Тунеядство — это социально-психологическая форма поведения и образ жизни человека, выраженная в устойчивом, и упорном нежелании работать, отвращении к трудовой деятельности, и склонности к нетрудовому получению средств к существованию (социальный паразитизм). Тунеядство так же называют безделием, или ничегонеделанием. В СССР с 1961 по 1991 год — тунеядство было уголовно наказуемо.
Зима нынешнего года похожа на нью-йоркскую зиму. Хотя сам я ни разу не видел не то что Нью-Йорка, а тем более и его зимы. Растёт зелёная трава, щебечут птицы, покрываются соком почки на деревьях и так почти целый год. Особенно замечательно наблюдать за этим, когда ты немного пьян и знаешь, что сегодня никуда не спешить. Впрочем, как и завтра – никуда, и вчера ты целый день слушал радио и курил сигареты в открытую форточку. Забрался с ногами на подоконник и смотрел сквозь пыльное окно, как они идут на работу. Пуховик, пальто, чёрная куртка, чёрные шапки. Я люблю чёрные цвета уходящих с утра на работу. Бесчисленные массы, проходящие перед моими окнами, заспанные лица, поросячьи глаза, у девушек - сплошь мешки под глазами.  Стаи ворон летят над ними. Печальный серый пейзаж и спокойствие на душе – это мой завтрак. Ментальный завтрак. Физический – пару стаканов чая и пачка китайской лапши. И опять проходящие на работу люди, но уже в более разнообразных цветах, среди которых встречались и розовые, как кодилак Элвиса, зелёные и жёлтые. И под вечер опять чёрные. Они устали, носились, выпрашивали, уговаривали, пахали, нажимали на кнопки, пробивали чеки, пока я докуривал последнюю сигарету из пачки и допивал последнюю рюмку сливовой настойки. И за всё это время, сидя на подоконнике, я не видел никого конкретного, кроме своего отражения в этом пространстве окна. Оно ложилось на проезжую часть на всех этих людей, и впрямь мне казалось, что я вижу только себя. Быть может, причиной этому было бесплатно играющее радио. Только подумать, я не заплатил за него ни рубля, а мне играют, поют, для меня говорят люди с высокими заработками, в которые я не вложил ни черта. И я не вижу их, но слышу голоса. Я могу подделывать любые голоса. Всех без исключения ди-джеев, некоторых политиков, многих певцов, а в особенности певиц. И что мне с этого, когда я сижу на подоконнике и размышляю: во что же они одеты? Брюки, юбки, джинсы, блузки, кофты, шарфы, туфли сапожки. Ковалли, Габаны, Кензо. Сам же я одет в синие строительные штаны с подтяжками и оранжевый свитер с синей надписью Joplex. В комнате нет отопления, поэтому пришлось надеть ещё трое носков. А в окне напротив мелькает девица в чёрном лифчике. Она что-то ищет и длинные волосы, падающие на глаза, мешают ей. К ней подходит мужчина, вероятно муж, за этой парочкой я ни разу не наблюдал, он хватает её за задницу, она оборачивается, размахивается и бьёт его рукой в лицо. Муж падает. Девица переходит в другую комнату. Муж не поднимается. Если бы вокруг меня сейчас сидели азартные дамы и господа, я предложил бы им сделать ставки: поднимется ли её муж или нет. Делайте ставки, дамы и господа! Я бы устроил такой тотализатор и на заработанные деньги пошёл бы в ресторан, где снял бы себе самую дорогую блядь и выебал бы её при всём клерковском сообществе на столе, политую соусом… А что, я бы мог себе это позволить если бы стал устроителем тотализаторов или тоталитарным вождём какого-нибудь отсталого государства полного бесплатной рабской силы. Или создал бы концентрационные лагеря, в которых заставлял ставить жизни родственников на тотализатор, хоть это были бы и жизни младенцев.  Но меня всё это не интересует. И я слезаю с окна, чтобы пойти в туалет.
Запах утренней мочи – ядовит и напоминает, что старость совсем недалека. Несколько рюмок сливовой настойки и твоя моча прозрачна и совсем не противно пахнет -  пахнет родиной. Хочется набрать полную ванную такой мочи и окунуться в неё с головой. Так, чтобы не обжечь глаза и не дай бог не захлебнуться. Какие-нибудь образы станут возникать при терпком запахе родины. Зацелованный и зассатый красный флаг, здание обкома, магазин промтовары, фонтаны возле драматического театра. Жареные пирожки с картошкой.  И фраза: «Только заработанные честным трудом деньги могут принести человеку радость». Ещё тараканы и неровно сделанные плинтуса. А пункт приёма стеклотары!
Давно не видел фильмов с участием героев. По двум причинам. Нет телевизора. И вторая – нет героев. Нет теперь мужа Шварценегера его похотливой сучки Ван Дамма, их фригидного арийца Дольфа Лундгрена, и их собаки Сталлоне. «Рембо и последняя капля спермы» звучит более убедительно, чем «последняя кровь». Но теперь, похоже, что и последняя капля спермы подошла к концу. Всё-таки как замечательно жить без телевизора!
А ещё у меня нет саксофона. Как я тоскую вечерами, не имея под рукой золотистого саксофона, чтобы уподобиться бедному негру, играющему фокстрот на улицах Бродвея или президенту Клинтону, надувшему свои щеки до покраснения носа! Ах, если бы у меня был саксофон!.. Звучащий не по-цыгански подземный переход бросал бы в мою ушанку железные, серые пятаки, и каждый вечер с шилом в руке я бы защищал свой заработок от элегантно одетых молодчиков, пытающихся казаться бандитами новой волны. Чистить саксофон зубным порошком и старой, уподобившейся усам Горького, зубной щёткой. Чистить, чтобы блестел, периодически вынимая из него глубоко засунутые долларовые эквиваленты. Несомненно, засунутые приезжими иностранцами. А утром снова играть, непомерно раздувая щеки. Раздувая их так, чтобы было щекотно в заднице, чтобы весь город сбежался в подземный переход и передавил бы там друг друга. Музыка разрушения! Инструмент-оружие! Опаснее пистолета будет мой саксофон! Опаснее той сказочной дудочки, которой выгоняли из города крыс. Я же буду собирать! Толпа всегда сбегается на золото, как мотыльки на золотой свет лампочки. Я буду этой золотой, а ещё лучше белой люминесцентной лампой накаливания! Белым Негром современной России! РеволюциоНегром Ы!
Периодически оглядываю себя в зеркало. Не сплющивается ли у меня нос, ни отвисает ли нижняя губа? Я ни разу не видел зеленоглазых негров. Но в этот раз будет исключение. Писать о неграх, думать о неграх, мечтать о неграх. Какая-то негрофилия. Желание одеться в костюм негра. Мечта, чтобы самый захудалый и туберкулёзный негр какого-нибудь Лос-Анджелеса переоделся в меня. Стянул бы с меня кожу и надел бы на свои рахитичные плечики. Внеся своё неповторимое негритянское произношение и крысиную живучесть в мой образ.
Спрашивается, зачем я покинул  малую родину? Очень малую. Отчий дом. В моей жизни он был безотчим. Быть может, поэтому я его покинул. Быть может, потому, что бродяжничество заложено во мне генетически некоторые из моих непосредственных пра-родственников были бродягами, бомжами, но сохраняли в себе глубокую христианскую мораль и прожили до глубокой старости. Их фотографии напоминают мне голодающих в каком-нибудь Замбези или Буркина-Фасо. От более древних «пра» у меня остался рефлекс – резко дернутся во сне. Некоторые утверждают, что этот рефлекс остался в нас как упоминание того, что наши предки жили на деревьях, и рывок- свидетельство падения с дерева. Рефлексы, как магнитное поле существуют в реальности и не зависят от нас. Но мы существуем в зависимости от них. Негритянская философия жизни – вот на чём базировалась физика. Поэтому стоило покинуть родные пенаты ещё раньше. Возможно до периода полового созревания, до наступления вторичных половых признаков. Плохо, что не кому было вытолкнуть, выгнать, испиздить меня как сидорову или пидорову козочку. Можно было лет в 13 забрать меня в армию в разгар чеченской компании. Подрезать крайнюю плоть. Выпить первую кровь. Выбить первый зуб. Закопать первый труп. Но всех этих приключений не произошло. Ни разу в жизни я не видел ни одного вахабита. Быть может, поэтому я ушёл из дома?
Моя квартирная хозяйка. Живёт в Ссёлках со своим мужем-алкоголиком. В Ссёлки раньше отправляли разную шваль, оттого сейчас там много лиц с криминальным настоящим, тюремным прошлым и смутным будущем. Посёлок белых негров, угоняющих тачки, пробивающих головы городским, десятками в день ворующих мобильные телефоны, пьющих круглыми сутками и курящих траву тёмными ночами.  Этот посёлок навеял на меня размышления о том, что он мог быть похожим на Нью-Йоркский Гарлем ненавистный ко всему имеющему белую кожу, если это только не цвет твоей куртки. И муж моей квартирной хозяйки циррозный желчный алкоголик, которому досталось такое имя, как и мне. Зато здесь самое дешёвое жильё, как и в домах Гарлема, многие из которых признаны непригодными для проживания. Моя юношеская мечта уехать в Нью-Йорк, устроиться журналистом в какой-нибудь иммигрантский русскоязычный журнал и пугать с его страниц статьями о трудовых буднях черной бедноты наших российских сограждан где-нибудь в Чебоксарах или Актюбинске. Или поддерживать заводских рабочих в каком-нибудь Саратове, чтобы не так одиноко они чувствовали себя на этой земле. А рука об руку с чернокожими братьями, прохаживающимися по Уолл-Стрит. Продающих наркотики и вспарывающих брюхи местному белому населению. Интересно, а коренные гарлемцы слышали что-нибудь о коровах? Не о золотых тёлках.
Ночь я проводил в светёлке. А с утра уезжал в город или писал, если муж квартирной хозяйки был пьян. Когда он был пьян, во всём доме наступала тишина. Он валился на первый попавшийся предмет и засыпал. Но это были выходные. По будним дням все кроме меня работали. При всём этом я не умудрялся делать долги. И платил подневную, поскольку на одном месте дольше недели не задерживался. У меня было несколько мест жительства одновременно. И все хозяева этих мест были людьми с не очень хорошей репутацией: алкаши, отчаявшиеся люди, в которых я вселял уверенность, гомосексуалисты, одинокие сторожа на пустующих зимой элитных дачах, к тому же являющиеся заядлыми картёжниками. Ни разу у меня не возникало сомнения в том, что среди каждого из них я смогу встретить идеал или вождя белого негритянского движения с копьём и бусами из черепов заблудившихся путешественников.
Биржа труда для не могущих или не хотящих работать. На деньги, которые там платят можно не умереть, если в душе быть индийцем, как Мхатма Ганди или Гаутамой Сидхартхой. Кусок мяса всегда можно украсть на открытых лотках рынка и остаться незамеченным. Его можно жевать сырым, как жвачку, на остановке, наводя ужас на прохожих. Им можно пугать девочек-студенток, отнимая у них драгоценности, выдавая кусок мяса за часть человеческого тела. Им можно привлекать новое животное мясо, естественно ради мяса. Мясо - единственный продукт, которым можно питаться бесконечно. Жалость к живым существам – не из животного мира. Она из мира либеральных ценностей.
Если думать о том, что в лёгких оседает много пыли, например, вытерев пыль со стола и, увидев сколько пыли на тряпке, так лучше сразу застрелиться. Но где взять пистолет? Не ружьё, а именно пистолет. А ещё лучше именной пистолет сотрудника бывшего КГБ. Если думать, что выхлопные газы портят здоровье – нет лучше способа, чем пустить себе пулю в висок. Но ни в коем случае не в рот. Пороховая пыль на стенках полости рта – это вредно.
