Есть общечеловеческие привычки, от которых нам людям, как биологическому виду, никуда не деется. Тысячелетие за тысячелетием любой харизматичный общественный лидер, восходя­щий к вершинам власти, эпатировал всех подряд, домочадцев, соседей, свой народ, а случалось и самого себя. Диктатор, приверженец крепкой руки, разодетый, нарядно, в цветастый павлиний мундир, обвешанный цацками, выступал во всей красе, окруженный придворными задницами, на фоне батальных сцен, овеянный дымами отечества,
Демократ, глас народа, иная крайность, чаще всего позирует на фоне беснующейся, обожающей его толпы. Плебс может быть разным. Не имеет значения, митинг ли это люмпенизированных пролетариев, стаи суфражисток и гомосеков  или же кодла не желающих работать цветных эмиг­рантов - халявщиков. В сухом остатке, эффект всегда один и тот же. Вокруг кучи дерьма, и на их фоне, мое дефиле – во всем крахмально-белом. Независимо от внешней стороны вопроса, сама суть явления уходит корнями во времена архи древние и касается той до Адамовой поры, когда человек, не отпочковался  отдельным биологическим видом из стаи разнообразных приматов.  С тех давних пор, чем значимее в историческом контексте мнит себя та или иная фигура, тем более в его поведении угадываются повадки альфа – самца гамадрила.

      Владимир Ильич Ленин был много скромнее многих предшествовавших ему, равно как и по­следовавших, значимых в историческом плане, масштабных людей, но обезьянничал тоже. Ве­село и со вкусом.

    Надо сказать, что после октябрьского путча, народец, в управление ему достался паршивый. Во первых, средне статистический россиянин  трудолюбием не отличался. Вороватым был, тру­долюбивым нет. Во вторых, как всякий нищий, жаждал быстрого, халявного обогащения. И в третьих, в основной массе своей, даже не представлял, кто такой вождь мирового пролетариата – Владимир Ильич Ленин.

    Перед  главой молодого советского государства встала не простая задача – как можно быстрее приобщить паразитов, которые в большинстве и пошли за ним, к бескорыстному созидательному труду на благо будущих поколений. Кто-то должен был кормить новоявленных Дантонов, Маратов и Робеспьеров обещавших с высоких трибун скорое наступление светлого будущего. Нужно было сойти в этот народ, скинуть с плеч пиджак и засучив рукава накрахмаленной сорочки, на личном примере показать, какую душевную радость, может принести работа с огонь­ком, не за деньги, разумеется, а во имя высоких, благородных идей. Заделать, выражаясь новым языком, почин. Указать направление,  куда должно пойти все стадо в надежде обретения сытого счастья.

      Первый флэшмоб состоялся на территории московского кремля 1 мая 1920 года и вошел в ис­торию как «первый коммунистический субботник», в котором «самый человечный человек» т.е. В. И. Ленин, принимал собственноручное участие в переноске бревна. Кстати, я напрочь отвергаю грязные, лживые инсинуации, на счет того, что вождь носил надувное бревно. Нет! Оно было из папье-маше, но об этом позже.

      Как известно, советское правительство к тому времени перебралось на жительство в московский Кремль, спасаясь от белогвардейских штыков, происков Антанты и недовольства го­лодных, сидящих на измене петроградцев. До этого в сердце Москвы успели немного повоевать. Трупы с улиц поубирали, но разруха осталась. К тому же, вторую половину 18-го и весь 19-й год, резиденцию первого советского правительства методично загаживали бесконечные ходоки, пы­тавшиеся прорваться на прием к самому высокому большевику, и что-нибудь жалобно попро­сить. Люди образованные, к тому времени уже поняли, что у новой власти выпросить можно разве что пулю. А нищеброды не скончаемым потоком перли со всей Руси, из самых глухих де­ревень, где о нормах социальной гигиены не имелось никакого представления. Крестьянские де­путации, равно как и солдатские, опорожнялись прямо под величавыми стенами в кустарнике. Это позже там рассадили голубые ели и обустроили могилы выдающихся советских деятелей.

