Написать о своих ощущениях, ориентируясь на видимое, это не то, что достать мольберт, краски, кисть, натянуть берет, штиблеты на босу ногу, изящным движением забросить на плечо кусок гламурно расписанного шарфа, примерить на голову одухотворённый штампованный фейс из папье-маше и …
Одряхлевший мир, красящий губы по утрам, наносящий на расползающееся лицо тонны пудры, грима. Клоунский нос, кривляние, лживый раздвоенный язык.

Вчера я был снова там. Прошло две недели. Людей не так много, но все же есть. Среди восставших разлито теплое весеннее спокойствие, какое-то умиротворение, несмотря на то, что со сцены ораторы, сменяя друг друга, старались поддерживать градус кипения. Тёмное варево людского негодования, куда уже вполне спокойно можно опустить палец. Люди не могут кипеть на одном градусе бесконечно. Цветные флаги, пестрое, покрышки, колючая проволока, солнце, цветение деревьев, коммунальные служащие отрешённо на комбайнах убирают территорию.

Пасха. Малиновый звон, свечи, куличи, цветущие абрикосы, иконы, попы в окладистых бородах, их гнутые пальцы пахнут ладаном и деньгами.

В одном месте людей чуть больше. Я подошёл. Чёрный, на вид почти самодельный рояль. На крышке пацифистский знак. Прицеплен к дешёвому невзрачному велосипеду. За роялем худенький парень в шляпе. В кругу журналистов и просто зевак. Говорит то на английском, то на немецком. Потом я узнал, что это Давид Мартелло. Просто какой-то сумасшедший бродячий пианист. Борец за пис. Пис! – и два пальца вверх, всем должно ведь быть понятно, ведь это международно, конгениально, контр. Любишь людей? Ну, пис навстречу тебе.

В заклеенные изнутри газетами окна ломилось солнце, раздражённо отскакивало и зло клевало в глаза любопытных. Вверху, над одиннадцатым этажом полыхал русский флаг. Мы все балансируем на тонкой бритве, на пятках капельки крови, одно лишнее движение – и бритва остановится где-то в районе ключиц. Наше тело разойдётся на восток и запад, а яйца красиво расплывутся маслянистой красно-жёлтой лужицей по зелёной траве. Волосок взаимной любви давно оборвался, все висит в воздухе, непонятно как.

Над площадью плыла музыка. Чужой немец из «джёмини» немного похожий на мышь, приехавший сюда из чёрт знает откуда, исполнял одну за другой вещи, похожие на китов, на которых ещё держится земля. Нас снова обманут, незаметно вывернут карманы, политическое айкидо, и это никого не удивит, все придёт на накрученные круги, деньги, быдло, грязное белье политики, революция с грязными ногтями в который раз превратит все цветы мира в навоз, но. НО.

Останется эта музыка.

Она останется здесь, на этой площади, даже если все забудут, я оставлю её здесь, на этом самом месте, и даже дело не в немце, потомке фашистов, не в его самодельном фортепиано, звучащем безупречно и сильно, все дело в низкочастотном усилителе - во мне. Я усилитель этого бродячего ящика и живущих в нём нот. Нам, животным, чудом научившимся говорить, дали в виде звуков почувствовать краешек неба. Свиньи, знаете, ведь есть небо, оторвитесь от своих корыт, от яиц, которыми вы обкидываете друг друга, крича «Москаль, жид, бендера!», поднимите грязные рыла, взгляните… только послушайте…
Бог всё же кое-что сделал для нас. Зачем ему это. Зачем давать шанс тем, кто в котлах.
Над вами плывёт музыка, а вы жрёте чью-то печень, став в вкруг, чавкая, отрыгивая, отдавливая ноги друг другу. Вот Шопен, вот «Марсельеза», вот Леонард Коэн, вот что-то из ёбаных битлс.

Я стоял отличной мишенью для снайпера и глядел в глаза немцу. Он играл, на лице блуждала идиотская улыбка, из рук его лилось запрещённое. То, что было слишком сейчас и для проигранных, и для меня, для этих разобранных плит, для равнодушного огромного здания. Он принёс вам нечто больше, чем музыку, притащившись сюда на велосипеде, волоча за собой эту чёрную хрень, через несколько стран, границ, непониманий. Зачем тебе спасать этот мир, немец? Зачем искупать чью-то вину? Может твой дед убивал, и ты хранишь его побуревшее фото с подпаленными краями под крышкой рояля. Ты тянешь этот чёрный квадратный крест на велике, чтобы отмолить деда в аду. Зачем тебе я? Я тебя не просил. Ты будишь деда, или его друга, или тысячи таких же, ты всполошил кучу призраков и они сейчас пялятся сверху, а может из под земли, они слушают тебя без всякой надежды, без паники, с лёгкой вечной усталой улыбкой.
Коктейль из битых кирпичей, динамических картин, геометрия ощущений, вкус улиц, портреты глазастых домов, деревья, растущие прямо из земли. Сок свежевыжатой травы отлично смотрится на белом, как кровь.
Этой весной будут краски. Водка и танцы.

Мартелло, твоя музыка уместна здесь так же, как глоток кислорода в переполненной газовой камере – она ничего не решит, только лишняя боль, только спазм бесполезной надежды. Ты припёрся сюда, немецкий бендеровец, чтобы вбить в таких же как я осиновый клин.

Но, если так, играй, играй, Мартелло, я буду слушать, хотя бы несколько минут.

Донецк