Какой толк бессмысленно шляться по улицам в синих строительных штанах и белой спортивной куртке, из-под которой выглядывает оранжевый свитер. Какой в этом толк? Ждать пока кто-нибудь вломит тебе пиздюлей или проверят документы. Свои документы я носил с собой, причём я не уверен, что кто-то кроме меня на улицах этого города догадывается об этом. А может быть смысл в шатании всё-таки есть? Можно увидеть своё отражение в витринах магазинов, представить себя оператором сотовой связи в желтом балахоне и непременно оператором-девочкой с белёсым конским хвостом, округлыми грудями с острыми вишнёвыми сосками упругой маленькой попкой и юношеским прыщиком на носу. Спрос на операторов-девочек сейчас очень велик. На секунду мне захотелось стать девочкой-оператором. Любящих члены забулдыг и проходимцев в синих строительных штанах и оранжевых свитерах, выглядывающих из-под белой спортивной куртки. День не прошёл даром.
Сортир в Ссёлском доме располагался на улице. Дырка, стульчак. В дырку вмонтирован оцинкованный полукруглый лист, чтобы моча стекала прямо в бочку. С утра торопливо извлёк член из штанов. Пустил струю. Вверх пошёл пар, как из чайника, как из паровой турбины, как из труб новолипецкого металлургического комбината. Я стоял, упёршись взглядом вперёд на выцветшую страницу из эротического журнала начала 21 века, приклеённую на стену. Она выглядела несовременно, крайне несовременно. А ведь ещё кто-то несколько лет назад наслаждался её образом. Сейчас, наверное, она выглядит по-другому, с ярко выраженным мейкапом, причёской и бельём. Возможно, и я выгляжу как плакатный персонаж начала 21 века. Но поскольку тот плакат ещё висит, значит и я актуален. Последние капли мочи стекали с конца. Я опустил взгляд на него. Сколько же я не мыл тебя? Часов или дней?! Бедненький! Неухоженный! Сирота! Как хотелось отпустить свой член в космос. Запустить его «Востоком-2» и самому улететь вместе с ним в бескрайние просторы чёрной вселенной. К звёздам-пёздам, к планетам-минетам.
Чтобы выглядеть ухоженным, достаточно просто побриться и причесаться. Но если возникают такие условия, при которых бритьё затруднительно? Можно отпустить бороду, усы. А если они жидковаты и некрасивы – стричь их ножницами, очень острыми ножницами, которыми легко можно перерезать вены и шею.
250 рублей за неполный рабочий день можно получать, таская цемент и кирпичи на строительстве коттеджа. Или делать вид, что ты что-то делаешь. А потом завалиться в  светёлку с бутылкой крымского вина, набросить на себя вышитое одеяло поверх глаз и смотреть через сеть узоров на серое по-осеннему декабрьское небо. Заметить на нём движущиеся молекулы, делить границу затянутого облаками неба на количество барашков, которые они представляли из себя до слияния. Понять, что серое небо – это коммунизм, фашизм, православие, католичество, ислам, буддизм, когда все облака слились воедино и представляют собой однородную массу. Услышать крик одинокой птицы. Догадываться, что это за птица, что она есть, пьёт, с кем трахается. Представить себе, что ты всё видишь это в действительности – все облака, небеса, птиц, коммунизм, фашизм, ислам, католичество, православие, буддизм – сделать глубокий глоток из бутылки с крымским вином, купленным за 90 рублей, закусить сарделькой и представить, что в этом мире есть только ты, светёлка, вышитое узорами одеяло, бутылка крымского вина, сарделька и 140 рублей в кармане. Ощутить необыкновенную лёгкость и даже попытаться уснуть, сладко рассчитывая планы на ближайшую неделю.
Прохаживаясь по окрестностям села, я думал о том, как легко можно сделать деньги похитив какую-нибудь VIP. Например, дочку губернатора. У меня не вызывало сомнения, что каждый житель Ссёлок втайне мечтал об этом. Если бы мы все подумали об этом вместе в одну секунду – наша сила мысли вызвала бы такой резонанс, как рота солдат, идущая в ногу по мосту, что дочка губернатора сама бы прибежала к нам и отдалась. Шантажируя своего крестьянского папашу на миллион. Можно было похитить президента мира. Но кто он? Президент американский? Нам только дай знать, кто этот президент мира и мы с сельчанами соберём вече и обязательно подумаем все разом в одну секунду. Стоит только вспомнить как при общих молитвах в церквях за какой-нибудь полк или дивизию Александра Невского, некоторые воины, находившиеся в это время на поле сражения, чудодейственным образом спасались от смерти. Интересно, а в негритянских церквах при общих песнопениях исполняются ли какие-нибудь желания? За здоровье Майкола Джексона, Анжелы Девис и Нельсона Манделы! А чем наша мысль не богоугодна!?  Я уверен, что сельчане не перестали бы воровать, пить, драться, заработав денег на похищении дочери губернатора, да я бы им этого и не советовал.
«Я отчаялся!!» - верещал какой-то ненормальный на автобусной остановке. – Она меня бросила и я в полной жопе. Парень был не беден. Я подошёл к нему и предложил выпить. Потом предложил заплатить за выпивку. Ведь он был в отчаянии.  «Я хочу покончить жизнь самоубийством», - в конец сказал он, распыляя слюной пространство забегаловки. «У тебя есть дом?» - спросил я. Он кивнул. «Тогда пойдём».
Дома он умолял меня, чтобы я его не бросал, хотя бы несколько дней. Засыпая, я согласился на его предложение. Он продолжал что-то говорить, путаясь в мыслях и словах. «Люси, Люси! - пищал он, – Вернись!» Он так часто повторял её имя, что я не мог вспомнить, как зовут его самого. Ещё несколько «люсей», и я бы забыл, как зовут меня.
Наутро я проснулся от спорадических прикосновений к моему паху. Я резко открыл глаза. Этот вчера ещё влюблённый, отчаявшийся и не находящий себе места в жизни, сегодня нашёл это место возле меня. Он сосал мой хуй. Несмотря на приятные ощущения, я отскочил. «Извини, ты останешься?» - спросил он. Конечно же, я собирался остаться, а куда же мне было ещё идти, когда вокруг было чисто, светло и вкусно. Но я как порядочная блядь начал ломаться. Сказал, что я безработный и бомж. Однако мои слова привели его в неописуемый восторг. Он ответил, что будет обо мне заботиться. Холить и лелеять. Я согласился, но почувствовал в нём что-то не то. Что-то не то прояснилось за завтраком. Когда густым слоем масла я намазывал батон и уже готовился положить на него кусок сырокопченой колбасы. Он сказал, что Люси – это мужчина. Я молчал и ждал когда он выговориться полностью. Он говорил пищащим старческим голосом, а в носу у меня стоял запах малинового чая, исходивший из моего белого фарфорового стакана. Тысячу дней я не пил малинового чая. Не грыз, восприимчивыми к твёрдому коренными зубами этих жёстких зёрнышков. Не пил этого нектара, кроме как во время простуд, сопровождавшихся высокими температурами. Как потел под несколькими одеялами, терял сознание и пил, и пил этот малиновый чай. Казалось, я должен был его возненавидеть, но нет. Его приторный ароматный вкус утреннего леса подстёгивал меня к жизни. Если бы малина была женщиной, то непременно я бы её трахнул во все извилинки и закутки, во все впадинки и неровности. Быть может, малину звали бы Мариной. Я бы трахнул всех Марин, если бы они также пахли малиной и их влагалища были бы выстелены жёсткими малиновыми листьями.
После всех этих запахов и воспоминаний тридцатилетний Сергей заявил, что он педераст. «Как это получилось?» - спросил я, пребывая в двух мирах – мирах Малины-Марины и Гея-Сергея. Быть может, не стоило об этом спрашивать, соблюдая корректность и скромный статус гостя, но вопрос сам сорвался с губ. Пока я об этом думал, Сергей приступил к рассказу.
Будучи мальчиком, он попробовал вкус своего семени. Иными словами он кончил себе в рот. Пока он рассказывал, я заметил, как его член начал проступать через штанину. Видимо он возбуждался от своих воспоминаний, так же как и я возбуждался от представлений Марины-Малины. Чай остывал. Он сказал, что в армии дослужился до младшего сержанта. И что с женщинами у него не получается. «Я их боюсь», - сказал он. Сергею нравились женщины, но он их боялся. Например, я боюсь заходить в открытые водоёмы и бассейны (в особенности бассейны), а от их вида просто млею, хотя умею плавать. Что я в них боюсь? Не знаю. Но когда удаётся пересилить себя наедине с морем, спрятавшись от посторонних глаз, я вхожу в воду, глядя на линию, которая отделяет воду от воздуха. Ни черта не замечаю линию горизонта! Она для меня одна – вотерлиния. Я ступаю с каждым шагом вперед. Дыхание перехватывает, я начинаю задыхаться, хотя море достает пока что до колена. Громко и учащенно дышу, как будто я на виселице, в висках начинает пульсировать. Когда накатывает лёгкая волна и рядом пролетает чайка, я понимаю, что меня окружает кто-то еще более могущественный, чем я. Король природы, подавляющий меня зримым только мне взглядом или президент мира. Может быть это он? Я ступаю, робко ступаю по зыбкому песку, и мне кажется, что сейчас я наступлю в обрыв, и всё тело моё скроется под водой. Но я наступаю на ракушки. Они такие острые. Как будто идёшь по разбитому стеклу. Как йог. Пытаешься не чувствовать, что подошвы щипят от порезов, что неприятно. Сейчас только не паниковать, чтобы зайти по пояс. Вода холодная, но на лице всё равно проступил пот. Яички поднялись к телу. Словно бы их и не было. Спрятались как улитки в раковину. Я в трусах захожу по пояс. Мокрая тонкая ткань облегает мою попку и пенис, который стал меньше мизинца. Я пересиливаю страх и смотрю наверх на солнце. Жмурю глаза. Лицо распыляется в улыбке. Теперь не так страшно. Не так страшно, что я зашёл по шею. Обернулся назад и посмотрел насколько далеко я отошёл от берега. Увидел свои кеды, шорты и майку, увидел ловких чаек нещадно расправляющихся с селитёрным лещём. Снова развернулся и, глубоко вдохнув, поджал под себя ноги. Сделал резкий взмах руками. Я оттолкнулся вперёд от этой воды, словно от какой-нибудь стенки в бассейне и поплыл, стараясь не окунать голову. Как сперматозоид, вырвавшийся из члена, я пытался доплыть до задуманного мной ориентира и вернуться обратно к берегу без всяких передышек, чтобы не испугаться того, что я в воде, и не утонуть. А на берегу выжимая трусы на глазах у всех, забыв, что кто-то смотрит на тебя, почувствовать себя хозяином мира. Наверное, и Сергей хотел почувствовать себя хозяином мира, сели бы не страх перед женщинами. Определённо я понял его.
«А ещё я…», - продолжал Сергей, но я не слышал, того, что следовало за этим. Я допил остывший чай, потерявший свой истинный вкус, оделся, прочитал ему пару своих хулиганских стихов и ушёл. «Жду тебя вечером!» - пропищал Он. Сергей так и не понял, что я больше не вернусь к нему.
Если с утра попить чаю и ничего не есть до обеда – урчит в животе, если в обед съесть жидкой гороховой похлёбки с хлебом и ничего не есть до вечера, где то ближе часам к шести в желудке возникают боли, словно кто-то давит тебе в живот пальцем, но стоит выпить пачку кефира с булкой, как вдруг боль отступает и начинается леностная дремота. И хотя я могу идти, и внешне буду выглядеть бодрствующим, внутри я всё же буду дремать. «Мы устали», - скажут мои внутренние органы. Почти все так скажут за исключением члена. Даже чувство голода не могло успокоить его позывов к совокуплению. Теперь в состоянии голода я мог не только убить, но и кого-нибудь оттрахать. Фактор смерти – с одной стороны, и фактор стремления к рождению – с другой. Все эти ментальности требовали компенсации, чтобы я стал нейтральным, как атом, как белый и чёрный бог. Кто посмеет возразить, что голод – это проявление бога? Даже я осторожничаю, хотя мне ни к чему это. У меня нет ничего, кроме себя и этого мира. И этот мнимый аскетизм. О, сколько дней я никого не трахал? Порвав старые связи, требовалось налаживать новые.
