Тридцать четыре года назад я родился в Чите, так получилось. Мой ангел-хранитель ушел в запой, и в конце зимы я проклюнулся. Воинская часть отца стояла в Борзе. Это была еще не самая жопа мироздания, но очень близко. Самый сфинктер находился в Даурии. Степь, ветра, грязища и повсюду индейцы, скрещенные с китайцами, – буряты. Я захотел заглянуть в этот верхний анус мира на месяц раньше срока. Не получилось – оттуда маму, поехавшую погостить к сестре, доставили в читинский роддом на вертолете. В Даурии только с бурятами и дорогами была беда, а с вертолетами – нет.

  Даурию я осмотрел чуть позже, когда нам дали там квартиру. Помню, мне понравилось. Там я съел шесть килограмм мандарин и превратился сплошной трехлетний прыщ в колготах, а еще нашел труп голого замполита. Возвращаясь зимой из деревни, он запутался в колючей проволоке, которой был обнесен военный городок. У него была скверная привычка – раздеваться по пьяни до трусов и ложиться спать, где придется. Ровно в десять вечера его организм командовал «отбой», и майор, аккуратно сложив форму, валился баиньки в сортир, сугроб, кошачью ссаку – не имело значения. Железной дисциплины был человек. Это его и сгубило.

    А еще над нами жили «холостяки» – военные летчики, которые только и делали, что летали на истребителях, бухали и ебли всю даурскую живность женского пола – от бурятских колхозниц до секретарей комсомольской ячейки. Они были настоящие герои. Я тоже хотел стать летчиком. Получилось только геройски бухать и ебаться.

  Однажды к нам пришел шаткий Дед Мороз. Я рассказал ему стишок с табуретки про зайку. Дед Мороз засунул голову в красный мешок с моим подарком и стал туда блевать. Не то чтобы я так плохо читал, просто до меня он зашел поздравить холостяков. Красный пластмассовый шлем богатыря и меч-кладенец мне брезгливо вручил папа. Потом, если я долго бегал в этом шлеме, оттуда вкусно пахло колбаской. На следующий год мне подарили железный конструктор с ключиком и отверточкой, из него можно было делать танк, подъемный кран или мельницу. Шлем я нюхать перестал.   

  Мне стукнуло четыре года, когда отца перевели в Читу. Мы ехали с мамой в поезде, ели свежие огурцы (это был дефицит), и я, открыв книжку со стихами Маршака, якобы читал «Дом, который построил Джек». Я знал его наизусть и страницы переворачивал в масть, поэтому попутчики – лысый дядька с бородавкой на губе и толстая сюсюкающая тетка – были в восторге, от того, как хорошо я читаю. «Вовочка, а может, ты даже знаешь, кто такой Ленин? – спросил меня лысый. «Ленин – это вождь краснокожих», – процитировал я беспартийного папу-антисоветчика и грызнул огурец. У дяди покраснела даже коричневая бородавка, и он стал укоризненно жужжать на маму. Дядя оказался политруком из соседней части. При Сталине папу бы скоропостижно расстреляли – мы даже до Читы доехать не успели. При недавно заступившем на вахту Горби, его представили к дежурной награде – политрук оказался не такой уж сволочью.       

  В Чите меня повели на похороны какой-то бабушкиной подруги. Воняло мертвечиной и ладаном. Толпились родственники с хлюпающими носами и красными глазами. Там я подслушал жуткую историю. Покойница долго не хотела умирать, и зять намешал ей коктейль а-ля «Сучий потрох» якобы от язвы. Она выпила, и из нее ко всеобщему прискорбию вылез бычий цепень. А померла она через полгода оттого, что сломала бедро. Меня заставили поцеловать ее в лоб, и после поцелуя этого востроносого пугала в косынке я обосрался от отвращения. Поэтому на поминки меня лучше не зовите: могу испортить вам воздух и праздник.

  К бабушке приезжал рыжий дядя Поликарп. Это был вылитый дядюшка Юлиус из «Малыша и Карлсона». Он все время брюзжал и хлестал меня газетой «Труд», как муху, когда наступал на танк, подъемный кран или винтик. Это был единственный взрослый, который меня не любил. За это я в него плевался. Только на пороге показывался дядя Поликарп с чемоданами в руках, как я харкал ему в лицо вместо «здрасьте», а потом вешал желто-зеленую соплю на спину вместо «до свиданья». Заплеванный дрался газетой, проклинал моих родителей, но все равно приезжал. Тот еще был пыльный мудак рыжего цвета.   