      Когда весной 20-го стаял снег, территория Кремля и особенно красная площадь, представ­ляли собой ужасное зрелище. Сам Ильич, мировой лидер, вселивший светлые  надежны в сердца угнетенных и обездоленных народов, по всему миру, равно как и его соратники, не могли выйти из квартир, не замарав галош. Вонь стояла несусветная. 
Территорию необходимо было привести в порядок. В гости зачастили иностранные писатели, бизнесмены, деятели Коминтерна, а здесь такой позор, лицо, так сказать, молодой советской страны.

      Денег, однако, не было. Да и если бы были, платить все равно было не кому. Те кто ранее имел дело с нечистотами, заслышав, что «любая кухарка может управлять государством», кинулись попытать счастья на новом поприще, и их уже было не достать.

      В конце марта, начале апреля, на одном из заседаний правительства, Ленин, взбешенный тем, как пахнет от ботинок, пришедшего  к нему на аудиенцию, английского писателя Герберта Уэл­лса, на очередном заседании правительства, поставил вопрос ребром, Вождь, как никогда был ре­зок и исполнен решимости. Он запер двери зала, где заседали народные комиссары, и пригрозил никого не выпускать, пока решение не будет найдено. Завязались горячие споры в поисках путей решения проблемы. К сожалению, стенограмма того заседания, до нашего времени не дошла, но по слухам, первым как всегда, выступил блестящий оратор и демагог Лев Давидович Троцкий, занимавший кресло главвоенмора. Начав с того, что при отсутствии денег, необходимо силой вколотить в ослиные народные головы мысль о том, что свобода есть осознанная необходимость и то, что революция, чистыми руками не делается, предложил в отловить с десяток ходоков и публично расстрелять, в назидание всем другим. Следующий выступавший нарком здравоохра­нения Семашко, затянул волынку о необходимости  строительства общественных сортиров, про­изводства агитационных плакатов и санитарного просвещения вообще, вскоре был коллективно оборван. Ибо конкретно поставленный вопрос требовал принятия конкретных, немедленных мер. И нечего было, как заметил со своего места, занимавший пост наркома по делам национально­стей Иосиф Сталин, «разводить турусы на колесах». Следующим слово держал всесоюзный ста­роста и первый московский градоначальник новой формации Михаил Иванович Калинин.  Он предложил бросить в массы тезис «Коммунисты вперед!». Именно тогда эта фраза прозвучал впервые. Многие присутствующие оценили, этот призыв по достоинству, взяв его на вооруже­ние. Как некогда, настоящий спартанец, никогда не спрашивал «Каков числом враг?», но спрашивал «Где он?!» так и настоящий коммунист, услышав этот клич, должен был выключать мозги и начинать действовать. Далее в рабочем порядке, Феликс Дзержинский обязывался отло­вить сотни полторы спекулянтов-мешочников, и доставить из тюрем такое же количество мелко уголовного  деклассированного элемента, придав в охрану десятка два вооруженных латышей. Особенно ярко выступил, наркомом культуры и образования, любимец всего театрально-балетного бомонда Луначарский, предлагая помощь труппы московского художественного те­атра во главе с самим  Константином Сергеевичем Станиславским и присовокупить к тому, пер­вого советского киношника-пропагандиста Дзигу Вертова. Убить тем самым, он многозначи­тельно указал в потолок пальцем, двух зайцев,- превратить банальную уборку мусора и нечистот, в высокохудожественный воспитательный акт, плюс, использовать отснятое кино, как идеологи­ческое оружие, показав единение широких народных масс со своим руководством в  героическом порыве, на фронтах борьбы с разрухой, царящей в стране. Приступить к делу, Анатолий Васильевич, вызвался, не медля, после заседания – взять дюжину шампанского и отправиться на правительственном ландо в МХТ, к самому маэстро Станиславскому, писать сценарий праздника безвозмездного труда.

    Идея Луначарского, при всей ее вздорности, пришлась вождю по душе. Она придавала всей этой затее легкости, воздушности, если хотите. Была в ней эстетика буффонады, то чего никак не могло случиться при прежнем режиме.  Ленин отметил конструктивный, стратегический подход к решению, казалось бы, банального вопроса.
 
