8 марта. День, когда женщин надлежит носить на руках, любить, одаривать. Очень поздний вечер. По-весеннему тревожно и по-стариковски щемяще-тоскливо. Хозяева квартиры вышли  вдохнуть свежего воздуха и проводить пьяных гостей.
  Кто же знал, что он принесет двустволку в ванную...
  Насмотревшись  за ужином на женщин с лезущими из вырезов платья грудями, сытно колыхающимися  от нежного, мокрозубого  смеха, он тормошил меня, а я хочу просто принять душ и уползти спать. Как он мне надоел! Как надоел!
– Вот и все… Пора всех освободить. Я обуза…Незачем все. – слезящимися глазами взглянул на меня и взял из угла ружье. Просто протянул руку. Ну, вы знаете, какие у нас ванные – расставь  руки,  и ладони лягут на противоположные стены.

  Он вынул вставную челюсть и  равнодушно вложил дуло в рачительно обезвреженный рот. Как он стал мелочен, просто до смешного. Или глупого. Старый скупердяй! Кому нужна его челюсть? Ружье длинное  и до курка, таким же скрюченным пальцем ему не достать. Что придумал этот дурак? Он приготовил  столовую лопаточку с прямоугольным концом. Удлинив таким образом  дряхлую руку и едва превозмогая сопротивление пружины, спустил таки крючок.
  Залп  картечью на кабана в ванной комнатке, это все равно, что залп праздничного салюта в холодильнике. В стену и потолок шваркнули студенистые ошметки и костяные черепки. Промозглое, алое облачко окутало словно раскуроченный ломом  огрызок головы и опало. По стенам и потолку щедро и старательно разбрызгали  малиновое варенье.
  От такого ужаса, кровяное  давление в моей старческой голове ухнуло в небытие и все померкло…

  Когда счастливая мамаша, с гордостью – словно снесла золотое яйцо, распеленала нас в палате напоказ родственникам, то Клавдия Петровна покривилась в несмелой  улыбке и  переводя  изумленный  взгляд  за стеклами очков,  с меня на него, произнесла:
– Вот те раз, а вот те два…  Не защемили ли их при родах? Этот-то большенький, а этот …
– Чего ты! – шикнул на нее дядя Коля. – Мужики, епт!
– Нет, все нормально. – нежно положила мне руку на головенку мама, а его погладила.
  Восторженно шепча, женщины рода, включая любопытную первоклассницу Веру, положившую кончик носа на краешек пеленального  стола,  сгрудились вокруг, уделяя нам  какое-то истерически-восхищенное внимание, словно мы были Адам и Адам и до нас не родилось несколько миллиардов человек. Радостные самки оттеснили  скучающего дядя Колю, а ему было похуй. Ему, – поскорее за праздничный стол.

    Природа брала свое. Мы выправились в кондициях и стали попросту недостойны такого внимания, как и все дети. Их надо просто купать, пеленать, давать титьку и быть терпеливым, как Будда, ну или на худой конец большая собака, которую карапуз тянет за усы, за свешенный язык, сует пальчики в мокрый нос, а она, ну удивительно как невозмутима. Мы росли, осваивали пространство, и вскоре не было угла в доме, где бы мы не  обкакались или описались или срыгнули. 
  Шли годы. Мы росли вместе, но не были друзьями. Как-то нас ничто не связывало. Так часто бывает, – если растут дети вместе, то они или возненавидят другу друга, что сплошь и рядом у кровных родственников или станут кровными друзьями, что пожалуй больше чем единоутробные брат и тем более сестра.

  К двенадцати мы словно разглядели  друг друга и поняли что нам интересно, черт побери! Вдруг взглянули друг на друга с любопытством. Просыпалось мужское. И если еще недавно, мама постыдно водила нас в женский туалет, то теперь мы гордо ходили в мужской, но безотчетно тянуло в женский. А однажды, тетя Оля простодушно показала маме эффект крема против целлюлита на бедрах и  жопе, задрав подол и оборотившись пару раз вокруг своей женской оси,  вокруг которой, как выясняется крутится вообще все, пока мы сидели с чашкой чая, такие безобидные  и с трогательным печеньем  в руке. До полуночи терзали воображение ее теплые, едва влажные, зефирно-розовые трусы на загорелой жопе оттенка топленого молока. Спалось неважно.
    К пятнадцати мы стали не разлей вода. Всюду вместе. У него сопли, и мне впору анализы сдавать, у меня бабобоязнь,  у него женофобия. Обычная прыщавая история. Высмеянные, извращенно изнасилованные в самых сочных формах: девочки, женщины, бабы, до которых  пока не достать,  занимали нас весьма и весьма. Вернее заполняли  наши головы абсолютно,  как  газ. Оставалось только перекидываться смачными, остервенелыми фантазиями и озвучивать желания, порожденные горячечным воображением.  Мы были сумрачны, серьезны, и как мужающие подростки  переняли привычку к крепкому рукопожатию при любом случае. Хоть после завтрака, хоть перед сном.