  Когда мне юбилейнуло пять, мы полетели на ТУ-134 в Одессу. Я очень гордился, что летал на самолете. Поначалу жили в съемном клоповнике на Китобойной, а потом переехали «по договору» в квартиру на окраине. Это был новый дом на триста квартир, где жили в основном семьи офицеров. Вокруг раскинулся рай для пацана. Море, деревья с фруктами, воинские части, аэродром, авиазавод, гаражи, самолетная свалка, стройки и, конечно, речка-вонючка. Руся Середа однажды ее переплыл за рубль. Но рубль мы ему не дали – он нам самим был нужен. В обиде и говнах Руся пришел домой и получил от бати таких звонких пиздячек, что его вопли было слышно с девятого этажа. Тогда я понял, как мало в мире справедливости.

  Уже не помню, как мы познакомились с Андрюхой. Но имя его знали только родители, все звали его Абиз. Это был самый гнусный пиздюк нашего района. Он был старше меня на два года, худой, обмотанный соплями, удивительно корявый и склонный к неконтролируемому пиздежу. Они переехали с Молдаванки, где он набрался сеансу от тамошнего мелкочленного криминалитета. Он говорил и делал хуйню от чистого сердца, и очень удивлялся, почему его бьют. Я был самый сильный в классе, его не били только юродивые. Я учился на пятерки, его два раза хотели оставить на второй год. Его ботинки вечно просили каши, а лицо – поджопника. Мы не могли не подружиться.     

  У меня были кривые зубы. Как он меня только не называл! Зубастый хуй и Гоблин – самое безобидное. Зато сколько было радости, когда я увидел у него два сросшихся пальца на ногах! В детстве счастье подстерегало нас на каждом шагу, даже в чьих-то грязных пальцах, но как это можно было заметить? Зубы потом выровнялись «пластинкой», он так и остался ластоногой макакой, но это уж не радует.   

  Зачем он мне был нужен? Перефразируя классика, отвечу: «Ни славы и ни коровы, ни шаткой короны земной – пошли мне, Господь, второго, чтоб мог бы играть со мной». В детстве вся жизнь – игра, и это не метафора. Игр было много, и они были настоящие. Квадрат, «японец», «козел», набивания и, разумеется, футбол. И еще куча всего. Те увлечения хорошо описывает старый анекдот:
  – А Саша выйдет?
  – Саша умер.
  – А скиньте мяч.

  Я любил играть, точнее – выигрывать. У Абиза я выигрывал почти во все. На футбольном поле у него было погоняло «Костолом» и «Корябиз». Он играл в ботинках и по мячу попадал крайне редко, предпочитая чужие голени и коленные чашечки. После игры его, как правило, не иллюзорно били. Поэтому футбол он не очень любил. Но если уж он во что-то выигрывал, то, сука, ехидства и подъебок было на неделю. Выиграть и унизить – большего удовольствия для него не существовало. Поэтому проигрывать было нельзя. 

  Летом сражались на брызгалках. Самая хорошая получалась из ручки «Big» и желтой баночки из-под шампуня «Кря-кря», особенно, если залить в нее кипяток. Потом был «Маклер», настольный хоккей, и конечно – вкладыши. Хотелось не жевачку, а «Турбу». С пятьдесят первой по сто двадцатую. Еще собирали «Дональды», «Носики» и прочую бесценную макулатуру. Из-за них я в первый и последний раз вытащил у мамы десять рублей. Одноклассник Комарик крысанул двадцать пять. На все мы накупили «Турб» – получили море удовольствия и такое же море незабвенных пиздюлей. Больше я не взял без спросу ни копья. Поэтому детей надо пороть. Это не лозунг педофила, а совет миндальничающим родителям. Реально помогает.

  В первом классе уже все знали, кто такой Ленин. Меня фотографировали под его портретом и рассказывали, что мы живем в самой лучшей стране. Я верил. Потом это оказалось враньем. А сейчас кажется правдой…

  Седьмого ноября меня приняли в октябрята. Зачем-то хотелось быть старше и вообще пионером. Через страшно долгих два года зазвенело мое «… вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: горячо любить и беречь свою Родину, жить, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия, как требуют Законы пионеров Советского Союза». 
 
  Пообещать, я пообещал, но вместо того, чтобы горячо любить свою Родину, начал дрочить. Сначала на опоре рукохода. У вас стоял хуй на рукоход? У меня тоже нет, но я залазил по трубе на самый верх и елозил там, пока не вставал. Было приятно. Потом я поехал в деревню и на сеновале так долго мял свой хуй, что из него вытекло немного мутной жидкости. Стало гораздо лучше, чем на рукоходе. Было очень стыдно, но вскоре я опять это сделал. А потом еще и еще… Я шифровался, как Штирлиц-рукоблуд в тылу врага. Все думали, что я люблю Родину, а я любил дрочить. И Карину. Это тоже был секрет шопиздец. В нее был влюблен весь класс, только один я говорил, что она дура, и при случае бил наотмашь портфелем.