«Паспорт, трудовая книжка, листок посещений, список учёта поиска работы – всё выкладывайте на стол! Что вы предприняли за сегодняшний день?» - протарахтел оператор с биржи труда.
Самый вкусный запах, который я когда-либо нюхал – это запах свежей сдобы. Проходя мимо хлебозавода или мимо подземного лотка с выпечкой, я всегда останавливаюсь. Как перед светофором, а больше не перед чем останавливаться не приходиться. Но, зная, что булочки не имеют такого вкуса, какой они имеют запах, я не покупаю их. Они малокалорийны и быстро портят желудок. Хотя пирожки – моя слабость. Я готов набить ими своё нутро, даже если мне случается сытно пообедать. Я буду корчиться, поглаживая свой вспухший живот, но обязательно перехвачу пирожок другой.  Может быть, к счастью для моего здоровья я ни разу за последнее время не обедал сытно. От того постоянно кружится голова и вдруг вспыхивает чувство злобы и необычайная мобильность как будто ты пьян. Эта формула как нельзя лучше подходит для солдат. Вот почему русские выиграли великую отечественную, а все остальные проиграли вторую мировую!
Самое неприятное во времени суток, именуемое «ночь» - это голодные боли, от которых нельзя заснуть, пока что-нибудь не положишь в рот или не начнёшь гладить яйца и член. Помогает отвлечься. И думаю о сладострастном – уснуть. До того момента, пока голодные боли вновь не атакуют. С утра они прекращаются. Возможно потому, что член под утро наливается кровью и встаёт.
Я бы мог стать дальнобойщиком или моряком, если бы захотел.
На выходных, когда моя квартирная хозяйка и её муж  валялись на диване после рабочей недели, я уходил жить на ближайшие дачи. Своей дачи у меня не было, но было много чужих. С электричеством и не охраняемых. Я, конечно же, мог остаться жить там до весны, но риск быть застигнутым и пойманным кем-нибудь всё же был. Я не так боялся тюрьмы, как издевательств, которые могли учинить надо мной хозяева дачи, возможно, они тоже смотрели фильм «Криминальное чтиво» и в особенности сцену, когда полицейский в чулане ебёт негра. А что этим дачникам до какого-нибудь белого, по сути своей тоже негра? Раз плюнуть и несколько раз воткнуть. К тому же у русских господ особый менталитет и особая страсть к пыткам, к заламыванию конечностей, к экспериментам с током, к мориловке голодом и крысиным ядом, хотя самым паскудным во всей этой группке русских господ я считаю принуждение жертвы к физическому труду.  Не могу себе представить как меня, ведомого на цепи, заставляют копать, тяпать поливать, сажать помидоры, опиливать сучья, собирать колорадских жуков. Ни один американец до такого не додумался бы, а наш ни за что не убьёт, но возьмёт на измор, как раба. При этом, возможно будет обращаться на «вы» и никогда не бить по лицу жёсткой метлой. И так до конца дней, пока хозяин не умрет, и обо мне забудут, оставив в холодном не отапливаемом подвале на съедение крысам. Хотя, если повезёт и хозяин окажется не такой сволочью, можно будет жениться на его дочери и уехать из города. Убить его дочь в отместку за проведённые в неволи годы, а если не убить всё равно за старые долги остаться в рабстве у тестя. И зимой охранять дачу, лая на проходящих бомжей. Выбегать из конуры совсем голым, как Олег Кулик. Сраться и ссаться в конуре, спать в испорожнениях. Получить цистит, воспаление лёгких, бронхит, гайморит, менингит и медленно подыхать в снегах. Стать домом для мышей, бегающих под снежными пластами в поисках еды и быть омытым первыми весенними ручьями. Я опасался быть застуканным на чужих дачах. Я мог многое предсказать.
На дачах было много хорошей одежды. Но я не воровал. Только одевал для собственных целей, когда выезжал в город, и привозил обратно.  В этот раз, помытый в ссёлской бане, я взял одежду, чтобы найти себе развлечение в лицах противоположного пола.
Наверное, одет был я так хорошо, что в очереди бесплатной раздачи похлёбки мне отказались наливать гороховый суп. Глупо было протестовать и говорить, что я завсегдатай этой очереди. И я протестовал. Нелюбезные ко мне в этот день волонтёры из американской организации, нехотя налили тарелку супа и протянули два кусочка хлеба. Я всё съел, как и всегда на весу. Когда до меня домахивался какой-то нищий, клянчащий сигарет, которые я уже как недели две не курил, то я увидел негра, вылезшего из кабины шофёра, вытащившего из багажника с едой какой-то свиток и молниеносно скрывшегося за тонированными стёклами автомобиля. Я был поражён и заворожен этой чёрной молнией. «Ты видел это?» - спросил я у бомжа и, не услышав ничего в ответ, опустил взгляд. Мой брат-негр шарил в моих карманах пальто. «Я это, папироску хотел», - оправдывался он. Но мы белые негры ненавидим друг друга. Парадокс. За сигарету мы не посмотрим на то, что перед нами такой же.
Я знал, что после избиения моего брата волонтерская организация из Америки быстро даст ходу.
Инстинкт убийства был латентным образом удовлетворён. В силу вступил инстинкт размножения.
После обеда зашёл в магазин новогодних игрушек, пластмассовых ёлок, мишуры, блёсток, масок и прочей атрибутики. Мир блесток, красок и праздника уместился в небольшое квадратное пространство. Всё было навалено друг на друга. Можно было подумать, что это не магазин, а склад, и я каким-то случайным новогодним, волшебным и мистическим образом попал сюда, преодолев преграду стены. Возможно это то место, где мне хотелось бы проработать всю жизнь. Я бы распрощался со своими негритянскими манерами и вернулся бы на малую-малую родину. Если это потусторонний подарок, так почему же он должен обойти меня?
«Что вам угодно, не петарды ли случаем?», - спросила молоденькая продавщица.
Свободных рабочих мест в магазине не оказалось. Тогда я подумал о другом, посмотрев на молоденькую продавщицу в темно-зелёном свитере и с мелкими завитками на голове.
«Я не свободна», - ответила она.
А кто тогда свободен кроме меня и моих негритянских братьев? Если секс в понимании некоторых наложниц – занят. «Секс занят», - отвечает секретарша по телефону. «Мой секс захвачен другим», - орёт в видеокамеру заложница на авиарейсе в Нью-Йорк. «Я не могу одолжить вам секс или дать на секс ссуду», - отвечает банкирша измученному частному предпринимателю. «Одолжи мне свой секс, Одолжи!!!» - ору я на весь новогодний магазин.
Интересно пить спиртное утром. И полезно для психологически-моральных ощущений в области всех чакр. Лучше прочистить чакры с утра и помнить этот день как выдающийся (если сделать в этот день что-нибудь выдающееся). В алкогольном опьянении выдающимся может считаться любой поступок, особенно сопровождающийся сентиментальностью и пафосностью, а не злобой и коварным расчётом. Питиё по вечерам, как правило, сопровождается порывами отчаяния за бездарно прожитый день. И как надежда на то, что вечер может удаться, все вернувшиеся с работы упиваются спиртным. Ну и что же вы ничего не сделали за восьми-, десяти-, двенадцатичасовой рабочий день!? Ходили по офисам с кислыми минами, вращались на стульях, стягивали шеи галстуками, пялились в компьютер. А что- то главное сделать не смогли. И кто-то ответит по-детски наивно: «А я мечтал быть космонавтом!» Пейте сентиментально и пафосно с мордобоем и еблей, ведь через несколько часов вам обратно на работу!
Я тоже прожил день неудачно. Но неудача моя не была лишена попыток убрать с неё «не». Поэтому бар предложил мне возможность реализовать себя этим вечером. Здесь можно не беспокоиться, не стесняться, не краснеть (если кто-то умеет краснеть), не заискивать, а ждать когда всё наладится само собой. Да, бывают в жизни такие минуты, когда всё налаживается само собой.
«Карина», - представилась незнакомка, выглядевшая чуть младше моей квартирной хозяйки, немного полная, с чуть обрюзгшим лицом, выпившая и от того наверное, слегка симпатичная.
«Александр», - ответил я и проглотил содержимое единственной купленной за этот вечер рюмки. Раздражённое нутро обжигала крепкая липецкая водка, более похожая на разбавленный спирт с водой.
Когда Карина опьянела, то сама предложила мне уединиться. К нашему общему несчастью туалеты были заняты. «Пойдём на улицу», - сказал я, и она, улыбнувшись, выставила на моё обозрение несвежие зубы. Поцеловала в губы. И влезла своим языком в мой рот. Язык оказался настолько длинным, что чуть не достал моих гланд. Он был вкусным. Вкусным, несмотря на очевидность несвежести рта самой Карины. Как я хотел откусить её язык и зажарить его на сковороде с кровью. «Ты можешь достать языком до носа?» - спросил я. Карина могла и это. И всё же не без доли интеллигентности.
Я не знал, что рюмка водки может подействовать неадекватно на мой организм. Я захмелел и шёл по улице, сжимая рукой толстую задницу Карины. Эти прохожие смотрели на нас. Они обезумевшие от приличности, наверняка думали: «интересно сколько у этого парня денег, чтобы играть с этой шлюхой?» Возможно, в других странах это могли позволить себе миллионеры, состояние финансовых активов которых, разрешало им сделать всё что угодно. Напротив люди прибедняющиеся стремятся сцапать себе всё то, что блестит, светится и мигает необъяснимыми фонарями, конечно же, я имею в виду женщин (и мужчин). Черта редко причёсываться и выглядеть неопрятно отличает от других людей американских миллионеров и русских юродивых. Я - юродивый белый негр, спроецированный на метафизику восприятия мира американским миллионером. Я шёл по освещённой и многолюдной улице в центре города. Обнимая пожелтевшую мадмуазель, отталкивая встречающихся на своём пути застывших в ожидании чего-то людей, и мысленно посылал их «на хуй». Скорее всего, в этот момент я был счастлив. Мне нечего было скрывать. Бесспорно, я был счастлив!
А в подъезде она меня попросила: «Саша, полижи мою киску!»
Более прохладно, с чувством неполного сексуального удовлетворения на ступеньках мы вышли из подъезда. Я как-то быстро свыкся с тем, что секс и запах помойки с мусоропровода – неотъёмлимая часть жизни любого белого негра. Я представлял их толстых мамаш, нянчащихся с оравой детей, стирающих в луже, посреди улицы, пелёнки и распашонки. Мамаш с толстыми грудями, как у Карины, с проколотыми пупами, с тысячами засаленных косичек, с быстрым и грубым говором. Я также представлял намарихуаненных папаш с постоянно красными слезящимися глазами, худых, но крепких в белых обтянутых майках, спортивных штанах Nike и шлёпанцах. Под подушкой у них должен был быть спрятан пистолет. И когда они вдруг ночью просыпались в наркотическом или алкогольном бреду, то пускали пистолет в ход, стреляя по мерцающим теням кошек и отблескам луны в зеркале. Проснувшаяся орава детей просыпалась. Жена просыпалась. Все кричали и пищали. Застрелить собственного ребёнка в суматохе не считалось преступлением. К тому же крики раздражающе действуют на негритянских эмоционально-неустойчивых папаш. И эта помоечная вонь из мусоропроводов при зачатии очередного криминального объекта. У негритянских папаш крепкие, стальные нервы.