  - Если мы, с горячностью изрек он, сохраним в себе такой задел, то вскоре построим комму­низм! А что есть коммунизм !? – Советская власть, плюс электрификация всей страны – хором возопили полтора десятка глоток, не дав закончить председателю СНК мысль.

    После этого, собрание загудело подобно пчелиному улею.  Одну нелепую идею перебивала другая, более нелепая. Луначарский умчался в театр, железный Феликс на Лубянку, остальные похватав пальто и шапки, устремились  на территорию, чтобы на месте, расставить, как мы гово­рим, все точки над «и».

      Договорились о том, что в кадре обязательно должен присутствовать вождь и с десяток про­веренных, физически крепких людей в форме красноармейцев без оружия. Массовку из спекулянтов-мешочников и мелко уголовного элемента необходимо было разбавить партийными активистами, делегатами от промышленных предприятий и прочих советских органов управле­ния, а так же артистами театра, загримированными в пролетариат. За всем должны были приглядывать переодетые чекисты. Лицами в пенсне и козлиных бородках решили не злоупот­реблять, ибо известно, что от великого до смешного один шаг и не стоило переходить грань, за которой новое важное начинание рисковало превратиться в фарс. Исключение сделали лишь для Михаила Ивановича Калинина и Льва Давидовича Троцкого, однако последний  оказанным дове­рием пренебрег, отрезав, что он вершитель судеб пролетариата в мировом масштабе, а ни какой-нибудь одесский балагула. Цурюпе, главному наркому продовольствия было дано поручение ор­ганизовать горячее питание для  избранных участников знакового мероприятия, а также выпивку и закуску, для особо отличившихся.

      Наконец наступило 1 мая, в последствии объявленное  великим советским праздником – Ме­ждународным  днем солидарности трудящихся. С раннего утра Красная площадь, напоминали муравейник. Всюду копошилась серая людская масса. Воздух наполнял как рокот морских волн, гул голосов, громкие приказы и оклики охраны, конское ржание и скрип телег. Когда кому ни­будь на ногу падал кирпич  или бревно, слышался злобный матерок.  Время от времени раздавались хлопки револьверных выстрелов. Это латыши Дзержинского приобщали лентяев и тунеядцев  к безвозмездному, созидательному труду, через расстрельные экзекуции. Во всем этом движении не было ни плана ни системы. Цель была не в том чтобы все прибрать, помести и вымыть, а в том, чтобы неотступно следовать инструкциям сверху.

    Сам Владимир Ильич Ленин в окружении надежных товарищей и соратников, расположился на внутренней, охраняемой по периметру территории кремля. О его «хождении в народ» после удачного, или неудачного, с какой стороны посмотреть, покушения Каплан в 19 м году, не могло быть и речи. Среди куч  декоративного  мусора,  лежало как экспонат театрального реквизита, изготовленное из папье-маше, бревно. Каждый занял заранее отведенное ему место в ожидании команд великого демиурга-творца, служителя муз Константина Сергеевича Станиславского, при­званного превратить обыденное, неприятное занятие в священнодействие, носящие сакральный подтекст, говоря языком современности – уборку говна в духовную скрепу

.  Немного поодаль скромно стоял и ежился  на ветру сам маэстро Станиславский. При каждом услышанном выстреле его пробирала нервная дрожь. Величайший из жрецов отечественной Мельпомены слыл завзятым гуманистом. Но инстинкт самосохранения приказывал помалкивать и создавать вид лояльности ко всему происходящему вокруг. Когда год назад, к Москве рвался генерал Деникин со своими войсками, большевики, опасаясь переворота в столице, взяли в за­ложники группу товарищей, пообещав, если что, пустить их в расход. В потенциальные расстрельные списки, разумеется, вошли наиболее одаренные и знаменитые деятели науки и ис­кусства, попал в них и Станиславский, ибо был театральным деятелем мирового масштаба, из­вестнейшим режиссером и педагогом. На всю оставшуюся жизнь, в его памяти отпечаталась пе­реполняющая ужасом иррациональная сцена. К нему, сидящему в сыром лубянском подвале, спустился какой-то, плохо говорящий по-русски нацмен в кожанке и после долгих рассуждений на своем тарабарском языке, достал из кобуры маузер и направил ствол в лицо Станиславскому. Великого режиссера бросило в холодный пот, екнуло и защемило сердце.  Чекист взвел курок, и казалось, вот-вот прогремит выстрел и жизнь оборвется, но вместо этого башибузук нарочито громко, с силой «пустил ветра» и загоготал до крайности неприятным, сиплым голосом. Можно сказать,  Константин Сергеевич, родился во второй раз, в молодой советской республике, среди мерзкой сырости, мерзкой вони и под козлиное блеяние представителя новых силовых структур. 

