Я, Кондратов Филимон 22 года рождения, попал в плен в сентябре 41. Помню, зажали нас немцы в Мокшанских болотах. Уже дожди, вода сверху, вода снизу, мы пощиколотку в воде. На брустверах кучи извести – это чтобы вшей давить, подбежишь, насыпешь горсть и себе за шиворот.  В кармане ни сухаря, ни патрона. Помню, бегает по траншее политрук, тычет каждому револьвер в лицо – попробуй стрельнуть – немец тут же минами засыпит. А немцы  окружили болота, выставили в нужных местах охрану и ждут, когда мы сдадимся. Думаю, нас было несколько тысяч. Многие, у кого были силы, уходили к своим. В мокроступах, на бревнах, на плотах и т.п. А другие, больные как я, едва волочили ноги. Немцы узнали, что у нас есть рота хохлов, до войны были национальные части, выставили свои громкоговорители и каждый день по заявке хохлов лекции о вреде Советской власти, и обязательно «Распрягайте хлопцы коней». В одну ночь шорох на их стороне, утром приходим – пусто - все хохлы ушли. Не забывали немцы и о нас. Везде выставлены пикеты с белыми флагами – принимаем пленных. Надо подойти с винтовкой, не доходя десять шагов воткнуть винтовку в землю, поднять руки и сказать «Хайль Гитлер, Сталин капут». Это называется ШВЗ – штык в землю. После чего тебя отправляют в лагерь, где осматривают, подкармливают, а потом отправляют на отдых в солдатский дом отдыха с женской прислугой.

Я держался до конца сентября. Уже дезинтерия, желудок пуст, руки ничего не держат, вши заедают, а в траншее все меньше и меньше народа. И вот в один день нас осталось только трое – я, Васька из соседней роты и армян, небесно-голубые глаза, красивый черт. Всех качает, все едва-едва ходят, всех нас бросили, и решаем мы, что нам делать. А день воскресный. Немцы объявили, что сегодня не стреляют и принимают в плен. Все перед нами, немцы на пригорке в рощице, у них палатка – целый дом. Пол-седьмого у них подъем. Толстый фельдфебель командует – у них зарядка. Потом начинают бриться прямо на солнышке, заводят патефон, приезжает полевая кухня, кормит горячим. Фельдфебель отечески нам улыбается, показывает куски мяса,  наваристую кашу – это невообразимо, нас рвет непонятно чем. Подъезжает автобус,  выходит офицер, немцы вприпрыжку в строй, начинается раздача бирок в ближайший публичный дом. Солдатики прыгают в автобус и машина под  рукоплескание толпы, уходит.  Потом фельдфебель садится в кресло – нога на ногу – закуривает сигару. Ему хорошо. А дым, а дым… И решаем мы - сдаться.

В тот же день нас отвезли в деревню в лагерь. Там, действительно, подкормили, подлечили. Вся обслуга  была из своих, свои медсестры, врачи, командовал только немецкий врач. Много-ли надо молодому, здоровому. Уже через неделю мы были ходячими. С женской прислугой мы, конечно, не общались, но по паре сигарет в день получали. Короткие немецкие сигареты – «слюнявчики» мы их называли. Через неделю нас обрядили в старое, но чистое и отправили пешим строем на железную дорогу. Там загрузили в теплушки и отправили в Германию. Ехали две недели. Туда-сюда солдаты, артиллерия, танки. Наконец привезли. Эрфурт. Выгружались ночью. На вокзале немцы, собаки. Предупредили – всем снять обувь. Двигаемся по городу без шума. И вот,  среди ночи прошли шесть километров человек семьсот. Завели нас в лагерь. Ну, кто в лагере бывал, тот знает обстановку. Уложили спать в казармах, в восемь подъем.  Утром комендант толкает речь. «Ребята,- говорит на русском. – Надо лагерь привести в порядок. Сейчас вы получите инструмент – любой. Надо, чтобы через две недели, лагерь блестел». И действительно косы, топоры, пилы, песок, цемент – все пошло в дело. И вот, через две недели подъем в шесть, мы уже на плацу в несколько рядов, идет перекличка. Я в переднем, у меня метр восемьдесят, Васька рядом со мной, он еще выше меня. А во втором ряду армянчик, он ниже ростом.  А напротив нас немецкие пожарники, все в своих робах и духовые инструменты  в руках. Но вот они заиграли и открываются главные ворота лагеря и заходит депутация. Покупатели, как мы поняли. Впереди бабенка в белых бриджах, черных лаковых сапожках, темной с оторочкой курточке и премилой шляпке. Рядом с ней приплясывает офицер. Она первой идет, выбирая самое лучшее. Первый ее стек останавливается на мне – меня тут же выпихивают из строя. Следом Васька – он со мной. И вот тут со второго ряда выпрыгивает армян. Он дико напугался, что останется один, он что-то лопочет, немцы пытаются вколотить  его назад, но всех останавливает немка. Она очень внимательно смотрит на армяна и ее стек останавливается на нем. Дальше они проходят, непринужденно болтая, а нас выводит старик на культе. Мы беспрепятственно выходим на волю. Старик подводит нас к трехколесному грузовичку.

