— Сегодня, эта, на повестке дня, значить, поведение доярки Степанцовой и пропажа колхозного имущества! – сказал председатель колхоза Бурьянов и пукнул.
Колхозники насторожились и замерли в ожидании. Степанцова покраснела.
— За истекший период, — продолжил Бурьянов, — пропало: ведра эмалированных – 2 штуки, швабра металлическая – 1 штука, гусь – 1,5 штуки. Есть предположения?
— Да что ж это деется, Сергей Сергеич! – воскликнула Ильинична, доярка ещё со времен товарища Сталина. – Да за это расстреливать надо!
— Мгм? – удивился Бурьянов. – Вы мне это, значить, прекратите, Завалыгина! Скажите лучше, кого вы подозреваете?
Ильинична смутилась. В исчезновении колхозного имущества она подозревала самого Бурьянова, но сказать об этом стеснялась, не чувствовала поддержки товарищей.
— Вы мне это прекратите, — повторил Бурьянов, удовлетворенный молчанием Ильиничны. – Повторяю вопрос, есть ли у кого-либо предположения по факту исчезновения ведер эмалированных…
— Сергеич, да погоди ты со своим списком!
Зычный голос из угла зала заставил всех оглянуться.
Колхозного кузнеца Валентина Зуверова побаивались – слыл он добрейшим человеком, будучи тверезым, но разгонял бревном полколхоза – баб в поле, мужиков – в лес, – будучи выпимши. Грань между двумя состояниями визуально не определялась, а значит, риск получить пудовым кузнецовым кулаком в рыло был всегда.
— Мужики! Бабоньки! Сергеич! Вы меня давно знаете, я человек добрый! – почему-то плаксиво начал речь Зуверов.
— Ой, добрый! – взвыли бабы. Мужики тактично пожали плечами – а чего ж нет, но на всякий случай прикидывали, в какое окно сигать, если вдруг что.
— Человек я добрый… — продолжил Зуверов. – Но спать не могу ужо который день, все мучаюсь! А мучаюсь я, товарищи, по вине ирода этого!
Зуверов злобно ткнул пальцем в деревенского художника Сашку Детишкина.
Колхозники ахнули — художник считался безобидным. Сам Детишкин побледнел.
— Нарисовал ирод этот в кузнице моей на стене бабу бесстыжую! – заголосил речитативом кузнец. – Я-то всего-то просил его облик товарища Ленина изобразить, чтобы всегда, работая, ощущать теплый взгляд нашего дорогого Владимира Ильича! Оставил я его, значить, малевать в кузнице, а сам на обед. Вечером возвращаюсь – а там баба! Бесстыжая! Грудь наружу, а ниже… А н-ни… ж-же… — Зуверов стал заикаться, он повторял слово «ниже», постепенно затихая, а взгляд его застыл. По подбородку скатилась слюна. Зуверов замертво рухнул.
— Мужики, у Вальки-то в кузнице баба голая на стене! – завопил плюгавый тракторист Васька.
Раздался грохот сдвигаемых стульев – все встали. Мужики, обтекая тело кузнеца, ломанулись на выход – смотреть бабу. За ними, матерясь и кляня нерадивых мужиков, побежали смотреть «срам» колхозницы.
В зале остался только коммунист Бурьянов и художник Детишкин.
— Слых, Сашко! – сказал Бурьянов.
— Да, дядя Сережа?
— А мне можешь бабу такую нарисовать, а? В коровнике?
— Сколько заплатите, товарищ Бурьянов? – неожиданно жестко спросил Детишкин.
— Слых, ты эта… Помалкивай. Заплачу, не переживай. Ведро тебе дам. И гуся.