    Так что, руководствуясь здравым смыслом, режиссер-постановщик знаменательного, исторического действа, молча, стоял и ждал команды. На заднем плане шастали специально ото­бранные, проверенные красноармейцы в буденовках и загримированные, переодетые в простолюдинов артисты МХТа.

      До полудня оставалось не так много времени, когда там, где должно было развернуться ос­новное действие по увековеченью столь знаменательного события, появился основной красный кинолетописец Дзига Вертов. Маленький, энергичный, передвигаясь будто на шарнирах, даже не передвигаясь, а перекатываясь, с  всклокоченной, неухоженной шевелюрой, мастер сам тащил на плече, большую тяжелую кинокамеру.  Ассистентам, егозившем  здесь же, Дзига не доверял. С самого утра, он работал с той стороны кремлевской стены, производя натурные съемки, которые должны были стать основой нового шедевра. Среди массы согнанного под дулами винтовок, на субботник народа, молодой, подающий надежды киношник, пытался выхватить озаренные бла­городным порывом лица. Таковые отыскивались с трудом. В основном, фигурировали хмурые, злобные, затравленные хари. Не бритые, не чесанные, грязные. До того как не прозвучали первые выстрелы и первых саботажников не отволокли с места съемок, народ, в роли статистов, попросту игнорировал человечка с кинокамерой. После первых экзекуций, объект съемок стал более сговорчив, Но истинного, бескорыстного огонька, работы, как говорят «засучив рукава», Дзиге Вертову зафиксировать не удалось. Таковой, он надеялся найти позже, за кремлевскими стенами, среди театральной массовки. Расстрелы, разумеется, красный хроникер не снимал. Это могло не понравиться Дзержинскому.

      С появлением Дзиги Вертова, все ожило, все завертелось. Вышел из оцепенения великий те­атральный творец Станиславский. Повставали, задвигались, разминая застывшие члены, избранные функционеры из аппарата партии и правительства, во главе с Владимиром Ильичем. Засуетились, поправляя грим, переодетые актеры. Как по заказу, весенний ветерок разогнал об­лака, и в чистой, лазурной, выси заулыбалось приветливое солнце.  Константин Сергеевич как случалось в театре, вышел на авансцену и на мгновенье застыл как маститый дирижер, перед тем как взмахом дирижерской палочки, вызвать к жизни первые аккорды божественной рапсодии. Галдеж стих, воцарилась гробовая тишина. Его коллега по молодому, нарождающемуся цеху ки­нематографии, деловито устанавливал треногу киноаппарата. Еще мгновенье, и как много позже говорил первый и последний же президент СССР  Горби, процесс пошел. Мастер поделил всех участников «праздника труда» на небольшие группы, определил каждому свое место на «сцене истории» и проведя небольшой инструктаж, дал отмашку. Все задвигалось, завертелось, зажило своей фееричной жизнью. Как гигантский кузнечик застрекотал киношный аппарат.

      Время от времени, когда ему что - либо не нравилось, маэстро Станиславский, криком и взмахом рук, останавливал  кремлевский спектакль, и самолично показывал, как нужно махать лопатой, толкать тачку, или плевать на руки перед тем как взяться за созидательный труд. Гвоздем всего происходившего, должен был стать так называемый, проход с бревном на переднем плане, с участием вождя. Этот эпизод представлялся наиболее сложным и требовал особого внимания и усилий со стороны режиссера.