«Сколько ты хочешь детей?» - спросила меня Карина. Она доминировала. Была весела и теперь щупала меня за задницу, когда мы проходили под тусклыми фонарями пустынной улицы.
Как и все русские негроидные женщины, не состоявшиеся в личной жизни, Карина жила с мамой в двухкомнатной квартире. «Кто это?» - поинтересовалась старуха, строящая из себя интеллигентную потрёпанную даму. «Он переночует у нас», - ответила Карина. «Тогда пусть починит краны», - добавила старуха, от которой несло табаком и старыми советскими духами. Карина даже внешне не была похожа на неё. В старости, если бы я дожил до старости, я бы мог быть женат на этой старухе, возможно, что мог. От одного этого представления мне стало не по себе. И я подумал, оставаться ли мне в этом доме на ночь?
Я чинил краны. А ночью таскал еду из холодильника. Поочерёдно с каждой полки, чтобы не так была заметна пропажа некоторых продуктов. Складывал в пакет, который спрятал в коридоре. Нужно было думать о предстоящем дне. Жить с Кариной мне не хотелось по многим соображениям.
Подвалы-подвалы. Моя страсть к подвалам шла с детства, когда мы любили прятаться в подвалах, играя в прятки, мечтать о пойманных подвальных маньяках, самим становиться подвальными маньяками. Таская соседских девчонок в подвал и зажимая их там, добиться ответного чувства. Летом прятаться в подвале от жары. Проводить в подвале эксперименты с флорой и фауной. Вскрывать чужие двери, за которыми прятались банки с соленьями и вареньями, и в итоге отыскать в подвале вход в иной мир. Я хотел найти в этом лабиринте  потайной выход на другую планету существа, с которой так же пытаются попасть к нам, но не знают как. А я знал. И это знание каждый раз толкало меня к изучению всё новых и новых подвалов. Я прислушивался к каждому шороху, вглядывался в каждый просвет, идущий из-за потрескавшихся кирпичных стен. Всматривался в глаза каждых кошек. Быть может, их глаза указали мне, в каком направлении стоит двигаться. Я изучал. Я хотел. Я мог там быть.
Главное ничего не обещать женщине, особенно, если она живёт с мамой. «А где ты живешь? - спрашивает старушенция, пропитанная табаком. – Работаешь?» Она разбудила меня в семь утра и сказала, что я могу опоздать на работу.
Понедельник – необычный день для тех, кто работает. Для меня же нет дней. Нет обеденных перерывов, выходных, отпусков, опозданий. Только подумать, я никуда не опаздываю, никуда не тороплюсь! По утрам не спешу забраться в битком набитый автобус, не слежу за карманами, чтобы кто-то не вытащил оттуда деньги, мобильный и проездной. Зачем мне карманы? Что я положу туда? Деньги? Секретные отчёты с базой данных? «Кто-то пашет с утра до вечера, а кто-то на диване лежит, а мне детей надо кормить!» - я не слышу таких возмущённых речей в транспорте, потому что с утра я никуда не езжу. Жду пока злая, беспомощная толпа укатит в свои рабочие норы. А потом сажусь в жёлтый автобус и еду не задавленный и не прижатый никем, сижу на первом сидении, прижавшись носом к окну, и глазею на сменяющие друг друга плакаты и рекламы, на людей и рекламы, на ходящие рекламы людей. В том автобусе, в котором я еду – редко встречаются рекламы людей, за исключением того, когда мы проезжаем мимо педагогического института. Я не оговорился. «МЫ». Мы с шофёром проезжаем вместе. Вместе озираемся по сторонам. Вместе проезжаем по всему маршруту. А потом, на конечной, кондуктор просит меня выйти.  Я прошу довести меня обратно по этому же маршруту и дать возможность выйти на любой остановке. Сначала мои просьбы воспринимались неадекватно. А как ещё могут восприниматься такие просьбы рабочими людьми, которые зависят от принципов. Которые зависят от фразы: «билет даёт возможность проехать только в один конец до конечной». Но если бы она знала, где моя конечная. О Боже если бы я знал!.. Если бы я знал, где та вывеска, где та реклама, приглашающая меня постичь не постигнутое, объять необъятное. Я смотрю на студенток педагогического университета в зеркало заднего вида, и мне хочется вытащить нож. О, я негритянский мужчина не любящий суеты и визга и как мне хочется спокойно доехать до конечной остановки! Хочется ехать в автобусе с таким спокойствием, как будто сидишь на рыбалке. Не жалко убивать пищащих комаров и отгонять назойливых мух. Я трезв, голоден и зол. Однако приятно выпить с утра, ехать в автобусе и думать, что едешь на свою первую в жизни рыбалку.
В понедельник супруги, хозяева светёлки задерживаются.  В этот день я, возвращаясь с прогулки, обыкновенно смотрю телевизор. У меня есть ключи от их дома. Но хозяева об этом не знают, и я  опять вынужден скрываться и хитрить.
Из одежды, которые носят женщины, я люблю полосатые вещи. Темно-синие, почти чёрные с тоненькими белыми продольными или поперечными полосками. Особенно такой наряд будь-то кофточка или юбочка привлекательно смотрится на женщинах чуть более90х60х90, даже больше, чем чуть. Но это не значит, что я люблю таких женщин. Эти темные кофточки с белыми полосками преследуют меня всю жизнь. Может стоить и самому купить такую? Женскую. Ведь я свободен и могу носить вещи, какие захочу. Могу надеть ошейник и намордник, чтобы кого-нибудь случаем не загрызть. Кого-нибудь пренебрежительно осматривающего меня с ног до головы, заглядывающего напоследок в глаза, чтобы выразить неприязнь. Всего какие-то доли секунды и о тебе уже думают не менее минуты. Ещё лучше, если тебя хотят… убить, любить, трахать, расчленить, законсервировать? Банка с головой молодого литератора стоит у кого-нибудь в подвале и ждёт своего часа быть съеденной в весёлой пьяной компании, в которой, вполне вероятно, будут присутствовать приличные, но несчастные люди. На крышке банки окажется вырезанный гвоздём год закатки. Год - дата смерти. Без даты рождения. «А в каком году вы сажали ту яблоню?» - спросит гость, указывая пальцем на яблочко, проплывающее в банке  поверх моей головы. С хрустом, сопровождающимся обильным слюноотделением, съесть мою голову, запивая клюквенной настойкой на коньяке. «А кто это был?» - спросят гости у порога в момент прощания с хозяевами. «А, какой-то негодяй!», - ответит хозяин. «Очень вкусным у вас получился маринованный негодяй! Теперь мы полны негодяйских сил!» - поблагодарит гость. «Во всем теле чувствуется невероятная лёгкость!», - заметит гостья. «А мы приглашаем вас на следующие выходные на пирог с негодяйской требухой», – скажет румяная хозяюшка. «Да. Да, непременно!» - ответит гостья. – А вы знаете, какие ещё можно приготовить блюда из оставшегося негодяя? Кстати, каковы были его размеры?» - «Ну, ростом он был в 198 сантиметров, весом в 76 килограммов, с третьим размером противогаза и сорок шестым размером обуви». - «А какие он носил рубашки?» - «Не знаю, носил ли он рубашки. Мы поймали его в замызганном оранжевом свитере. А рубашки он носил, наверное, сорок восьмого размера». - «Тогда я вам посоветую сделать следующие блюда из негодяя:
Фарш негодяйский из морской капусты, соус из спермы негодяя, жареные лытки негодяя с гороховыми стручками, филе негодяя в горшочке, варёные на пару пальцы негодяя с топинамбуром, жареные яйца негодяя. А уж про щи и супы из негодяя я и молчу».
Я смотрел телевизионную программу, в которой корреспондент задавал вопрос прохожим: «Что вы сделали, если бы все люди замерли, и время бы замерло?» Прохожие отвечали обстоятельно и скромно, всегда односложно и неинтересно. Я же, забыв, каким я был когда-то в статусе прохожего, ответил телевизору примерно следующее: «что с удовольствием полазил бы по чужим квартирам. Не ради грабежа! Я хотел изучить силу распространения ханжества и мещанства на территориях, субъектах, в федерациях, странах и государствах. Залезу в комод какого-нибудь порядочного отца семейства, возможно, чиновника или депутата гос.думы и обязательно на дне, среди штопаных носков и четверо пар семейных трусов найду порно кассету в замусоленной коробке со сбитыми краями. Вставлю её в  видеомагнитофон и увижу, как мужик с волосатой жопой пялит мальчишку, тыкается хуем в его ребяческий рот, расшатывая молочные зубы. Заставляет его дрочить, сам кончает на задницу и слизывает с зажатой детской дырочки свою сперму. Между спинкой кровати и матрасом найду красный обкончанный лифчик дочери добропорядочного отца семейства. Наверное, она долго искала его, бедняжка! У самой в комнате, среди мягких игрушек обнаружится, спрятанная в плюшевом медведе, пластиковая бутылка с надетым на неё презервативом, неподалёку окажутся найденными пара резиновых перчаток, пропитанных вазелином, а на внутренней стороне плаката Spice girls, окажется полуобнажённый Robby Williams. Со стола я возьму её школьный дневник и увижу, что за первое полугодие у неё стоят одни пятёрки. Теперь мне станет ясно, почему  в школе недолюбливают отличников. Отчего-то станет не по себе. Я побегу молиться в храм непременно названный в честь Спасителя. Зайду к его величества, изыщу жертвенник, набитый долларами, три бутылки водки и календарик с поп-дивой Мадонной. Захочется спиздить всё золото. Перелить все купола, соскоблить зубами всю сусальную позолоту с икон. Захочется наделать серёжек и перстней, захочется избрать современных святых и, связав их путами, залить сверху кипящим золотом и возвысить их до небес. Убрать с постаментов памятники Лениным и Петрам первым и загнившим поэтам, сбить мемориальные доски лжегероям несуществовавшей войны. После всех реакционных действий – зайти в сквер, передохнуть и увидеть, как собачница готовиться положить в рот калл своего кокер-спаниэля. Напиться. По ошибке зайти в элитарный детсад. Сесть за компьютер директорши сада, кликнуть журнал посещения сайтов и увидеть среди них аббревиатуру ХХХ. Тут же кончить на монитор и клавиатуру, разлить повсюду пива и захотеть ссать. Прибежать ссать в гос.думу. В туалете взломать зашпингалеченную с другой стороны кабинку и увидеть, как один депутат держит во рту член другого депутата, посыпанный кокаином. Выйти и посмотреть под каждую из кабинок – в каждой окажется по четыре ноги. За неимением возможности поссать в туалете гос.думы поссать с верхней палаты, забравшись на голову какому-нибудь министру, направить струю на застывших депутатов гос.думы, окропить каждую партию определённым количеством мочи, в зависимости от процентного представительства в думе. Во время этого процесса громогласно по-Хворостовски, исполнить суперновый гимн России «Моя постель-моя родина». Поставить само существование России под вопросом. Побежать в аптеку за успокоительным и наткнуться на фармацевта, вставившего иголку от шприца в пачку с Condom big size. И, несомненно, выполняющего президентскую программу. Снова посетить квартиру того отца семейства, возможно являющегося чиновником и порядочным человеком. Доглядеть кассету до конца. От перевозбуждения насрать в видеомагнитофон, поесть тёщиного борща и, выйдя на улицу, вновь зажечь жизнь».
Проходя мимо дома, в котором жил Сергей, рискнул зайти к нему. Поднимаясь по ступенькам, обдумывал, что я скажу, почему так долго не появлялся, куда исчез и зачем пришёл. Я думал отчаянно спрашивал себя: а зачем я иду к нему? Возможно потому, что на улице шёл декабрьский дождь, и мне не хотелось оставаться одному на улице среди этих бесчисленных и однообразных людей. Для меня все русские выглядели одинаково, как все китайцы и японцы, особенно девушки. Но одно дело привлекательность русских и сочувствие китайским и японским товарищам. Китайские негры ходят на работу в белых рубашках. Белые негры шатаются по улицам в китайских рубашках. Я ношу китайские вещи, но ни за что не буду ебать китайских девиц. Растворившись в этой мысли, я нажал на кнопку звонка.
