Аnd love is not the easy thing
the only baggage you can bring...
and love is not the easy thing...
the only baggage you can bring
is all that you can’t leave behind

and if the darkness is to keep us apart
and if the daylight feels like it’s al long way off
and if your glass heart should crack
and for a second you turn back
oh no, be strong

walk on, walk on
what you got they can’t steal it
no they can’t even feel it
walk on, walk on...
stay save tonight

you’re packing a suitcase for a place none of us has been
a place that has to be believed to be seen
you could have flown away
a singing bird in a open cage
who will only fly, only fly for freedom

walk on, walk on
what you got thy can’t deny iy
can’t sell it, can’t buy it
walk on, walk on
stay save tonight

and I know it aches
and your heart it breaks
and you can only take so much
walk on

home...hard to know what it is if you’ve never had one
home...I can’t say where it is but I know I’m going home
that’s where the hurt is

I know it aches
how your heart it breaks
and you can only take so much
walk on

all that you fashion
all that you make
all that you build
all that you break
all that you measure
all that you steal
all this you can leave behind,

(песня группы U2 — Walk On «Иди вперед»)

Да любовь — не слишком простая вещь,
Но она, именно то, что ты можешь взять.
Да, любовь — штука непростая,
Только ее ты и сможешь взять с собой,
Она — то, с чем ты не в силах расстаться.

И даже если ночь разлучит тебя с любимой,
И если свет дневной, вдруг потухнет,
И даже если сердце твое вот-вот разорвется,
Когда ты решишь оглянуться
Не оглядывайся, будь сильным!

Иди вперед, иди,
Никто не сможет отнять это у тебя,
Потому что у них этого не было,
Иди вперед, иди,
Сегодня ты в безопасности

Ты собираешь чемодан, готовясь уехать,
Туда, где не был никогда.
Ты хочешь вырваться отсюда,
Из открытой клетки,
Птицей, которая расправила крылья,
И полетела для того, чтобы стать свободной.

Иди вперед, иди,
Того, что есть у тебя, им не отнять,
Не продать и не купить,
Иди вперед, иди.
Сегодня ты в безопасности.

И я знаю, ты боишься, это причиняет тебе — боль,
И разбивает твое сердце,
И все, что в твоих силах — выдержать еще больше,
Иди вперед, иди не бойся!

Дом... трудно понять, что это, если у меня его никогда не было.
Дом... не могу сказать, где это, но я знаю, что иду домой.
Он там, где страдания и муки.

Знаю, это причиняет боль,
И разбивает твое сердце,
в твоих силах — выдержать еще больше,
Иди вперед, иди!

Оставь все позади,
Ты же можешь бросить это,
Все, что ты носишь,
Все, что ты делаешь,
Все, что ты строишь,
Все, что ты рушишь,
Все, что ты измеряешь,
Все, что ты крадешь,
Ты можешь расстаться со всем этим,
Все, о чем ты думаешь,
Все, о чем ты жалеешь,
Все, о чем ты говоришь,
Все, о чем твои мысли,
Брось это...
И иди...
Возьми только — любовь.


Сон мне сейчас не нужен, я так часто хотел поспать, когда уставший приходил с работы, и Сара готовила для меня ужин, и я просил ее больше не покупать белый хлеб, и арахисовое масло, но она не понимала. Она слишком часто кривила свой рот, при моих словах:

— Я не могу, есть твою еду! Сара! Ты не умеешь готовить!

Лучше бы я не говорила этих слов. Это я сейчас понимаю, что нужно было делать, как говорил мой отец, длинноволосый и худой, «сынок, не суй свой хрен куда — попало!», а я сунул и наконец, засунул так далеко, что мне пришлось надеть кольцо на палец Сары Меннинг, а ее отец с мамашей смотрели на меня (наконец-то это случилось, с нашей Сарочкой!) так не по — отечески, что мне становилось неуютно под их взглядами. Конечно, их можно понять! Ребенок-кудряш, который был обласкан и зацелован, потом вырос и превратился в Сарочку, чистенькую и хорошенькую! И тут на тебе! Появляюсь я! В юбке — килт! Со спутанными длинными волосами и серьгой в ухе. На ногах — огромные коричневые ботинки, со спущенными цветными шнурками.

