О том, что «Чукотка» была ГУЛагом, ссылочным лагерем  для провинившихся моряков, я узнала позже. На первых порах  мне некогда было об этом думать. Я едва справлялась со своими штатными обязанностями.  Закончив вечернюю уборку камбуза, я сползала по трапу в каютный трюм, стаскивала пропитанную  кухонными парами  одежду, брела в душ, мазала зеленкой изрезанные ножами  пальцы  и засыпала, не успевая себя пожалеть.

О том, какие они, окружающие меня мужчины я не размышляла. Это было мое первое судно,  моя первая команда. Местные  моряки носили засмальцованные комбинезоны и кирзовые сапоги,  ругались матом, пошло  шутили. От них пахло вином, потом  и перегаром. Матросы и машинисты  подстерегали меня под лестницей, норовили облапать ,  ущипнуть.  Подмигивали  в раздаточное окошко.  Не таясь, обсуждали особенности моей внешности. Но,  я их не боялась. Они были именно такими, какими я представляла себе настоящих  моряков. Грубыми, циничными и мужественными. Лет мне было немного, печальным опытом я не обладала, плохого  от жизни не ждала! Конечно, я краснела и смущалась. Я визжала на весь трюм, стоило кому-то прижать меня к переборке. Я шарахалась от преследующего меня  пьяного боцмана. Я тщательно проверяла замки в душевой. Я не теряла бдительности, но, я их не боялась. Я не чувствовала в этих мужиках  злобы, жажды насилия, стремления унизить, оскорбить. Я была для них развлечением, возможностью посмеяться  и отвлечься от грязной изнурительной работы. Возможно,  моя наивная  детская вера в то, что моряк  девчонку не обидит,  и уберегла меня от преждевременных обид и разочарований.

Вместе с тем контингент «Чукотки» не  был  витриной пасхальных зайцев. В техфлоте не начинали карьеру, там с ней прощались. На землечерпалку списывали за пьянство, за внебрачные связи, за недостойное поведение за границей, за связи с иностранцами, за подозрение в валютных махинациях, за драки, за разбои и хулиганство. И вот, среди этих изгоев, прелюбодеев и социальных отщепенцев я выбрала лучшего!

Длинный, тощий, мосластый. С мясистым носом, тонкими губами, маленькими жадными глазами.  Мой возлюбленный, мой колпитчик, мой снабженец - Витя!

Дневальная Валька  говорила, что страшнее мужчины она в своей жизни не встречала.

- Еще встретишь!- пугала  я коллегу  и отправлялась в кают-компанию любоваться на своего удалого, хромающего после последней драки,  Билли Бонса.

К моменту, когда великое любовище взорвало мою  голову и, похитило  слух, зрение и разум, моего избранника  успели уволить из Одесского и Дальневосточного пароходств, списать со всех сухогрузов и толкачей Дунайского и, дисквалифицировать во всех трех.  Дебошир, пьяница, многоженец и любострастник.  Эрудит, книголюб, джазмен и галантный кавалер. Мой Аурелио, мой Мефистофель!  Мое счастье и наказание! Я влюбилась до аритмии, до сухости гортани, до приступов нимфомании.

Бывший помощник капитана и нынешний снабженец  дарил мне шоколадки,  букетики фиалок и  угощал шампанским. Ничего особенного, стандартный набор для охмурения юных  дурочек. Но зато, как, же  он говорил! Как он рассказывал! Как вещал  о своих жизненных перипетиях! Как  описывал  страны, в которых  побывал! Я смутно улавливала в его рассказах сюжеты из Джека Лондона и Конецкого.  Правильная литературная речь перемежалась корабельным сленгом, уличным жаргоном  и тонкой  издевкой. Слушая его истории, я жалела его, радовалась и смеялась именно тогда, когда он этого хотел. Я не различала  где в его рассказах правда, а где вымысел. Я верила этим сомнительным  россказням и для меня они были прекрасны.

Он вещал  мне о диковинных рыбах северных морей, о голодающих  детях Анголы,  о проститутках Антверпена, о  шершавой  коже черных женщин. Он рассказывал о вечно-праздничной Кубе! Он жаловался на предавших его неблагодарных  жен, на позабывших отца  детей. Он травил байки о бесшабашных  официантках, развратных поварихах  и  пьянствующих капитанах. Он приносил мне винилы Earth, Wind & Fire  и Джино Ваннелли.

Я мнила себя верной подругой, доверенной особой, единственной, истинно понимающей его  женщиной, великой любовницей от слова LOVE.

На нашей маленькой «Чукотке», нашей грохочущей любовной лодке  уединиться было невозможно. В каютах жили по нескольку  человек. За тонкими переборками дышали и дожидались интриг недремлющие соседи.