«Вы, ребята, - объясняется он на ломаном русском, - попали в имение баронессы фон Циллергут, женщины очень богатой, уважаемой. Ее муж – полковник на восточном фронте. Будете на нее горбить. Я у нее управляющий. Вот вам по сигарете, садитесь и поехали».
Ехали мы примерно с час, кругом поля, сельская местность. Наконец приехали. Большой, красивый дом – дворец, вокруг парк с прудом и лебедями. Но это не для нас, нас повезли на скотный двор. Тут были риги. В одну из таких нас и завезли. Старика звали Карл, ему было под пятьдесят, под Перемышлем ему оторвало ногу, дальше он попал в плен к русским, где и выучил язык. Особо ему нравилась наша махра, но выяснив, что ее у нас нет, сильно огорчился. Но делать нечего, начал записывать нас. Кто кем был, кто кем работал, образование. У меня было четыре класса, у Васьки три, про армяна так и не понял. До армии я работал в колхозе механизатором, Васька тоже, армян кого-то в горах гонял. «Что значит механизатор? Это что, на любой технике? .. Да,- отвечали мы… Вы должны учесть, мы будем за вас в лагерь платить. Работать надо честно, иначе на возврат» . Рига была каменной, три деревянные топорные кровати. Дед повел нас получать белье, спецодежду, зубной порошок, мыло и все прочее. Потом на кухню. Тут повариха, фрау Киршнер что-то зло заговорила, глядя на нас. Дед выслушал и прикрикнул, фрау сразу поджала хвост. Ели взахлеб. Дед одобрительно поглядывал на нас. Когда вернулись в ригу, дед объявил, что рабочий день с завтрашнего дня. Света у нас не было, потому сразу легли спать.

На следующий день дед явился часиков в шесть и поднял нас. Сначала умываловка, растираловка, потом завтрак. Фрау злыми глазами смотрела на нас, дальше дед повел нас в мехмастерские, там были уже до сотни всяких приспособ. Он объяснил, да и сами мы поняли, что все надо смотреть. Был уже октябрь, последняя техника дорабатывала в поле, а надо было думать о следующем сезоне. Короче, мы полезли по машинам, а армяна дед увел. Как мы поняли потом, его определили в кучера. У баронессы было штук восемь лошадей. У нее был парадный выезд – собственная карета с фамильным гербом.  Впрягалась туда четверка лошадей. Кучер в ливрее, как положено. И когда она появлялась в городе, все перед ней прогибались. И ей это очень нравилось – красавец кучер,  а она еще лучше. Теперь армян жил на конюшне и ему было неплохо. А мы с Васькой из мазуты не вылезали. Васька был еще неплохим кузнецом и, когда заказы подпирали, уходил в кузню. Паял, варил, железки колотил. Стали мы учиться немецкому языку – молодые, по двадцать лет и потихоньку пошло. К фрау Киршнер на обед  перестали ходить, паек у нас был и без нее. Дед никак не мог примириться с этим, но работы было тьма и, в конце – концов, дед отступил. А мужичков в имении становилось все меньше. Оставались нестроевые. В декабре пришло извещение – полковника убили. Баронесса объявила траур. Потом поползли злые языки, баронесса завела себе любовника и это армян. А неплохо, она шикарная бабенка, да и армян хоть куда. Но это все были слухи. А вот что было с нами. У баронессы работали польки по принуждению. Их мобилизовали немцы на работу в Германию на семь месяцев. Отбыв срок паненка уезжала в Польшу, а ее место  занимала другая. Всем девочкам было лет семнадцать –восемнадцать.  Зося, Ядвига, Ганна – всех не перечесть, и всем хотелось. А рядом два здоровых самца. И вот ночью, чтобы никто не видел, две подружки тихонько стучат. Открываешь дверь в полной темноте и впускаешь. Девчонкам слали посылки из Польши, постоянно у них что-то было. И, конечно, это что-то оказывалось у нас. Мы любили своих паненок, они делили нас без ревности, мы тоже. Сегодня твоя Олеся, моя Марыся, завтра наоборот. Единственно, чего не хотели девчонки – это беременеть. Мы это знали. Ну, есть много способов и, если мы это не знали, паненки нам расскажут. Об этом, кстати, узнал Карл. Он как-то прикатил к нам и стал гундеть. «Не связывайтесь с полячками. Это унтерменши. Вот закончится война,  придут солдаты с фронта, и тут выяснится, что немецких баб ебать некому.  Вот, выучите немецкий язык, сдадите экзамены, сделаем вас немцами. Женитесь на хороших бабах с деньгами, немцы пойдут… А кто победит? – спрашивали мы, Карл начинал чесаться…