«Не парься! Твои динозавры ничего такие....»

Динозавры были шокированы. Мамаша смотрела немигающе на мою застиранную футболку, на которой было написано — «Пошла твоя мать на хер!», и у нее был тонкой линией прочерчен рот. Она разозлилась, пока папаша не сказал ей, что нужно бы отметить такое событие. А событие было — «самый настоящий человек в килте, из леса! посетил их дом».

Лучше бы я не снимал ботинки! Да, лучше бы я этого не делал! Но я что-то замкнул, застеснялся наверное, и скинул свои Рэд Винги, и мои ноги, одиннадцатого размера в порванных носках встали на светлый любимый ковер миссис Меннинг, и у ее тонко прочерченного рта опустились уголки губ. Она нервно то ли хихикнула, то ли всплакнула, и ее сердце, там в ее сморщенной груди стукнулось гулко, остановилось «Сукин сын, убери свои поганые ноги с моего ковра за 1200 баксов!», а потом опять забилось, нервно и часто. Я видел по ее лицу, которое покрылось красными пятнами, что она недовольна, очень недовольна! И я спросил ее, что может быть она нездорова. Дурак! Лучше бы я не говорил ничего. А только ухмылялся, кивал и мычал в ответ. «Угу, м-м-м —угу, да-а».

Мамаша была вне себя от злости. Она прямо клокотала! Еще бы! Какой-то сукин сын (ее любимое выражение) трахает ее дочь, такую маленькую, стройненькую, образованную и умненькую, и еще смеет спрашивать, здорова ли она? Да кто ты такой!

Я слышал, как она (не стесняясь моего присутствия в соседней комнате), выговаривала на кухне Саре:

— Где ты его нашла? В лесу?
— Он чистит зубы?
— У него нет себореи?
— Кто его родители? Хиппи!!.... Ты с ума сошла! Значит, он рос в этом рассаднике наркоты и разврата!
— Как его зовут на самом деле?

— Роберт Айдинг, мама!

— Не кричи, я прекрасно тебя слышу! И мне плевать на его родителей-хиппи! Ты посмотри на него! Господи! Он похож на взрослого ребенка, который вырос в лесу, и его вскормила волчица! Видите ли, он назвал себя — БО! Он пришел в приличную семью, и, видите ли, надел майку с мерзкой надписью. Он сделал это специально?

— Ма! Нет конеч...

— Что ма?! Что ма! Ты с ним уже спишь?

Да уж! Странный вопрос! Мамашка, в каком ты времени! Спали мы вместе на узкой кровати, и я любил просыпаться утром, когда ноги Сары грелись в моих ногах, а волосы мои были переплетены с ее. Этого ее мамаша не знала, она наверное, никак не ожидала от своей девочки плотских и приземленных, человеческих действий.

Сейчас лежа на кровати, в психушке на Ориентал роуд, в смирительной рубашке, я хочу одного — выйти отсюда! Выйти отсюда! Чего бы мне это не стоило!

Там еще, в конце своей песни Боно поет «Аллилуйя! Аллилуйя!» и эта песня — как живительная вода, наполняет мое тело, и я оживаю. Промазин потихонечку выветривается из моего затуманенного мозга, оставляя мне право быть самим собой, но только до утра. Я не знаю, что будет этим утром, днем, вечером, и что будет — завтра!
«Не заглядывай в свое будущее, сынок!», так говорила моя мать, покуривая марихуану, в очках и с распущенными седыми волосами.
О, мама, мама!
Я был ребенок хиппи. Я очень долго думал, что моя семья — это вся коммуна хиппи в Темпе, в Аризоне, и мои матери — это тетя Люсиль (хотя она не разрешала себя так называть, «Я Люсинда, для тебя малыш! Ты понял!»), и старая Скво Берроуз, и Саманта, и Френсис. Музыка, дым, марихуана, пиво, Grateful Dead* «Crazy Fingers», (весь этот психоделический рок!), танцующие обкуренные женщины, я прыгающий по лужам, босиком, худой и загорелый, с длинными волосами — я думал, что так живут все дети!
Боже мой!
Это время, было самым счастливым в моей жизни, и я тогда не понимал этого. О! Какое же это было счастье! Я был похож на ангела, с этими своими длинными волосами, и гибким телом. Я рос, как дитя прерий! Зной обжигал мою кожу, ветер обдувал мое лицо, свежий воздух, вода и горы — вот что было моим островом, моим родимым пятном, моим отчим домом.