      По задумке, ставшего легендой еще при жизни, основоположника одноименного метода, прогона должно было состояться три. Первый, на фоне бушующей в трудовом порыве, работной челяди, Ленин несет бревно с красноармейцами, с права на лево.  Затем, на том же фоне, непрекращающейся поэзии свободного труда, в обратном порядке, но уже с членами СНК. И по­следний, заключительный эпизод, должен был происходить в  компании пролетариев, свободных коммунистических тружеников, в роли коих, должна была учувствовать театральная массовка.
      Надо  сказать, что молодое советское государство, пребывало  в  железном  империалистиче­ском кольце, и санкции были куда более  жестче, чем мы имеем сейчас. У кинооператора Вертова, каждый метр пленки был на счету, и он особенно нервничал, ибо тогда еще не знал, что съемка агитационных лент, в Советской России, куда более прибыльный бизнес, нежели порнография. А потому как не ведал, осмеливался повышать голос на маэстро Станиславского и корил последнего за обилие дублей.

      На первой картинке, Константин Сергеевич морщился, ибо его представления о реализме на­турных сцен, дали трещину. Ленин с красноармейцами, представлял собой надежный, выверен­ный идеологически, вариант, Но с художественной стороны хромал. Вождь был не  высок, а при­данные ему красноармейцы, тупы, здоровы и не артистичны. Поэтому пронос бревна в их кампании выглядел гротескным. Впереди маршировал  Ильич, на вытянутых руках неся картонный снаряд, за ним, бойцы красногвардейцы, с той же лихой удалью, с какой после митингов, несли на костер, бумажного империалиста. Российский кинозритель той поры отнюдь не был массовым, и мог заподозрить фальшь.

      Второй этюд, отличался от первого, но в общем плане был не лучше. Теза Ленин - бревно- соратники, выглядело отнюдь не вычурным, как в первом варианте, а напротив, чересчур обыденным. Товарищи по партии, те, которым из них было оказано высокое доверие, успели на­пороться в продуктовых палатках, развернутых Цурюпой, знатоку своего дела, который, сказать совести ради, за прилавком никогда не выпивал. Именно поэтому, во втором варианте проноса бревна присутствует нарком продовольствия. Бревно было, как я уже упоминал, то же самое, но несли его уже с лева на право. Первым, история кинематографа, запечатлела Владимира  Ильича, достаточно бодрого, вторым Калинина, дурашливого, на веселе. Третий в этой компании, спрятался, за первыми двумя. Его тошнило. Судя по тогдашнему кремлевскому раскладу и ло­гике, либо Бухарин, либо Киров, и в конце недовольный снабженец Цурюпа, который бревно, пусть даже картонное, таскать перед кинокамерой не собирался. Какой мог случиться позор, если бы одесская родня, или просто  соседи, увидели бы такой конфуз, сочтя его за формальный цор­рес. Спасло то, что тогда в Одессе стоял французский экспедиционный корпус. И кроме банального, пошлого «лемур», Цурюповские родственники, в Синима, смотреть не могли.

      Третье дефиле, с художественной точки зрения, было самое выверенное. Владимиру Ильичу, должны были ассистировать артисты театра. Голодный, нищий артист, вообще вариант беспроигрышный. Надо сказать, справедливости ради, первыми, эту пассионарную силу стали использовать  в советской России, а уже потом  в Америке. Но там зато, некоторые подобные персонажи умудрились примерить на свою задницу президентское кресло, но жто уже отдельный разговор.

      Все выглядело как нельзя лучше. Перед объективом не шел, а проплывал эскорт историче­ского бревна, во главе с вождем мировой революции. Ленин нес снаряд, и как бы в пол оборота, вещал свои свежепридуманные коммунистические мантры, а может быть и цитировал Маркса. Об этом, мы  можем только догадываться. За ним шел, на полусогнутых ногах  актер в зипуне, человек, явно второго эшелона, работающий ха харчи, и работающий честно. Имя его, увы, по­чило в бозе. Третий в линейке, был в студенческой тужурке и фуражке. Он должен был, по ло­гике режиссера символизировать связь Ильича со всем прогрессивно мыслящим человечеством. И четвертый, знаменитость мирового масштаба, избегающая босяцкой публичности и работы за банку  тушенки в голодные времена, лицо  свое, старательно спрятал за профиль студента. Но судя по редким модельным ботинкам, это был сам великий Качалов.