  А потом вдруг восемнадцать и молодой организм терзает страшная и неизлечимая  зараза - бабоодержимость. Лекарств от нее нет, и лечится это только временем, этим неумолимым лекарем, исцеляющим рано или поздно все и всех.
  Не могу сказать, кто был ведомым, а кто ведущим, но мы были как в корне осексуаленные:  Чук и Ген,  Гена и Чебурашка,  Лелек и Болек, Вахмурка и Кржемелек.  Были: череда побед, мимолетные поражения,  обиды на женский мир, пиздюли за мимолетно потрепанную пизду. Он харкал кровью, а я со скрипом мог помочиться поутру…
  Да-а, это были лучшие годы, – без  устали и сакраментально  шекспировских сомнений:  «Ебать или не ебать…Не вопрос, возьму-ка я лучше пивка!» Крепости брались штурмом и с наскока, венерические ранения заживали как на собаках,  медали тенькали на чреслах, пока…
  Пока он не встретил ее. Полюбил, а как же. Когда-то это должно было случиться. Я был рад за него и конечно принял ее с радостью. Она была душевная, красивая девушка и мне  вроде была искренне рада. Каждый день я бывал в этом уютном доме. Весело было втроем.  Я исподтишка наблюдал за ним, – как ему после половой агонии в убаюкивающем  ритме  неспешного вальса? Ему было заебись. Вот что творит любовь. 

    А потом у них разладилось. Я стал лишним и все реже  захаживал, пока совсем не оставил эту затею. Виделся с ним мимолетом, он страдал и я не лез к нему. Сидел дома, крепко скучал. Одному ничего не хотелось. Однажды зашел сдури и застал безобразную сцену, – он терзал ее трусы и требовал любви, а она совала ему в лицо и грудь розовыми пятками и визжала.
  «Нет, так ничего не выйдет…» – с горечью подумал я тогда и вышел. Они расстались.
    Тяжелое время. Он хотел переживать его в одиночку. Но он мой друг  и я должен его поддержать.  Пораженный в сердце, – трудно было его раскачать. Старался, как мог. Звал, тащил: туда, сюда. Напоминал о былом величии: красавице третьекурснице Люсе с бюстом, о трогательно-близорукой с хуем во рту, доценте Елене Петровне с основательной, как фундаментальная наука жопой, но такой житейски-прикладной, что просто любо-дорого. И даже о хамоватой, неказистой кладовщице из продмага –Хохряковой Галине Михайловне, хотя тут возможно погорячился… Прислушивался, нехотя, со скрипом, но он  оживал. И вот мы уже  наперебой вспоминаем  консьержку из пензенской гостиницы, – страшную чистюлю, до трех раз в день выходящую из нашего номера румяной от физкультуборки и собираемся в свет. Будто все вернулось! Мы гуляли напропалую. В молодости так не чудили.

  Но годы идут, мимоходом вскидывают на плечи и уносят: силы, бодрость, свежесть восприятия, радость черт побери! Не вернуть.  Подустали оба.
  Идут годы. Сорок. Собираемся на вечеринку. Бабы разумеется априори. Завязывает он галстук и спрашивает без былого энтузиазма: «Ну что, осилим, старик?». Не кокетничает и прибедняется, подразумевая, что выебано будет все, что хоть отдаленно напоминает женский силуэт. Нет, натурально спрашивает.
  Пятьдесят. Несколько раз завязывает и вновь распускает галстук, в движениях нерешительность, раздражение, словно все через силу. Теперь я  даю понять: «Может не надо? Чего мы там не видели…»  В точку.
  Он удовлетворенно срывает галстук и, насвистывая, идет варить пельмени. Остались дома. Пельменей полна морозилка…Куда что делось…
  Шестьдесят. Как чужие, встречаемся поутру в ванной, здороваемся слабым стариковским курино-лапко-пожатием. Оседлый образ жизни,  бессмысленный, как седло без скакуна. Каша, какао, кефир. А у меня от него изжога.  Поедим, – сидим глядим: в окно, в себя. Или спим.

  Семьдесят. Напрочь позабыли друг друга и вообще все. Я почти не просыпаюсь – перманентная нарколепсия, знаете ли.  Он отрешенно вспоминает обо мне, когда приходит женщина с тряпкой и начинает на него орать и гонит в ванную.
    8 марта. Поздний вечер. Насмотревшись на женщин с лезущими из вырезов платья грудями, сытно колыхающимися  от нежного, мокрозубого  смеха, он тыкал мне в единственный от рождения, слепой глаз порнографией  и звал, как прежде, вылезти из зарослей и показать всем. Старый дурак! В моей сморщенной голове, хоть нет мозгов, но понятия больше. Все давно ушло! Короче, я послал его и «втянул голову ниже плеч», навсегда ускользнув  из хладных культяпок.
  Кто же знал,  что у него ружье…