин его явно задели, и он во все красе вылез наружу прослушать теологический спор и всем напряженным, заинтересованным видом показывал, что не прочь блядь взять слово.
    Я втянул низ живота, чтобы  прогнать  гада  за занавеску и пробормотал: – Я тут готовил, знаете, один живу…э-э, я пойду, извините.
    Самообладания старшей было не занимать! Абсолютно спокойно она отвела взгляд от пылающей  залупы  и,  улыбаясь  чуть  не по-матерински, спросила:
– Один значит… А вы хотели бы, побольше  узнать о вечной жизни? Вот прямо сейчас?
  Да, голубушка моя,  с хуем наперевес и наружу, я горел узнать. Растерянно кивнул  в  ответ.
– Если позволите, я войду и предложу  наши брошюры, объясню с чего начать.
– Да! Мы объясним! – истерично прозвенел срывающийся голосок  младшенькой.
– Верочка, – задушевно попросила старшая. – Ты лучше ступай на верхний этаж, так у нас быстрее пойдет.
– Мы оттуда пришли! – с металлом прокаркала Верочка.
– Ах, да! Тогда иди ниже.
– В подвал? Мы на первом, Галина Петровна!


  В сисястую Верку вселился бес. Не совладав с эмоциями, при  вид живого, в натуральную величину хуя, выглядевшего очень внушительно на моем осунувшемся и похудевшем  фоне,  она  прогавкала:  – А вы знаете, что находиться наедине с женщиной без намерений жениться, преступление, а?!
    Я насторожился, и это не ускользнуло от  Галина Петровны.
–  Фф, чушь какая! – безапелляционно и  легкомысленно фыркнула  она,  удивленно взглянув мне в глаза, словно спрашивая: «И откуда  она это взяла?!»
– Но так написано! Вы же знаете!
– Нет-нет, не все так буквально, деточка моя. – милостиво улыбнулась Галина Петровна, не сводя с меня очень блестящих глаз. Жопой почуял, что «деточка» – это она мне. Успокаивает. – Зачем ты вводишь в заблуждение человека…мужчину, и тем поселяешь предубеждение. Это неверно.
– А вы знаете, – не унималась Верка. – что  свидетели Иеговы отрицают все праздники и запрещают переливать себе кровь?! Случись чего и каюк! Подумайте!
    Пуговки на ее груди трещали, один глаз  сверлил  меня, а другой неумолимо лез вниз, взглянуть чего там? Там торчал хуище, и приветливо улыбался сизыми губами  прямо ей в морду. Все! Мне это надоело, Белов надрывается, водка стынет:
– Тогда, я для вас пропал. Мне переливали кровь.  – сказал я. Это было правдой.
– И это ху…ерунда! – убежденно сказала Галина. – В случае смертельной опасности, для спасения жизни. Не возбраняется короче! – с этими словами  баба  нагло шагнула в квартиру и захлопнула дверь. Донесся приглушенный рык, пинок в железку и жалобный вскрик ранетой чайки Верки, будто ей прищемили сиськи. Галина Петровна даже не моргнула, проворковала:
– Куда можно положить сумочку?
  Я кивнул на скамейку.
  Она живо скинула туфли,  неуловимо мазнула пальцами по языку, пробежала по аппетитным икрам, как по клавишам – многообещающе подтянула колготки, и разогнулась во всей  красе золотолистной, поздней бабьей осени, и широко улыбнулась мне  в  небритую  харю, – ободряюще, и вообще, по-приятельски:
– Куда удобнее, на кухню?
– Можно и на кухню. – пробурчал я. – Водки, выпьете?

– И водки выпью…– хихикнула она,  намекая на большее. «На яичницу нацелилась, – с тоской подумал я и прошел к плите, – положить остатки яичницы сектантке. За спиной шуршанье, легкое мелодичное  сопенье, – взволнованное, – душевный подъем одним словом – спиной чую. Кажется ей несказанно весело и уютно. – Чеж не выпить? И разговор легше пойдет…
    Смущаясь, я повернулся от плиты, и только ступил к столу, как Галина Петровна с  блядской улыбкой и жадными, горящими глазами, рухнула на колени, сдернула с меня трусы и  со словами: «Ой, какой хорошенький! – крепко взяла хуй в руку и постучала пальчиком в залупу. – Раз-раз! Проверка микрофона! – хихикнула эта шалунья и так разинула инкрустированную золотом пасть, намереваясь заглотить  все хозяйством разом, что я аж блядь поджался. Она успокаивающе огладила меня по жопе, как корову перед дойкой, зафиксировала, чтоб я не выебывался,  и… заглотила.
    И тут я ее узнал – училка музыки в школе моего оболтуса.  Пока  она там внизу распевалась, а делала она это умело, тут уж как есть, я подумал-подумал и стал жрать ее порцию, запихиваю теплую яишню в рот рукой, – до вилки было не дотянуться, а отрывать Галку совсем не хотелось.