      Дзига снимал все, в аккурат до той поры, когда Владимир Ильич, после ратных трудов, не скинув пиджак и не утерев крахмальным платком лысину, затянул очередной вне плановый ми­тинг. Народ же, видом своим томился, и не чаял устремиться  в теплые объятья наркомпрода  то­варища Цурюпы, заведующего, так сказать, кремлевским чапком. За периметром кремлевской стены, звук выстрелов уже стих и не повторялся, однако, гул нескончаемой работы, как рокот на­катывающей предгрозовой морской волны, сотрясал весенний воздух.
.
    Продолжение свое сюжет получил уже с полгода спустя, зимой, на Ленинской даче, в Горках.  Разумеется, не было там ни Дзизи Вертова, ни Станиславского. Как свойственно истинным рус­ским интеллигентам, они под раздачу слонов, залегли на дно. Их, конечно же, не искали, но сто­рожок, как безошибочно, подтвердила история, был у них всегда смазан. Каждый умер куда позже, в собственной постели или на больничной кровати. А сюжет был следующим. Ильич со­брал на рождество 21 года наиболее близких соратников, так сказать, отметить праздник, а за­одно и обсудить некоторый политический момент.

        Гвоздем программы должен был стать фильм о первом коммунистическом субботнике. Ле­нинский шофер, поляк Гиль, которому пришлось по случаю, в сжатые сроки освоить и профес­сию  киномеханика, с утра нервничал, то  грызя ногти, то теребя в руках кепку, то бросаясь с масленкой к кинопроектору, в ожидании того, когда затемненный портьерами зал, посетит вождь в окружении высокопоставленной свиты. И наконец, момент кинопросмотра настал. Ильич, его жена Надька-минога и любимая теща, с которыми вождь последнее время не расставался, а так же десятка полтора истинных, проверенных товарищей, занимающих высокие государственные посты, ввалились в импровизированный кинозал.  Субботничкская киноагитка не превышала по времени пятнадцати минут. Все  расселись по принесенным из столовой стульям и свет в помещении погас. На большой белой простыне-киноэкране, появилось светлое, размытое пятно. Под стрекот проектора  Гиль крутил диафрагму объектива, настраивая резкость. Когда побежали первые кадры хроники, воцарилась, как говорят, мертвая тишина. Гости затаив дыхание, пытались высмотреть на экране знакомые лица среди героев субботника.

      Время от времени киноповествование прерывалось титрами, типа «Свободные коммунары Красной Пресни укладывают брусчатку у храма Василия блаженного» или «молотобоец Чугурин несет булыжник весом 60 кг!» Надо отдать должное Дзиге Вертову. Мастер совершил практиче­ски невозможное, сложив из подневольных, кислых, затравленных рож, вполне себе, лицеприят­ную картинку симфонии свободного труда. Вскоре наступил момент проноса бревна. Все три эпизода вошли в кинофильм. Сперва вождь с бревном прошествовал справа налево в компании красноармейцев, затем в обратную сторону с группой товарищей. Наиболее удачным, с художественной точки зрения был пронос с актерами. Те старались, временами даже переигры­вали, что, в общем,  картинки своим подобострастием не портило. Венцом кинотворения стал крупный план Владимира Ильича с титрами с титрами, В.И. Ленин, говорит речь.

        В этот момент вождь, движимый светлыми чувствами, вскочил с места и выйдя к экрану действительно задвинул о всепобеждающей,  животворящей силе народного творчества. Зал одобрительно загудел. «Из всех видов исскуств, самым важным для нас, является кино…, он многозначительно ткнул перстом в потолок, но тут наступила немая, недоуменная пауза, по эк­рану, на заднем плане, за фигурой митингующего вождя, какая - то тетка, очевидно работница цеха реквизита, пронесла под мышкой известное бревно. Ленин слегка стушевался и добавил, за­кончив фразу – « м-да, и конечно цирк!» В таком виде высказывание великого теоретика рабочего движения и вошло в историю.

        А сам фильм до наших дней не сохранился. Он погиб во время одного из пожаров Госфиль­мофонда не то в 27, не то 29 году. А копий с него не делали.