  У папы Комарика была коллекция черно-белых порно-фотографий. Мне ужасно нравилась одна. Там верхом на мужике спиной к зрителю сидела сисястая блядь, и ее половые губы хищно обхватывали огромный хуй. Впервые я подрочил в гостях. Скрытно и молниеносно. Пока Комарик ходил пописать. Так сильно она мне нравилась.   
 
  Развлечений было навалом. Можно было плавить свинец или жарить собачье говно под чьими-то окнами. Или играть в «пекаря», или стрелять по бомжам из рогатки или кидать бомбы из сурика и серебрина. Видеосалон опять же показывал фильмы про Брюса Ли и Шварца. Но самым ахуенным было – залезть в какое-то укромное место и устроить там штаб. Так на авиазаводе нам приглянулся вроде бы бесхозный кунг. Мы заперлись изнутри и зажили. Сторож малька прихуел, когда вернулся с обхода к себе в будку, а там уже наш штаб. Мы долго притворялись мертвыми – не открывали. Потом захотели хавать и ссать. Последнее откладывать на потом не стали. Свалили все опять же на Середу, и он выхватил лютых, несовместимых с сидячей жизнью пиздячек за обоссаную шапку сторожа. Справедливости в мире становилось все меньше. От этого иногда бывало грустно. 

  А еще книги. После «Двадцати тысяч лье под водой» мы начали строить подводную лодку –  хотели искать Атлантиду. Акваланги планировали сделать из воздушных шариков. Сколотив две украденные доски, Абиз начал вести себя так, будто он уже нашел сокровища и стал, сука, падишахом. Доски у нас благополучно спиздили, но это было уже не важно. В планах у моего мечтательного кореша был гарем из самых красивых одноклассниц, горы золота, как у дядюшки Скруджа, и путешествия. Он хотел стать богатым. Через двадцать лет он им стал. 

  Мимо нашего дома одна бабушка гоняла коз на пустырь. Она все время нам что-то рассказывала. Как-то она поведала, что у козы скоро будут козлята. И сказала, что они вылезут из письки. Так же, как когда-то сделали мы. Нашему детскому ахуению не было предела. Мир перевернулся. Ведь мама говорила, что дети берутся просто из живота. Пиздец! Ответ на самый главный вопрос, я узнал от бродячей бабки с козами.

  В августе девяносто первого мы украли два огромных листа пенопласта из воинской части и устраивали на них сражения на Хаджибеевском лимане. Пенопласт крошился и был никудышный, но именно с этого начался мой скромный вклад в развал и разворовывание Советского Союза.

  В подъезд, где мы играли на вкладыши, кто-то приносил магнитофон с неработающей перемоткой, оттуда рубился «Кар-мэн» и Богдан Титомир. Они были крутые. Мы карандшом перематывали кассету на какой-нибудь «Чио чио сан» и внимали. Потом я узнал, что у солиста «Кар-мэна» Лемоха фамилия Огурцов, и стал его презирать. Почему-то вместе с Титомиром за компанию. А хули они хотели? Мирская слава – штука проходящая. Да и пели они говно.

    После седьмого класса движения стали резче, игры – жестче. Одна называлась «Голливуд, зубы!». Нужно было догнать прыткого паренька с погонялом Голливуд, заставить открыть пасть и показать передние бивни. Они были поистине огромные, от какой-то лошади, что нам очень нравилось. Бегал этот кентавр, сука, быстро, и только метко пущенный в спину кирпич заставлял его переходить с резвого галопа на хромую иноходь. Другая называлась «Свиньи в круг». На заводе «Зонтик» мы набирали полные карманы всякой бракованной бижутерии. Собирали вокруг лужи алчную пиздюльву и по команде «Свиньи в круг!» кидали в центр значок, цепочку или брошку. Пока жадные свиньи боролись в грязи, мы разбегались и прыгали сверху на эту кучу-малу. Это было прекрасно…