«Почему же тебя так долго не было? Куда ты пропал?» - пропищал по-старчески Сергей. Я вошёл и, ничего не объясняя, снял куртку, повесив её на вешалку. «Ой, проходи! Проголодался, наверное?»
Сидя за столом, я сдерживал себя, чтобы не кинуться на еду и не подать виду, что голоден. Хотя в животе после вчерашнего алкоголя жгло и простреливало в спине.
«Это гастрит, будем лечить», - сказал Сергей. Я съел, предложенный мне ужин и боль утихла. «Ты останешься?» Я снял оранжевый свитер и попросил разрешение принять ванну. Чесалась голова, волосы пахли табачным дымом, тело – потом. «Ты можешь остаться у меня пожить немного!» - «Да, спасибо».
Ванная, совмещённая с санузлом. Белый кафель, белые ванна и унитаз. За последнее время я отвык от унитаза, напрягая ноги над дыркой. Отвык от ванны. От одиночества с ванной, которое мне заменяли баня и десяток шумных мужиков. Я заткнул пробку и открыл кран. Вода шумно наливалась. Стихия несла спокойствие. Я разделся и стал оглядывать своё тело в зеркало. Трогать плечи, прикасаться к груди, животу, бёдрам. Развернулся спиной, повернул голову и увидел свою задницу. Руками развёл две половинки. Крепко сжал их. Обгрызанные ногти впились в плоть. Одну руку я переместил на сосок и принялся щипать его. Я гладил промежность, и мне хотелось стонать. Впервые мне хотелось так стонать, мне давно не видевшему своё обнажённое тело. Мне казалось, что нет в мире ничего более прекрасного и сексуального чем моё тело. Худое, покрытое тонкими невыразительными волосами, немного ссутулившееся и отходящее от летнего загара, оно впервые в жизни привлекло меня как мужчину. Я готов был трахнуть себя, засунуть в рот, разорвать жопу, сделать себя жертвой садо-мазахизма, девочкой, сучкой, грязной развратницей, лишь бы иметь хозяина в лице себя. Предоргазменное раздвоение личности и нарциссисткое возбуждение в революционных звуках водопада заставили моё сердце бешено колотиться и часто и глубоко дышать. Я обхватил обеими руками горячий напрягшийся член и глядя на революционно бурую головку, готовую порваться и залить все стены кровью начал дергаться. Сделал шаг к унитазу, закатил глаза и расстрелял пространство с убегающими на лошадях врагами народа. Хотелось стрелять и стрелять, тратить все пулёметные ленты пока не помутится рассудок.
Тёплая ванна подействовала одурамнивающе, приняв в себя тело с терпким запахом пота. Я хотел повторить оргазм, испытывая новые чувства от соприкосновения с водой, но лишь погладил головку. Рука обмякла, и я провалился в полудрёму, слыша тревожные голоса белых и лошадиный стук копыт о землю. С детства фраза (я это понимал лишь в виде фразы) «Гражданская война» заставляла мои флюиды невольно размножаться между собой (с другими они размножаться не могли) и вырываться наружу детским не пахнущим потом.

Семантика «Гражданской войны» сладко возбуждала сознание. «Граж-дан-ская вой-на» вплетала в тонюсенькие нервные окончания подсознательно эротические действия «дан», «вой» и «на». В отличие от французского «guerre civile» и английского «war citizen» первым словом призывавших блевать, а вторым – обоссаться прямо на месте (произнесёте и поймёте). Уверен, что на психике французских и английских детей это отразилось именно таким образом, как нечто страшное, кровавое и членовредительское.

Я же, услышав о каких-то красных и белых, на указанных мной пальцем картинках, чеканках и монументах, вообразил, что «гражданская война» это процесс некой групповой оргии, когда одни пытаются выебать других, т.е. поиметь их орально (у всех были раскрыты рты).

По произведениям зодчества и живописи я не мог определить и четко обозначить для себя агрессора. С одной стороны шли мужчины с винтовками и звездами во лбах, с другой – бородатые с вилами и в лаптях. Поскольку бородатые ассоциировались у меня с проявлением мужской силы, я увидел в активах – белых. Худые мальчуганообразные красные почему-то всегда были изображены с открытыми ртами, что и навело меня на мысль об их подставляемости и готовности глотать.

Я представлял себе, как в этом всемирно-историческом сеансе траха качается земля, океаны выливаются из берегов и омываются солёные от пота и пыльные от пороха тела непримиримых соперников.

Отчего-то женщины в число конкурентов в моём детском мозгу не  входили. «Ебля-дело мужчин с оружием, - думал я. - И в этой жизни должны кого-то трахать. И кто-то должен». Поговорку «или наёбываешь ты или наёбывают тебя» я применил к данному примеру.

Однако спустя годы придуманный мною и умалчиваемый ото всех миф был развеян пыльцой разочарования по всей начавшей формироваться системе индивидуально  - личностной философии. Мне объяснили, что белые – это плохие люди. Сказали слово «кулак». Фраза «сходить в кулак» была тоже весьма символичным обозначением дрочбы. Сходить в белых, войти в них. Ориентир поменял полюса. Мхи и лишайники стали расти на юге, а бананы – на севере. Взрослые попросили, чтобы я никому и нигде не говорил о красных плохого. Объяснили, что коммунисты – герои, создавшие нашу великую и могучую страну. Также взрослые накупили пролетарской литературы и, конечно же, Бонча-Бруевича о Ленине и детях. Сам же приобрёл в союзпечати октябрятский значок, но в первый же день сломал иголку и выкинул в кусты. Ночью боялся, что Ленин сойдёт с памятника или с плаката красномордым и выебет так, как ебал белых. Хотя я и не представлял, что это такое. Возникла уверенность будто бы все советские дети, начитавшись Бонча-Бруевича, от испуга были готовы отсосать у Ильича. Тогда же ночью под страхом непознанного родилась мысль: «Гражданская война – машина для безудержного секса, типа мясорубки».

Проснулся оттого, что услышал слабый и спокойный плеск воды и ощутил шершавые прикосновения, периодически проходящие по всему телу. Малая-малая родина, - подумал я. Зачем я куда-то бежал от неё, зачем пренебрегал тем, к чему был так долго привязан? Но открыл глаза и увидел перед собой Сергея в одних трусах, омывающего моё расслабленное замечтавшееся существо. «Ты симпатичный, когда спишь», - заметил он. Намыленная мочалка не сильно прикасалась ко мне, она гладила вместо того, чтобы скрести. Мыльная, она тонула в воде и выныривала, как лебедь, чистая и совсем не размякшая. «Можно я лягу с тобой?» - попросил Сергей. Я только посмотрел на него, беззащитно приподняв брови. Он снял трусы, и мы кое-как уместились в одной ванной друг напротив друга. Он смотрел в мои глаза. Пристально. Я позволял ему это. Ведь мог и не позволить, но я не убирал взгляда. Он не касался меня руками. Его руки черпали воду и поливали плечи. Его плечи. Возможно, под мыльным слоем воды он ласкал себя. Я бы этого всё равно не увидел. Не увидел, как он сжимает яички, трёт попку. Его ноги были спокойными и упирались в мои костлявые бедра. Быть может, это его возбуждало. Или та грязная мыльная вода, похожая на болотистую жижу? Возможно, он хотел грязного секса. Возможно, он кончил, обдав мои ноги спермой. Никто не посмел обвинить меня в не романтичности. Мы были отражением друг друга.

Как всегда биржа труда встретила меня с распростёртыми объятиями: «ну что ж, как успехи? Нашли работу? Тогда доставайте паспорт трудовую книжку, план посещения и список учёта поиска работы».

В кармане пятьдесят рублей, которые дал мне Сергей. Что можно купить на эти деньги, чтобы ничего не украсть? Цель сегодняшнего дня – провести его без воровства. Что мне делать с этими пятьюдесятью рублями. Опустился в подземный переход, заполненный предновогодними сувенирами. Но ведь сувениры можно украсть в толчее. Стянуть с прилавка, уронить, а если никто не заметит – подобрать. И зачем я взял у него эти пятьдесят рублей? Теперь я буду ему чем-нибудь обязан. Например, удовлетворять его гомосексуальные желания. «Возьми мальчик денежку», - обращаюсь я к таджикскому ребёнку, сосущему чупа-чупс. Ребёнок хватает синюю бумажку и только потом говорит: «Спасибо, дяденька!». Я собираюсь уходить, а он догоняет меня и предлагает: «А хотите, я вам новую сказку расскажу?» Куда я мог спешить, человек, не имеющий часов и не знающий стоимость времени. Мы вернулись к тому месту, где он просил подаяние, и сели на расстеленное его негритянскими соотечественниками старое синее пальто без воротника. Я смотрел на проходящих людей с уровня крысы, спрятавшейся в укромном месте и ждущей, когда прохожий уронит что-нибудь съедобное. «Дядя слушайте!» Мальчик начал рассказывать сказку о волке-люмпене. «Может быть о волке-бомже?» - «Нет, о люмпене. Дело было в одном из столичных постоянно пасмурных городов, куда из уездного города «Подмышкино» приехал волк. Дорогой длинною и бессонными ночами напевал он бесконечно патриотические песни с остриженными призывниками, увозимыми грузовиком в расположение воинской части. И всё бы хорошо, если бы не сломалась у призывников машина. «Проклятое масло!» - завыл волк, пытаясь высосать из карбюратора масло, купленное водителем у придорожной бабушки. Тянул, тянул и не вытянул. Плюнул на асфальт и отправился автостопить. Попив из придорожной лужицы, он остановил фургон. «Россия щедрая душа!» - не пряча улыбки, обнял волк водителя. Так они и побратались: волк из «Подмышкина» и добрый пузатый рулевой. Долгая дорога им предстояла и препятствий на пути немеренно.