Эх, Карл, Карл… Хороший ты мужик, но не понимаешь. У моей паненки гладкая спинка, круглая попка, сисечки, сладкий ротик, она живая, в ней кровь  кипит, а ты фрау Киршнер, стерву злобную. Да что я дурак, что ли. Вокруг ходят немки, злые, перекошенные. У всех мужей поубивало, а я под трактор, так лучше, а ночью ко мне девочка придет. Шел уже сорок второй, сорок третий год. В самый канун сорок четвертого в ригу ворвались гестаповцы. Нас скрутили, отвезли в гестапо и под «Руссиш швайн», стали избивать. Когда мы валялись в крови, появился следователь. «Вы все бандиты. Ваш армян избил немецкого офицера. Теперь ему расстрел, - и, присев к нам пояснил шепотом. – Офицер полез на баронессу». Знать, недаром говорили про армяна, больше мы его не видели.

Вначале сорок четвертого отправили нас во Францию, в трудовые лагеря. Работал там я бетонщиком, заливали немцам доты. Немцы, сволочи, избивали нас, но вот высадка Союзников во Франции и охрана сразу зашевелилась.  С каждым днем все меньше и меньше. И вот в один воскресный день просыпаемся – никакой охраны. Собрались на плацу, никто не знает что, вдруг открываются ворота, и под джаз въезжают американцы. Негры, да здоровые, все в ботинках с подковами, открывают бутылки пива прямо об каблук. Комендантом назначается белый полковник. Первым делом нам завозят магазин готового  платья. Прямо вываливают на плац. Надо выбрать себе костюм – сорочка, пиджак, брюки, шляпа, галстук, туфли. Дальше медкомиссия, дальше всех по взводам – командир - сержант армии США. Начинают кормить – «вы пострадавшие, вас нужно кормить». Вот тогда я узнал, что такое ананас, грейпфрут, авокадо. Житуха в лагере была шикарная, каждый день спорт, я тогда узнал, что есть волейбол, баскетбол, каждый день гоняли в футбол и кормили от пуза. Было и еще кое-что. Рядом открылся публичный дом – это, как раз, для нас. Мамзели два дня в неделю работали на нас. Надо было только отличиться, чтобы тебя заметил сержант. Раз в неделю увольнительная. Подходишь к проходной четким шагом, там вразвалочку сидит сержант,  пальцами показывает тебе «кругом!» - показываешь ему до блеска начищенные ботинки. Дальше «руки на стол» - показываешь руки, «улыбочка!» - улыбаешься во все тридцать два. «Вери гуд» - бурчит  сержант и дает тебе талон на поход в публичный дом, и три доллара.

В публичном доме тебя записывают, дают тебе презерватив и к мамзели в номер. Срок – десять минут. Пару раз я там бывал. Одна делала минеты через презерватив – пару раз лизнула и ты поплыл, она даже с кресла не вставала. Другая давала в анал, она у стола стояла и играла задницей. Тоже пару раз дернул и поплыл. Весь секс – двадцать секунд  Мамзель закуривает и показывает тебе на дверь – пошел вон!  А хотелось еще. Спускаешься вниз и снимаешь уличную проститутку. За доллар она даст и подругу свою подставит. Заводишь за угол, сначала с одной, потом с другой. Это были постоянные девчонки, для нас они были как родные. На второй доллар можно было купить пять пачек хороших сигарет, на третий сходить в кино, попить пива, посидеть в кафе. В десять  вечера надо было вернуться. Потом нас стал нанимать муниципалитет. Чем просто сидеть, идите, поработайте. Мы разбирали завалы. Чудесное было время.