Я рос как трава, поливаемая дождем и обогретая солнцем. Я был маленьким сыном земли, и любил их всех, и Люсинду, и Скво Берроуз, и веснушчатую Саманту и грязную, хромую Френсис! Они были моей семьей, и я любил их!
Они садились в кружок, около костра, всегда обкуренные и вели беседы о Никсоне, о Вьетнаме, о том, что эти пидоры использовали дефолиант «Agent Orange» (напалм) и о Нике Уте*, который сфотографировал воздействие напалма на деревню Чанг Банг, и опубликовал снимки, страшные в своей правдивости и простоте.

Я слушал их и о том, что мир на земле — это не опьянение и это — реальность, которую не понимают, опять же гребанные пидоры в костюмах и ботинках за двести долларов и заседающие в конгрессе. Я впитывал эти речи, а я знал тогда много слов, которых не следовало знать ребенку моего возраста, но это не было для меня злом, это было как данность того времени, слишком свободного от условностей.

Дом.... трудно понять, что это, если у тебя его никогда не было.
Дом.... Я не могу сказать, где это, но я знаю, что иду домой.
Он там, где страдания и муки.

Знаю, это причиняет боль,
И разбивает твое сердце,
в твоих силах — выдержать еще больше,
Иди вперед, иди
Не оглядывайся.

Я оглянулся, именно тогда, когда Сара слишком похожая на свою мать, и так же кривившая свой рот, упекла меня в психушку и мой мир — померк.
Я оглянулся тогда, когда мне не следовало этого делать.
Я слишком долго был в неведении.
Я слишком рано вернулся домой.
Я был наивным.

И я услышал эти мерзкие стоны и охи, как только вернулся в дом.
Эти стоны, до сих пор у меня в ушах.
О-о-о! Она стонала так, как стонут в порно — фильмах актрисы, делая страдальческое лицо, и выгибаясь, как акробатки.
Она выгибалась, когда я открыл дверь.
Она выгибалась даже тогда, когда я слишком шумно подошел к ним.
Эта сука — не останавливалась!
И тогда я ударил ее ножом (как он оказался у меня в руке, я не помню).
Она закричала, выгнувшись при этом!
Она так сильно закричала, что мои барабанные перепонки сильно напряглись, готовые разорваться.
И тогда я ударил снова, попал по руке, потом задел живот толстяка, который прикрывал свой хрен волосатой рукой, он толкнул меня ногой, я упал...
Я лежал, в крови, с ножом в руках, а они (лысый мистер Хоук — ее шеф, Сара с раной в плече и руке), кричали. У нее кривился рот:

— Ты убил меня, Бо! А — а — а!
— Ты убил меня, Бо!
— Зачем ты сделал это!
— Это не то, что ты представил себе!
— Бо! Ты псих!
— Марк! Звони срочно девять один один!

Ее рот кривился....
Лучше бы я убил ее тогда!

А сейчас, я стою около стены, на которой висят фото-картины Рокуэлла Кента, я даже пускаю слюну от удовольствия. Мне кайфово! Я тащусь от этих картинок. Там, в них — СВОБОДА! Все эти пейзажи волнуют меня неимоверно, и я хочу оказаться там. Мне кажется, если я протяну руку и коснусь их, моя рука пройдет легко внутрь, и я окажусь там, в этом свободном мире.

— Эй! Эй! Бо! Ты что там дрочишься, около стены! А ну повернись к нам! Ты что там увидел? Эй!!!

Я слышу крик санитара Дерилла. Здоровый негр, у которого вместо мозга — вода и гной! Он любит меня бить под дых и в живот! Я чувствую своей печенкой, что этот ниггер недоволен мной. Но у меня сегодня кайфовое настроение. Я прикоснулся к картинке, на которой написано внизу мелко, я знаю, что там написано, но мне хочется читать это снова и снова " Рокуэлл Кент «Весенняя лихорадка. Беркширские холмы в Массачусетсе» 1908г«*.