«Куда путь держишь?» - поинтересовался водила. – «Учиться хочу в столице. Без знаний сейчас никуда не сунешься, ни в одно приличное общество, хоть волком вой». – «Ты прав, попасть в приличные круги надо, пока жизнь не припрёт». – «Или как по-нашему, по подмышкинскому говорят: «пока петух в жопу не клюнет». – «Петухов и в приличном обществе хватает, - сквозь выпускаемый изо рта дым заметил водитель. – Только  ты не правильно едешь. Тебе бы надобно, коль учиться желаешь, в бочку с селёдкой садится и вместе с повозкой отправляться». Подумал волк и пригорюнился. «Да где же я тебе бочку с селёдкой и повозку достану? Да у меня и денег-то всего на пятнадцать минут в интернет залезть, а ты говоришь в бочку!» Сказал это волк и полез в бутылку, пока её содержимое не кончилось. Зубами стал стучать, закуски требовать. Захотел съесть пузатого водителя. Почуял водитель опасность и говорит: «через километр пост ГАИ на дороге покажется, так ты полезай в фургон, обось, надёжнее будет». И вправду, через километр на дороге пост ГАИ показался, а там сплошь стоят лоси все сохатые. Морды бородой покрыты. Копытами стучат, в свистки свистят. Денег требуют. Волк послушался водителя и полез в фургон. Включил лампочку и обомлел: женское нижнее бельё, тюки, баулы! Нарядился волк во всё самое красивое и уснул. Утром будит его  водила. «Давай, - говорит, - расплачивайся за то, что я тебя вёз до столицы». Волк спросони продрал глаза. Видит на себе женское бельё. В чём дело – не поймёт. Тут в голове у него всё помутилось, как будто память отшибло. «Кто я? – говорит. -  Где я?» А водитель своё: «А ну, давай, пёсий сын, оплачивай мне бензин!» Ничего не поделать. Волк встал на четвереньки, поднял хвост и начал расплачиваться. Как говорится, скоро байка скачивается, да не скоро дело делается. Расплатился волк и вышел прямо на столицу. А в городе шум, гам, суета, толкотня. Люди, как куры, перебегают с места на место. И у всех яички не простые, да скорлупки золотые. Подумал волк, почесал репу. Куда идти? А тут, возле метро напёрсточники шарики ловко гоняют. И решил волк увеличить свой капитал. Достал он из стрингов деньги, которые на интернет копил и поставил против сиамских близнецов – напёрсточников. Напёрсточники обрадовались, друг с другом перемигиваются, накрашенными ресницами хлопают, сопли от холода вытирают и словно напевают: «Я приехал из Америки на дубовом венике, веник сломался – на Колыме остался. Шарик-шмарик кручу – деньгу вернуть хочу». Волк раскрыл пасть, высунул язык, да и тычет пальцем на напёрсток, что посередине. «Проиграл! - ухмыляются сиамские близнецы и телами уродливыми от холода пританцовывают. – Давай ещё, коли монета есть!» Волк поставил на кон паспорт и бланку о рождении, выданную в местном сельсовете. Близнецы расплылись в улыбках и в четыре руки, как знатные пианисты, тремя наперстками шарик гонять начали. А шарик-то этот был из поролона. Пальцем на него нажмёшь – и нет шарика. Да откуда волку знать было про поролон, когда «Подмышкино» прямо в силиконовой долине стоит. В пух и прах проигрался волк, только нижнее бельё на нём осталось, да и совесть волчья. Побрёл волк в печали по столице. Брёл он три дня и три ночи без регистрации, прописки и документов. Шлялся он по городу, пока кирпич, упавший с крыши не нашёл его буйную голову. Упал волк. Распластался на «Кудрявой улице», как пьяный Ленин в разливе. Скулит, мамку зовёт, сиську просит. И самое-то ни на есть - забыл волк о том, что он волк, точно память потерял. И посмотреть даже не куда, документы возле метро проиграл. Только видит на себе по-прежнему, женское нижнее бельё из последней коллекции Гуччи и рекламу на «Кудрявой улице» о наборе в агентство моделей. Зашёл волк в широкий светлый зал, а в нём девки красоты неописуемой, харахорятся, разукрашиваются, походку модельную отрабатывают. Заметили волка. Обогрели, подкормили, фэшеном его занялись, хаир причесали, мейк-ап навели. Дали уроки фетиша и выработали четкую концепцию индивидуального стайла. Так волк стал моделью журнала «Плебей». Волк-люмпен отныне имел регистрацию, прописку, недвижимость и всё, всё, всё, за что, конечно, пришлось расплачиваться, становясь на четвереньки. В общем, зажил он кум королю. И всё ничего, если бы в один распрекраснейший день не проснулось в волке что-то звериное: лаять он начал по-собачьи, на людей кидаться, огрызаться со стилистами, кусать моделей за ляшки. Объявили волку выговор с предупреждением и замки на челюсти в стоматологической поликлинике поставили. Питался отныне волк манной кашей через трубочку, а иной раз и через капельницу получал жизненно необходимые витамины. Только пыла своего хищнического унять в себе не мог. И однажды наплевал на все портфолио и сбежал из модельного бизнеса. А знаешь, кем он стал? А вот не знаешь. Оборотнем в погонах».
«А ты точно таджикский ребёнок?» - спросил я мальчика. «Нет, дяденька, я-негр», - ответил он. – Теперь проваливай!» Может это был негритянский мальчик, может быть никакого мальчика и не было, как и не давал я ему эти пятьдесят рублей. А что же я ему давал? Обычную бумажку? А что он мне рассказывал такую ахинею на русском языке. Таджикские мальчики не знают русского и сказок русских. Они вообще ничего не знают, кроме как воровать, попрошайничать, убивать и делать самодельные бомбы. Может быть, кто-то другой рассказывал мне сказки. Какая-нибудь Шахерезада, с которой я валялся на топчане посередине подземного хода, украшенного елочными игрушками. Мишурой и сплетением жареных, тухлых и табачных запахов. Может быть я успел всадить ей. «Эй прохожий в кожаной куртке! Эй ты, пидорас! Вернись, я тебе говорю!» Всё-таки у Сергея были дурно действующие порошки.
В светёлке висело много лука. И хозяйка часто поднималась за ним. Она никогда не говорила мне «Эй, подай луку!» Быть может, она, таким образом, контролировала мою деятельность? «Что ты там постоянно пишешь?» - спрашивала она. Она каждый раз задавала этот вопрос, поднимаясь за луком, и более ничего не спрашивала. Порой казалось, что в тайне она работала каким-нибудь издателем или редактором журнала и жаждала появления новых материалов и талантливых авторов. Когда она уходила, я плевал на лестницу, сбитый с очередной мысли. Её муж Александр интересовался мной только в глубоко вечернее время, когда требовался собеседник и партнер по выпивке. Он звал меня в дом. Я пил и ел. Пил с ним, для того чтобы можно было наесться. Вопросы его, как и вопросы его жены, были глобальными и однообразными. Вопросы, на которые нельзя было ответить однозначно. К примеру: почему распался советский союз? почему они живут в таком захалустье, хотя до центра города 10 километров? почему нельзя не работать и не пить? Я не возражал,  почему можно не работать и не пить. «Ты – студент! – всегда говорил пьяный Александр. – Если не работаешь, значит, студент! Если бы ты не работал, тебя бы в тюрьму посадили!» Его было трудно переубедить. Я кивал головой и улыбался и ел, ел, ел.
Порой мне кажется, что я обладаю всеми задатками предсказывать будущее. Возможно, этот талант развился во мне при нынешнем образе жизни незримыми магическими связями с миром чернокожих шаманов и колдунов. Я бы с удовольствием стал пророком и зарабатывал на этом бабло до того времени, пока бы меня не сожгли на костре или не разорвала толпа религиозных фанатиков. Так вот я предсказал себе, что, находясь на чужой даче, буду пойманным со всеми вытекающими отсюда последствиями. К счастью для себя я оказался никудышным ясновидящим в более глубоких прогнозах. Так на выходных, я как всегда коротал время на дачах. И уснул на одной из них. Чистый воздух – возможно поэтому. Тёплое помещение – возможно поэтому. Не просроченная еда в холодильнике и буфете, дамский ликёр, шоколад, который я не вкушал уже полмесяца. Было желание запихать этот шоколад в ноздри и дышать им и дышать, чтобы ощутить всю вкусовую палитру. «Вставай!», - скомандовал голос, когда я почти испускал слюну на подушку от сладости жизни. Не соображая, я сразу же попытался вскочить, как и было приказано, но не смог. К моей шее поднесли топор.
Это был охранник, военный пенсионер, нанятый на продолжение всего зимнего периода. Не знаю, по какой причине, но он не заметил меня. Как и я не заметил его. Он предложил мне пари и достал колоду карт. Либо я проигрываю и тогда все мои возможные предсказания относительно своей судьбы – сбудутся, и я буду послушным рабом, вылизывающим грязь с армейских сапог, либо я выигрываю, и тогда он отпускает меня.
«Козырь черви». На старшего хожу я. Шесть пик - валет пик - валет треф - семь черви. Он играл, а я молился всем ангелам, архангелам, всем негритянским богам, всем иисусам, мухамедам, буддам и неполовозрелым кришнам. Молился карточному богу и всему пантеону Зевса. Десять бубей – туз бубей – туз треф – тянет. Я молился каждой козырной карте, пришедшей на мои стенания. Пенсионер не волновался и даже предложил мне выпить, чтобы я расслабился и совсем потерял чувство контроля. Предложение было добровольно принудительным. Он схватился за ружьё. И я вынужден был осушить стакан водки залпом и без закуски. В этой ситуации мне бы и боги вряд ли помогли. Измученный желудок от отсутствия к нему должного внимания, заскулил, сообщив, что долго так не протянет. Способ смерти был теперь не важен. Алкоголь сразу ударил в голову. О, где вы боги! Где ты Милен Фармер, поющая про it’s beyond my control, где этот хор борисомоисеевоподобных, подпевающих тебе!!! Нельзя сосредотачиваться, нужно играть. Я сделал вид, что пьян в доску и, отставной военный дал слабину. Девять черви – тянет. Король черви, король пик – я выиграл.
Военный оказался не таким садистом, каким я его представлял. Попытался накормить меня, хотя есть после выпитого стакана водки было неприятно как для пищевода, так и для желудка. «А ты молодец!», - сказал он. «А ты сука!», - подумал я, глотая кашу с мясом. Он попросил меня остаться поиграть ещё кон - другой. Затем просил остаться жить с ним, потому что он здесь живёт один и ему очень скучно – не с кем перекинуться в картишки. Он назвал массу причин, по которым я должен был остаться, но из всех их я выбрал одну – бесплатная еда.
Два дня я слушал бесчисленные рассказы о сражениях на фронтах, в которых он, как утверждал, сам принимал участие, играл бесконечное количество партий в шахматы, шашки и карты. Конечно же, многое он насочинял и гордился количеством женщин, с которыми имел связь.
Утром третьего дня, выйдя в огород, я поймал себя на мысли, что пребывание с ветераном, напоминает мне работу сиделки. Неподвижную, унизительную и приспособленческую. Конечно же, он мог сразу убить меня, застукав первый раз спящим. Ощущение подневольного раба - бледнокожего, а не чернокожего каким я себя ощущал - забралось в мозг. Бежать от раба к негру, а потом опять к рабу, уж лучше бы он убил меня.
В лесу я хотел отыскать медведя или кабана. Того, кто посмел бы меня разорвать. Ну что? Где вы, медведи, кабаны, лоси? Над соснами пролетела птица с длинным изогнутым клювом, оранжевой мордой и панковским ирокезом. Эка птица, страшнее медведя будет, - подумал я и не стал углубляться в дебри непредсказуемого вневременного леса. «Эге-гей!!!» - крикнул я на последок. И по дальности распространения звука понял, какие впереди простираются дебри, нехоженые тропы, не вытоптанные травы. Год назад я собирал здесь землянику и не видел не то, что животных, а даже птиц, никого, кроме пауков, клещей, падающих с веток, и муравьёв. Я был насквозь мокрым, искусанным бессмертными комарами. Я ползал на коленях и собирал пахучие красные шарики. На меня со всех сторон смотрели деревья и защищали своими кронами от дождя.  Расчувствовавшись под конец, я расцеловал стволы некоторых деревьев, особенно осины, под которой прятался от ливня. Я готов был ходить здесь до бесконечности, но только не сегодня. Хэй, где вы звери, хоть с кем-нибудь пошептаться из своих.
Конечно, если быть негром, то нужно быть им от начала и до конца. А если от начала не получается? Ну не родился я негром. А родился обычным не разбирающимся в кастах ребёнком. Потом начал что-то понимать, но не очень хотел сознавать себя тем, кто я есть. И что с того, что я кошу под чёрного. Чёрные неплохие спортсмены, потому что не хотят головой думать. Им запрещено думать, иначе они превратятся в озабоченных устроением мира белых или ещё хуже в евреев. Что может быть хуже думающего об устройстве мира еврея?! И от бестолковых евреев толку мало. Издеваться над ними рано или поздно надоедает, унижать их запрещает закон, говоря о каком-то антисемитизме. Так почему же не говорят об ущемлении прав белого негритянства? А права у нас есть. Мы хотим жить собственной, индивидуальной жизнью, своей кочевой судьбой, совсем как цыгане. Только петь не каждый умеет, и гипнозом не все обладают, а наркотики мы не продаём, лишь употребляем. Философствуем, наслаждаемся собой, злимся от того, что такие как вы мешают нам нести истину. А в чем она? Не мешайте, мы её только подняли, а когда принесём, то обязательно сообщим.