Он приходил ко мне ночью. На верхней койке делала вид,  что спит дневальная Валюха. К соседней стенке  прижимала  пол-литровую банку, вслушивалась  и ждала всхлипов  старая эротоманка Григорьевна. Я боялась шевельнуться, ойкнуть, скрипнуть пружинами узкой койки. О полноценном сексе не могло быть и речи. У нас был не секс, у нас был бесстыднейший в мире  петтинг. Не было участка моего тела, куда  не проникли его длинные худые пальцы, не было кусочка  кожи, к которому  не прикоснулись тонкие сухие губы, не было трещинки, не обласканной неугомонным языком. Стиснув  зубы, закрыв глаза, я судорожно, неумело шарила по его костлявому телу, натыкалась на горячую  дрожащую замшево-твердую плоть и испуганно отдергивала руку. Страх, скрежет черпалки, мелкая дрожь кровати, откровенные, непрекращающиеся ласки, шумное дыхание соседки – никогда в жизни я не испытывала подобных оргазмов. Феерия звуков, тактильного возбуждения, новизны, зашкаливающего адреналина, падающего внутрь  сердца и вязкое тепло  спермы.

- Покажи,- шелестел он сухими губами. Всё покажи. Сама. Ещё. Шире. – Дальше со мной можно было не разговаривать!

На любом пароходе скрыть ничего не возможно. На судах не существует тайн. Безмужняя, пошлая Григорьевна стала  рассказывать мне истории о педофилах из соседнего подъезда. В приставаниях боцмана оставалась очень малая доля шутки. Старый капитан плотоядно рыскал глазами по моему телу. Добродушный, влюбленный  машинист Степан ждал своего  часа осчастливить опозоренную дивчину. Я всё видела, всё понимала и не могла себя остановить…

« Чукотку» поставили на ремонт в маленький порт в украинской Венеции. Команду сократили. На судне остались механики, пара матросов, да мы с поварихой. Продукты доставляли раз в неделю. Я металась по палубе и выглядывая катер с возлюбленным снабженцем.

Он привозил мне себя. Мы отправлялись в город. Гуляли по деревянным мосткам Вилково. Дышали гнилым,  илистым воздухом  давно  нечищеных каналов. Покупали у местных рыбаков  мутное прошлогоднее вино и шли в гости к одинокому  Витиному приятелю. Старый  частный дом с небольшим палисадником  и зеленой верандой.  Друг угощал нас салатом из первой зелени, перьев  лука и яиц, говорил мне комплименты,  выпивал пару стаканов принесенного  каберне  и засыпал на садовой раскладушке. Мы шли в дом и трахались на липких  чужих простынях. В доме пахло прелостью, грязной сантехникой,  давно немытой посудой. Мой восторг, моя преданность, мое  всепонимание  узились,  как зимнее русло Дуная. Но…,  было уже  поздно.

Дальше всё -  «как у людей». Утренняя тошнота, соленые огурцы и рыбные сны.

Я умоляла найти врача, пойти со мной в больницу, разделить позор и унижение. Он обещал помочь. Я боялась проговориться подругам, знакомым.  Перестала ездить  к родителям,  отказывалась от выходных, подменяла повара, работала за двоих.  Днем и ночью я ждала продовольственный катер  и боялась покинуть  борт «Чукотки». Однажды он приехал. Сказал, что все будет хорошо, что он договорился  и, чтобы я ждала его возле местной больницы. Я ждала. Долго. До темноты. Никто  не  пришел.

Ночью мне стало не так стыдно. Я постучала в светящееся окно приемного покоя и уговорила пустить меня к доктору. Молодой синеглазый интерн бросил  на кресло рыжую в пятнах хлора  клеенку, засунул в меня палец и попросил сжать мышцы.

- Хорошая девочка, - похвалил он мои способности. И оставил  в больнице до утра.

Я  спала  с ним. Потом. Иногда.  Когда бывала в том городе.

Наркоза не было. Холод  клеенок,  лязг металлических разъемов, беспомощные колени, сжатые кулаки и изодранные поручни кресла. Плеск упавшего в таз комка крови. Я не знаю было ли мне больно. Знаю, что потом  я никогда больше боли  не чувствовала. Я теряла сознание  сразу. Все в этом мире  относительно…

Он приехал на мой День рождения. День моего совершеннолетия. С цветами и шампанским.  Кроме меня и нескольких матросов на «Чукотке»  не было никого. Я наварила матросам  борща, запихнула  кастрюлю  в морозильную камеру и они рубили топором и грели  на плите этот  буряковый кусок съедобного льда.

Я лежала в каюте. Голая, накрытая колючим солдатским одеялом. На полу валялись мокрые, пропитанные потом, заляпанные кровью простыни. Ночь на ледяной  больничной кушетке вылилась в ангину. Горячечный бред, бессилие, апатия.

Он тряс меня за подбородок, силой распахивал рот и мазал горло люголем. Он вылизывал  мое  мокрое, плюющееся кровью тело. Укутывал одеялами и накрывал смоченными в уксусе марлями. Он рассказывал о своем маленьком сыне.  Говорил, что жена уехала, что он вымыл плиту и, что заберет меня  домой. Вечером он уехал.

Два дня спустя  я встала. Любимые левайсы не держались на похудевших  бедрах. Юбки падали на пол. Я нашла в углу  шкафа, скомканное  синее «бабушкино» платье, наглухо запахнула белый ворот,  укрыла тканью  костлявые ключицы  и поехала  к папе.