На картине изображены две лошади, которые скачут с холма, одна белая, другая — гнедая, и именно она ведет и показывает путь. Холмы залиты заходящим солнцем, и лошади спешат, они знают, что им нужно успеть до темноты. И я читаю снова и снова, медленно, по слогам:

— Весень — няя лихо — рад — ка! Берк — ширс — кие холмы вМасса — чу — сет — се! Ты — ся — ча девя — ть — сот вось — мой год!

Мои руки трясутся. Я хочу выйти из психушки в этот розово — светлый мир Рокуэлла Кента и пройтись босиком по траве, ощущая как моим ногам больно ходить по земле, и как моему сердцу сладостно, от ощущения, что я свободен. Я даже зажмуриваю глаза, как-будто в них светит солнце, там, на холмах Рокуэлла Кента. Мне хорошо. Мои руки трясутся. Я слышу топот копыт. Лошади проносятся мимо меня, и я смотрю на них. Они живые....

— Эй! Эй! Бо! Ты что там дрочишься, А? А ну повернись к нам! Ты что там увидел? Эй!!!

«Я увидел там, то, что ты Дерилл, никогда не увидишь! Даже если сильно захочешь!»

Я засмеялся.

Позади, сидя за столом, Дерилл и другой санитар Спайк видят мою трясущуюся спину, и идиотский смех. Им должно быть по фиг! Они должны привыкнуть к этому! Их это не должно волновать! Какая разница, что там, у стены, возле картин, вытворяет полоумный Бо Айдинг! Он же псих! Пусть его! Пусть потрясется! Может быть, он увидел малюсенького таракана, (который родился из тараканьего мешочка этой ночью и пополз, в поисках приключений на кухню) и хочет его трахнуть.

Я опять засмеялся. Теперь, мне кажется, что на картине — восход нового дня и лошади скачут к своему новому дню, светлому и теплому. Я трогаю картину. Я смеюсь. Мне хорошо. Мне очень хорошо! Пошел ты Дерилл, — на хер! И если я задумал сбежать отсюда, то ты меня не удержишь! И даже сама миссис Сандерс не удержит меня, даже если мои яйца тонко чувствуют ее сдавливание. Пора кончать с этим! Этот период моей жизни заканчивается. Лошади, милые лошади на картине Рокуэлла Кента зовут меня на холмы, туда, где свет.

Дерилл разговаривает со Спайком, листая какой-то журнал, слишком громко:

— Это шутка?
— Собачьи памперсы?
— Да! Это все началось с Перис.
— Бог ты мой! Что это?
— Наверное, собачье дерьмо...
— Золотое?
— Поторапливайся!
— Давай чувак!
— Сними очки, ты хоть понимаешь, что этот мир реален?
— Да мне по хрену!

К ним подходит Мардж — уборщица:

— Парни, что вы там увидели?
— Чертовски круто!
— Почему ты такая страшная?
— Ах ты сволочь, Дерилл! Пошел ты....
— Молчу, молчу, ты красивая, как...
— Как кто? Только не говори гадостей!
— Как Вупи, мать ее Голдберг!!! Ха, ха, ха, ха!
— Заткни свою пасть Дерилл, и сходи к Мизу, он о тебе справлялся.





• Grateful Dead — ( Благодарные мертвецы) — американская рок-группа с фронтменом Джерри Гарсией, основанная в 1965 году в Сан-Франциско. После выступлений на фестивалях в Монтерее (1967) и в Вудстоке (1969) группа заняла важное место в американской музыкальной сцене и контркультуре. Grateful Dead известны по уникальному и эклектичному стилю их песен, включающем в себя элементы жанров рок, психоделическая музыка, блюз, кантри, фолк, блюграсс, джаз и госпел, а также по длительным импровизациям на концертах
• Рокуэлл Кент (1882-1971) — американский живописец, скульптор, график, писатель, и политический деятель.
• Ник Ут (Nick Ut) — вьетнамско-американский фотограф и журналист, получивший наибольшую известность после публикации фотографии ’Напалм во Вьетнаме’ (Napalm in Vietnam), ставшей одной из самых известных фотографий мира, получил Пулитцеровскую премию за серию снимков о войне во Вьетнаме.