Спрашивают: «А где твои друзья? Что же они тебе не помогут?» - «Друзья? – спрошу я. – Это кто?» -  «Это такие люди с кем ты близко общаешься» - «Слушай друг, не задавай мне таких вопросов!»
Сергей внимательно посмотрел на меня. Подошел впритык и оглядел сбоку. «Считаю тебя нужно побрить наголо, - а потом добавил, – везде». Взял ножницы и выстриг меня на голове и в паху. Аккуратно орудуя бритвой, он слегка оцарапал член, а потом машинально прикоснулся к нему губами, останавливая кровь. Несомненно, это движение было машинальным. Я сам не раз моментально прикладывался губами к порезанному пальцу. Возможно, этот рефлекс обуславливался боязнью вида крови.
Я ждал, что же будет дальше. Он так аккуратно обращался с моим членом, что я думал вот-вот да встанет сейчас и тогда не отвертеться. Зато как приятно и непривычно было ощущать себя лысым, белым негритянским скинхедом. Я знал, что негры имеют либо шевелюру с мелкими кудряшками либо не имеют никакой. Я всячески избавлялся от привычек. Теперь меня легко можно было спутать с радикальным националистом, оголтелым беспредельщиком, пьяницей и трусом, извиняющимся каждый раз перед законом за избиение зарубежных гостей. Я не отличался подобными заслугами, хотя ощущал в себе мощь, агрессивность и талант. И Сергея, похоже, это возбуждало.
Вскоре отправились вдвоём на какую-то выставку. Я шел, а между ног всё кололо. «Это с непривычки, – успокоил Сергей. – У тебя нежная кожа». А кто-нибудь ещё знает о том, что у меня нежная кожа? Стой, прохожий! Эй, пидорас, кому говорят!
«Смотри, это она!» - промяукал Сергей, оторвавшись от картины. - «Кто, она?» - «Люська!» Мимо нас прошёл солидный мужчина с бородой и в очках, по его внешнему виду можно было подумать, что он имеет учёную степень. «Пусть обзавидуется! - сказал Сергей. - Дай я возьму тебя за руку!» Он схватил мою пятерню своей и поздоровался с Люськой. Люська посмотрела на нас с удивлением и, увидев, что наши руки вместе, ехидно улыбнулась. «Здесь много таких, как вы?» – спросил я у Сергея. - «Нормально, Люська, ты, я – уже трое».
Вспоминая самые голодные дни, я задавался вопросом: почему мне хотелось совершить убийство? О еде я почти не думал. Рассуждал, прохаживаясь по улицам: что если убью кого, голод тут же исчезнет. Быть может, я в такой манере думал о еде. Только одного я не мог вспомнить, о чём же я думал на малой-малой родине, ведь я никогда не знал голода. По началу непривычно, а потом ухватишься за шанс, наешься и вспоминаешь малюсенькую-прималюсенькую родинку и говоришь себе: туда ни ногой и не мыслью. Но забываешься и в хорошем расположении духа всегда думаешь о ней. И недавно проходил по тем же улицам, общался с теми же людьми, когда жил в этом городе на правах трудового элемента. А теперь только себе и нужен. Себе как никогда. Остывает кофе. В нём я могу увидеть отражение, тянущее губы к старческому спокойствию.
Встретил на улице коллегу по бывшей работе. Стереотипный. Спросил, где я сейчас работаю. «Почему я должен работать?» – спросил я. - «Как почему? Все работают, и ты будешь работать». Он посмотрел на меня пронзительным зелёным взглядом, с завистью, ненавистью, и злорадным сочувствием. Я похлопал его по плечу. Мой путь был непредсказуем. Подвалы моих мозгов были приоткрыты, но в них я опасался шагать во всю ногу. Может быть, внутри них находится охрана, которой есть что охранять. Не исключено, что я знаю какие-то тайны бытия, которые могут предстать со смертельной стороны. Нет, я не боялся смерти. А может быть, и боялся, потому что хотел изучить всё быстро. Для этого достаточно было слушать себя. «Себя» умело говорить только, когда считало нужным, и я понимал, что умру нескоро. Увижу инопланетных существ с причудливыми формами головы, приплюснутыми пальцами рук, невероятно большими половыми органами, думающих как-то отлично от нас. Со своими стереотипами, едой, не делающих гимнастику по утрам, не толпящихся возле утреннего транспорта. А может, и утра у них нет, и вечера, и ночи, и свет сияет круглые… может быть у них нет суток, часов, минут, секунд, может они вечные и красивые. А что если это существо – я сам? Причудливый человек с лысым телом и с постоянно оголённой крайней плотью.
Моё отношение к документам неоднозначное, в особенности к паспорту и к зелёной бумажке пенсионного страхования, дарованной мне в школе. Согласно закону из заработной платы вычитается небольшая сумма и идёт мне в счёт будущей пенсии. Меня зовут Александр Новожилов. Мне 22 года. Я просто обязан дожить до пенсии. Если бы я был кокаинистом, то зелёной пенсионной карточкой было бы удобно делать дорожки и думать о том, как классно и беззаботно будет жить в старости. Я же уголком этой карточки вычищал грязь из-под ногтей. Она откуда-то  бралась эта грязь, хотя я ничего не делал для того, чтобы её приманить. Только сегодня всё утро считал количество ворон, летевших в неизвестном мне направлении. Они пели, Боже, как приятна была их песнь, так успокоительна и очень современна. Сегодня я рано проснулся. Снова, как и раньше сидел на подоконнике, обмотанный одеялом, и ждал, когда нравоучительное рабочее утро сменится спокойным днём с затуманенными очами. Иногда невыносимо было перенести наскучившее безвременье, порой желанием толкающее пойти и устроиться на работу. Но я знал, что это всего лишь неспокойный желудок с раздраженной слизистой оболочкой хотел помешать мне воплотить мечты безделья. Я мечтал быть самым известным тунеядцем в мире, стать предводителем белых негров и устроить революцию, привлекая на свою сторону врачей, учителей и милиционеров – самых несчастных и непонятных мне людей во всей вселенной! Когда я думаю о транспарантах, массовых шествиях, террористических акциях у меня возникает сексуальное возбуждения, и в то же время я грущу, что в постели рядом со мной нет никого. Как я мечтаю заполучить оружие массового поражения!!! Чтобы поразить паразитов!
Как-то невзначай за ужином, Сергей мне намекнул, что неплохо бы мне устроиться на работу и оплачивать квартиру вместе. Он – за горячую и холодную воду, радио, вывоз мусора, подвальную электроэнергию, и содержание жилья. А я, соответственно, за отопление. «Да, обязательно! - ответил я. - Ещё чуть-чуть и я устроюсь». - «Я могу помочь!» - говорил Сергей.
Если ты знаешь, что ждёт тебя новая жизнь, так зачем же вспоминать о старой. О давнишних знакомых, о пышных мероприятиях, о том, какие ты строил перспективы. И опять же думать о старых знакомых, догадываться о том, как складывается их судьба, в каких машинах они ездиют, во что одеты, чем питаются, что пьют и кого ебут. Я пожалуй, заведу тетрадь, где буду записывать каждые их успехи и неудачи, а потом когда они умрут опубликую рейтинг в Интернете. Рейтинг самых удачливых из неудачников моего города. Но как я узнаю о них, если уже не принадлежу их кругу. Я, пожалуй, не буду составлять рейтинги. Хуй с ними с этими старыми знакомыми. Не буду уподобляться дачному охраннику Николаю Ивановичу, который каждый свой монолог начинает со вступления «Вот помню…» Курит и не хочет понимать, что всю зиму будет играть роль собаки, а когда хозяева придут и станут прогонять его, вцепится им в ногу и будет скулить, умоляя оставить здесь навсегда.
Я ни разу не слышал, чтобы моя квартирная хозяйка и её муж занимались сексом. Может, у них был особенный распорядок. И не менее оригинальный способ занятия любовью. Если они чем занималось, то исключительно любовью. Я не знаю. Мои уши не могли воспринять каждый писк, хотя я слышал, как в светёлке шуршат голодные мыши, поедая разбросанные мной листки рукописей с неудачными моментами.
За последние годы я редко кашлял. В основном, когда случайно давился едой. Но сегодня я кашлянул из-за того, что в горле собралась мокрота.«А тебе не холодно без шапки?»- спросил Сергей. – «У меня есть капюшон», - отвечал я. При температуре плюс пять моей лысой голове требовалось не переохлаждаться, хотя шапки у меня не было. Я заприметил летнюю бейсболку Сергея. В сочетании с капюшоном она выдавала во мне негра, слушающего хип-хоп и играющего в баскетбол на пустырях. Я и впрямь был высокого роста, но в баскетбол не играл. Баскетбол. У каждого в жизни должен быть свой баскетбольный пустырь, куда каждый может придти и показать себя таким, какой он есть. В поисках пустыря пришлось обойти несколько школ. Смотреть на цветущие декабрьские клумбы, на школьниц, курящих за углом, на п и н-образные постройки школ, вспоминать праздник двадцать третье февраля или девятое мая, на которых начиная с девятого класса, я регулярно напивался. Я - бомж, выпускник гимназического класса. Первое мая - уборка территории. Декабрь – конец второй четверти, предновогодняя, таинственная, снежная и пьяная, тёплая. Мысли ещё далёкие от необходимости зарабатывать деньги. Хочется получать только одни пятёрки и болтать на уроках. Щипать одноклассниц, воздыхать о старшеклассницах, бегать и прыгать, а также постоянно и долго спать и чтобы всё это происходило не поочередно, а в сумме, разом: и сон, и ледяные горки, и петарды, и хулиганства, каждую минуту, чтобы что-то происходило, что-то роковое. Когда я проходил рядом со школами, на глазах у меня наворачивались слёзы. Откуда вы взялись слёзы? Как же перекрыть вас? Подумать о том, что неплохо бы изнасиловать школьницу и получить за это срок? Нет. Ей Богу, плакать хочется.
В баскетбол на школьных площадках играют либо ученики, либо отщепенцы. К своему счастью я встретил последних. В их лицах я видел лица своих будущих последователей. Они как-то спросили меня: «А кто круче металлисты или рэперы?» Я видел как металлисты избивали рэперов, но ни разу не видел обратной сцены. Необходимо было восстановить историческую справедливость и вломить музыкальным динозаврам. А что такое рэп? Расскажете?
Когда кто-нибудь проползает, пробегает или проплывает, я испытываю невероятный трепет перед этими существами за их стремление к жизни. В этот момент моё сердце замирает и в голове начинает звучать незатейливая мелодия из сотового телефона, весёлая детская песенка. «Никогда больше не играйте здесь!!!» - кричу я вслед убегающим с площади парням с гитарами и длинными волосами. А песенка продолжает играть, заглушая оставшийся витать на  площади струнный скрежет их расстроенных гитар. Рабочие устанавливают десятиметровый каркас елки и втыкают в него резиновые ветви, сделанные под натуральные. Женщины достают из грузовика разноцветные крашеные лампочки. «Пойдём!» - говорят мне новые друзья-баскетболисты. «Идите, - отвечаю я. – Когда-нибудь может, встретимся». «Не говори так!» – отвечают они. Потом добавляют что-то ещё. Но я не слышу их. У меня в голове играет праздничный оркестр. Новогодний хоровод кружится вокруг конструирующейся ели. Вокруг сугробы. В воздухе спокойно падают снежинки. Всё освещено яркими фонарями, и каждый держит бокал шампанского в руке. Я хочу, чтобы меня поздравил африканский вождь с повязкой на члене и перьями на голове. Я пойму его нерусский спич, будьте уверены. Пока стоял недвижим и без чувств, мои новые друзья-баскетболисты ушли. Не знаю. Что они говорили мне на прощание. Я медленно спускался по лестнице, считал ступени. Оказалась 121 ступень. Как 121 статья за гомосексуализм. Случайные совпадения? Я люблю случайные совпадения. Случайные падения из окон. Я бы с удовольствием снял на камеру какое-нибудь случайное падение из окна. И просматривал бы его много-много раз на Сергеевом компьютере. До тех пор, пока чувство зависти навсегда не покинуло бы меня.