В январе сорок пятого в лагере появились советские офицеры. Стали агитировать – домой. Американцы шепчут – не вздумайте, сразу по десять лет получите. «О чем вы говорите?  Родина-мать зовет. Надо восстанавливать разрушенное хозяйство, опять же, баб ебать некому». Американцы нам лекции читают, прямо по карте объясняют – везде требуются белые крепкие мужчины. Канада, Америка, Бразилия, Аргентина, Австралия, Новая Зеландия, даже ЮАР. Везде дают подъемные, а белую девчонку сам себе найдешь. И понеслись по лагерю митинги. Хохлы в одном месте митингуют – все в Канаду, мы в другом – все в Россию. А свои гебисты  плясали перед нами, пили вместе, в дружбе клялись – лучшие друзья.  А тут конец войне. Написали мы заявления, передали в лагерную администрацию. Хохлы ушли в Канаду, а нас давай собирать. Провожали нас американцы по-человечески. Подали лучшие вагоны, наняли оркестр, завалили подарками. До Берлина ехали –  в лучшем виде, В Берлине пересадка – вагоны похуже, а когда Брест проехали – уже в теплушках и на каждой площадке штык. Дальше Мурманск и солнечный Магадан. В июле еще тепло. Помню, стоим мы на поле несколько тысяч, поле разбито на три сектора, три стола, за столом трое, куча папок, сзади охрана. Вызывают по одному. Оказывается, американцы сдали все личные дела советам, которые им достались от немцев. И теперь я в папке с германским орлом. И вот, начальство рассматривает мою папку. Два-три вопроса и объявление – десять лет. Это потому, что у меня четыре класса и я рядовой. У кого было семь и выше, по пятнадцать отстегивали. В лагере много было чудиков. Запомнились два. Один был диверсантом, вольные ходки у него, лишь бы фашистов на уши поставить. Однажды с напарником заловили немецкую шлюху из борделя, отодрали ее в кустах и отпустили. Но наводку на госпиталь с тяжелоранеными он дала. Парочка загнала всех сестер и врачей в землянку и бросила в раструб противотанковую мину, а госпиталь сожгли. И какой-то особист написал в личном деле «Излишнее зверство». И товарищ  схлопотал десять лет. Другой – гражданин  Голландии. После войны бежал с какой-то девчонкой в Голландию. Папа-мама встретили их с восторгом.  Дочка с мужем, ордена, медали. Тут же женили, тут же голландский паспорт выписали и вот он ездит на собственном тракторе, и заезжает в гаштет.  Соседский столик говорит по-русски. Там двое. Само собой присел, стал объясняться – вы кто? мы власовцы, а ты кто? а я солдат РККА. Ну, война закончилась, чего друг-другу зубы показывать. Сели, выпили, разболтались, тот все о себе рассказал. Выходят вместе, эти двое говорят: «У приятеля день рождения на следующей недели, ты приходи, отметим». Пришел, посидели, напоили его, выходят, машина уже стоит с открытой дверью. Первый власовец  прыгает в нее, второй власовец  голландца  заталкивает и сам впрыгивает в машину, и поехали. Ночью они уже в Париже, на следующий день в Москве, в военном трибунале – пятнадцать лет, как предателю родины. И ходил человек, доказывал, что он гражданин Голландии. Подлость это однако. Судить своих. Бедных баб гнали на Сахалин за то, что жили с немцами, наплодили детей. А что же вы, Советы, их бросили? Но тут не власть виновата, это народ такой. Ни за что не простят, если тебе полегче пришлось. Поэтому загнать подальше и засунуть глубже. Чтоб  отсидел и вышел, когда все забудется.  Немок ведь тоже ебали и американы  сидели по лагерям, и никто их не казнил, и не давал срок на родине – но это народ  другой.  Я отсидел все десять лет и вышел в июле пятьдесят пятого. В пятьдесят шестом началась Братская ГЭС и я устроился туда бетонщиком на растворный узел. В Осакаровке приглядел неплохой дом, деньги у меня были, купил. В огороде была банька. Повозившись малость, привел все в порядок. Заработала у меня банька и пошли ко мне подружки заныривать. Ах, как хорошо в горячей баньке с веничком, да со сладкой подружкой, Завел я себе такую, двадцать восемь лет, продавщица без детей.  Гладкая, как наливное яблочко. А сколько удовольствий вместе, а после чаи гоняли. И решили мы жить только для себя. Как в Библии сказано: «Жена для мужа, а муж для жены». А все остальное – суета сует.