  Потом мы ходили кататься на свиньях. Свиньи были настоящие. Мы с Абизом смотрели с крыши свинарника, как старшаки, схватив визжащих хрюшек за уши, носились по говну, как ковбои на диких мустангах. Лучшим был тот, кто окажется самым чистым и ни разу не упадет. Проиграл не участвующий Абиз. Его спихнул с крыши в навозную жижу Непач. Конопатая гнида и садист. Первый раз он сел в тюрьму по малолетке за вооруженное ограбление магазина. Банду с масками и ножами чисто случайно остановили пэпэсники и упаковали. Второй раз лет через пять за кражу банки зеленого горошка и двух гривен – выхватил сумку у пенсионерки и побежал прямо в лапы вышедших из-за угла пэпсов. В итоге стал макоедом и сдох, отравившись печеньем. Родакам надо было травить его крысиным ядом гораздо раньше – не пришлось бы продавать квартиру, чтобы вытащить эту падаль из тюрьмы, и вообще тратиться. Но знали б прикуп…             

  Первый наш бизнес начался с украденной кукурузы и не очень удачно. Корявый Андрюша кинул мне в трамвае тяжелую солонку и попал в голову кондуктора. Нас высадили с полными сумками черти где, и пришлось тащиться до моря пешком – денег на проезд не было. Однако же, мы все продали. Но повстречавшаяся на пляже Пилька – юная сиповка – скрысила у нас выручку. За это мы, доверчивые и оскорбленные, запинали ее в море и отгоняли от берега камнями. Пока она не согласилась показать пизду. Получилось, что сумку вареной кукурузы и целый день работы я сменял на просмотр недозрелого материала для дрочки. Запомнились каждый прыщик и впадинка. Казалось, я в громадном плюсе. Сейчас бы сумку кукурузы я б ни чью пизду не променял. Особенно, на такую, чья хозяйка согласилась бы на такой бартер. И опыт – сын ошибок трудных...  Так я впервые познал всю обманчивую прелесть проституции. 
 
  Отец присягнул на верность Украине. Ему перестали платить зарплату. Наверно, это было как-то связано. Маме, воспитательнице в детском саду, и подавно выдавали зарплату аппликациями подопечных. Или купонами, что было почти одно и то же. Вернулись из Германии хозяева квартиры, и мы переехали в бывший киноклуб для солдат прямо на территории части. Это был деревянный барак без удобств. Отец заведовал большим складом. Там он завел огород. Как на каторгу нас с братом загоняли собирать колорадского жука. Но батя так старательно поливал кусты, что ботва выросла с мой рост, а вместо картохи удалось собрать хуев ведерко. Питались тем, что удавалось спиздить с окрестных садов и полей. Выйти во двор с куском белого хлеба, намазанного маслом и посыпанного сахаром, считалось шиком.

  Старшие шли в бандиты. У нас была своя тема – мы тихо расхищали бесхозную и не очень собственность. Крали все, что можно было съесть или продать. Почему я не угодил в тюрьму? Ангел-хранитель за Читу и Даурию извинялся. А в школе перед всеми классами читали мои сочинения. Тяга к графомании появилась немногим позже интереса к противоположному полу. Ничего серьезного из этого не вышло, бумагомарательство было и осталось всего лишь игрой в буквы.   

  А потом мы с Абизом нашли катушку с медным кабелем. Пилили по ночам, оттаскивали через военный аэродром в барак и там чистили от оплетки ножами. Как-то мы сдали тонну меди, ее принимали по доллару за кило. В восьмом классе я купил телевизор «Березка» с пультом и приставку «Ufo». Там были «Утки» с ебанутой собакой, «Супер Марио» и «Танчики». И больше не нужно было работать пультом у папы – гонять к телеку с пассатижами и подкручивать «гетеродин». 

  В девяносто шестом, когда уже никому ничего не давали, отец чудом получил трехкомнатную квартиру. Подкрадывалась пенсия и он, видимо, достигнув главной цели в жизни, запил. В десятом классе и я начал подбухивать. Бутылки водки «Лимонная» или «Клюквы на коньяке» хватало на восьмерых. Бывало, пили из крышечек или вымачивали черный хлеб в водке из экономии. Блевалось задорно. 

  Три великих негра – Джексон, Тайсон и Джордан – потрясали воображение. Лунной походкой я перепортил все носки в доме, включая папины. Ходил на бокс, потом начал играть в баскетбол. Сначала за школу, затем за академию связи, куда поступил от полной безнадеги и безденежья. Команда была такая же, как и тренер, – конченая. Мы всем проебывали. На моей второй игре он назвал меня обезьяной криворукой и посадил на скамейку. Я послал его нахуй и ушел из команды. Тренировался сам. Через год были межфакультетные соревнования, и я, собрав четверых буратин, просто разорвал «звезд» института. Даже бахнул разок «сверху» с игры. Тренер только ебальцем щелкал. После игры было острое ощущения беззаботного безоговорочного счастья.

    Это потом я наворочу таких делов, что счет будет сильно не в мою пользу. 
    А тогда я шел по вечерней Одессе и ликовал:
    – Это – победа! Победа! Победа!