«Ещё тебе нужен сотовый телефон, - отчитывал меня Сергей. – Чтобы я мог тебя найти. У тебя явки по всему городу!» Сергей фотографировал меня и наставлял, каким должен выглядеть современный человек. «Чёлки сейчас неактуальны. Всё внимание идёт на глаза. Кстати не пробовал их подкрашивать? Придать контур для большей выразительности?» Я исполнял роль модели, облачённый в женские украшения и тулуп. И первое и второе делали меня более мужественным. «Возьми в руку член! - командовал Сергей. – Теперь сядь на диван и раздвинь ноги!» Я сидел на диване, раздвинув ноги, держась за стоячий хуй и показывал в фотокамеру Fack. Любой негр мечтал бы оказаться на моём месте, показать жопу и сказать: «пяльте меня суки, если достанете! Не время спасать свои чёрные зады!»
«А давай уедем в Америку!», - предложил я Сергею. - «Нет, лучше в Европу». Вдвоём в тишине, лёжа в кровати, мы смотрели на карту Европы. «Чтобы понять Европу нужно смотреть на неё целиком, а не по отдельным странам», - объяснял я. – «И что получится?» - «Весьма символичная фигура. Франция – голова собаки. Италия – нога. Германия, Чехия, Польша, Австрия и даже Белоруссия с восточной Украиной – тело. Чуть не забыл сказать о Фино-Шведо-Норвежском хвосте и свисающей от живота грыжей: Югославия, Греция, Болгария и Румыния. Исландия – это луна, повисшая над головой собаки. Великобритании с Ирландией  вообще не существует. А Испания с Португалией как раз и есть та самая лужа, в которую глядится собака и, может быть, лакает из неё». – «Получается окно в Европу Пётр первый через собачью жопу прорубил? Раздвинул сфинктер, получается!» - «Представляешь, сколько говна на нас вылилось?» - «И льётся».
Теоретически, глядя на Сергея, я мог представить себя гомосексуалистом, но практически мне хотелось мягких сисек, по нескольку раз в день бритых подмышек и влажной пизды, текущей весенним берёзовым соком. Запахи женских выделений и невольная ассоциация их с берёзовым соком подтолкнули меня к тому, чтобы съездить в Ссёлки и достать берёзового сока, во что бы то ни стало. Я скушал сосиску, вылез из женских украшений и поехал. Мыслимая трёхлитровая банка сока застыла в фантазиях. Почему-то посреди чистого поля она стояла на дубовом пне.
Приехал в дом квартирной хозяйки. На дверях висела черная лента. «Саша умер!», - сказала она и заплакала. Он умер четыре дня назад оттого, что захлебнулся в блевотине. Хозяйка в этот день пошла в баню, а Саша остался дома и напился какой-то ерунды. Человек, носящий идентичное мне имя – умер как враг и предатель, умер нейтрально, не сделав ни плохого, ни хорошего никому. «А вы не знаете, он этой весной берёзовый сок собирал?» - спросил я в атмосфере бестолкового молчания. Хозяйка отнекивалась. Видимо ей было неохота открывать погреба и угощать забулдыгу, человека периодически пропадающего и постоянно держащего что-то тайное в уме. Я помянул умершего Сашу и ушёл в лес. Почему меня также зовут Сашей, я не знал. Может стоило сменить имя, чтобы тебя ни с кем не путали и по ошибке не отправляли при жизни в могилу. Выбрать уникальное, придуманное с американским уклоном. Тейбл. У них многие имена ничего не обозначают. Тогда почему же у нас они обозначают всё, и каждое тянет за собой многовековой груз ответственности и обязательств. Тейбл Новожилов. Он никому не обязан, за ним тянется только сегодняшний день, у него нет никакого предназначения. Вернее оно есть, его, наверное, можно было обозначить как сверхмиссия. Он - экспериментальная модель будущего человека, быть может, это новый Адам: бездельник и любовник. А где искать Еву? Такую же безделушку и мечтательницу. Может в наркодиспансере? О, где ты моя Ева, отыщись! Вынь иглу из вены и иди со мной в прекрасное до ужаса будущее. В березовую рощу, где я буду сравнивать вкус выделений из твоей пизды со вкусом берёзового сока.
Если идти прямиком через лес, никуда не сворачивая, то можно дойти до моего новоиспечённого приятеля охранника Николая Ивановича, разговаривающего с телевизором и медленно сходящего с ума.
«Ты куда взял топор?» – спросил он. – «Надо. За берёзовым соком». – « А в картишки перекинуться?»
Ну и что, что зима. Но это не минус двадцать, а плюс шесть. Ведь должен пойти ещё один цикл сокодвижения. По обычаю, перед тем как забирать у берёзы сок, требовалось погладить её ствол и попросить прощение за самовольное вмешательство. Нашёл самую толстую берёзу и хряпнул по ней топором. Кинул его в сторону, потрогал рукой место удара и присосался к нему губами. Сок не шёл. Я обнял ствол двумя руками, как будто обнимал чью-то жопу и тянул и тянул. Со стороны могло показаться, что я сумасшедший. Негр Тейбл Новожилов, алчущий берёзового сока. Если бы свидетелями этой ситуации были бы американские журналисты из ВВС они бы точно поместили этот репортаж в качестве заглавного. Какой там президент, какой ближний восток, негр, стоящий на коленях у берёзы и присосавшийся к ней губами. «А как вы сюда попали?» - спросят меня. И каково же их будет удивления, когда отвечу, что  я здесь живу. «Как живёте? – спросят они. – У вас тут квартира или дача рядом». – «Нет,  - отвечу я. – Я живу здесь, на этом свете и там и тут». – «Вы миллионер? Вы имеете много недвижимости?!» – «Почему миллионер? Я живу в этом мире. У меня нет квартиры. Мой дом там, где я захочу». – «Опять эти сумасшедшие белые негры», - скажут они друг другу, готовя материал к выпуску. Наплетут что-нибудь своё, не переведут ни единого из мною сказанных слов, кроме негр и Тейбл. И негр тоже не переведут, скажут, белый афро-американец, потом задумаются над тем, а может ли такое быть и вспомнят о белом и чёрном, об инь и янь, о черно-белых телевизорах, наконец… нельзя же быть такими тупыми.
«Козырь крести!» «Белые выбираешь или чёрные?» «Возьму за фука!» «Рыба!» День прошёл в интеллектуально развивающей атмосфере спокойствия и кажущегося наступления вечности.
Я знал, в чём смысл жизни. Идти на поводу у собственных странностей. А если я -прирожденный вор? – Воруй! – А если у меня быстрая реакция? – Иди в спорт или в спецназ! – А если я вертлявый и не могу усидеть на месте и постоянно болтаю? – Иди в артисты! – Но я не хочу в артисты! – Иди на поводу у собственных странностей. – Я хочу быть банкиром, артисты все бедные в старости. – Только не говори, что я тебя не предупреждал. – Да будь ты проклят со своими странностями, я всё равно стану банкиром! Только не могу усидеть на месте и всё время отвлекаюсь. – Да, банкир – ответственная работа, на ней не поимпровизируешь. – А как же старость? – Пойдёшь на поводу у собственной старости? – А что поделаешь, такая жизнь! – И какая же она? – ??? – А почему ты не знаешь? - ??? – Ну и пиздуй в банкиры, подонок!!!
Желания полюбить сразу и полюбить обязательно чёрную негритянку у меня не возникало. А белых было пруд пруди, но любить их отчего-то не хотелось. Взять след на бизнес-леди – невероятно сумасшедшее чувство, преследовавшее меня во время приступов голода и переросшее в манию. На улицах я волочился, как зомби, за прекрасными дамами, чуть ли не вытянув вперёд руки, как это показано в фильмах, а когда они садились в персональную машину и уезжали – остывал на месте, не понимая, как такое могло произойти. «Подождите, подождите!!!» И только шум мотора, и облачко выхлопных газов оставались мне подарком. Хотя я преувеличил, моторы на их машинах были бесшумными. Я знал, что бизнес вуманы паслись в ресторанах чуть ли не табунами, но денег взаймы из моих новоиспеченных знакомых никто не давал. Надо было выпутываться из этого навязчивого состояния, жажды знакомства с богатыми тётками. Голод можно было удовлетворить только наевшись. И я решил пытаться добиться своего. Поздними вечерами проводил время у ресторана, по словам Сергея, самого престижного, где сосредоточен наиболее колоритный конгломерат женщин с деньгами. Странно, но я так и не мог понять, зачем мне сдались эти дамочки, которые ни то, что не оттрахают, а даже и не поглядят. Я думал. О ролях: белая хозяйка - чёрный раб. Зов предков: «отомсти им!» будоражил меня. Так мне в голову пришла мысль, что напрочь отказавшись от еды я смогу увидеть все события, происходившие на нашей планете и возможно смогу настраиваться на будущее. Но заставить не есть я себя не мог. И голодать не хотел. Ходил возле ресторана и пил молоко трёх с половиной процента жирности из пакета. Мне всегда казалось, что молоко облагораживает мысли и поступки человека и делает его значительно мягче. Так, думал я, выпив молока, не стану приставать к барышням и строить из себя хулигана, а начну общаться с ними на возвышенные темы. Я свято верил в магическую силу всех белых продуктов. Ну не может человек, съев творожный сырок тут же пойти и убить соседа.
Молоко из пакета втекало в меня. Женщины через небольшие временные периоды утекали из ресторана и как будто бы совершенно неожиданно для себя попадали в уличное пространство. Как пузырьки из генератора воздуха попадают в аквариум и растворяются, что потом о них никто и не вспомнит: были эти пузырьки или другие, но какие-то всё-таки выбегали и затем растворялись, поглощенные водой. Роль воды играли машины. С самого начала я заприметил одну из плеяды блестящих, выстроившихся у ресторана, в шеренгу. Вся она имела округлённую форму, округленными были и боковые зеркала. Что я думал о владелице или владельце этой машины, как они должны выглядеть, ведь нередко собака напоминает своего хозяина. Он должен быть худым, - подумал я. Худые любители всевозможных округлостей. О, сколько минут я уже думаю о них!
«Эй ты, лысый! - услышал я женский голос за спиной. – Подойди сюда!» От неожиданности я уронил пакет с остатками молока. Не знаю, наверное, оно красиво разлилось по асфальту. Мне было не до фантазий. «Лысину не отморозил? Эй, такси!!!»
Мы ехали в такси. В неизвестном мне направлении. Слава богу, мне не было необходимости писать завещание. Она залезла рукой в мои строительные брюки и принялась гладить член, а затем впилась губами в мои. Я покорно целовал её, но кто она – не знал. От неё пахло противными дорогими духами и водкой.
После преодоления дверных преград мы оказались у неё дома. Наверное, она выпила вдобавок джина. В суматохе новых образов я не успел разглядеть каков именно был напиток. Мир декоративных растений, лепестков, стеблей и цветков причудливыми соцветиями, глядящими на меня и шикарного интерьера оскудили воображение. Невозможно было подключить штекер своего мира в это гнездо.
Она разделась и легла на диван. «Раздевайся и иди ко мне!»- приказывала она. Рукой гладила по попке, кусала соски, но у меня не вставал. Потом она устала и спросила, не болен ли я случаем. Я ответил, что нет. «Нет, мэм! Называй меня мэм!» Это было несложно, но у меня опять ничего не получалось. «Выпей виски, сынок!» Я подошёл к бару, налил себе виски и всего лишь смочил им губы для запаха. Алкоголь ранил бы меня, и я зарёкся не пить ни при каких обстоятельствах до нового года. У меня произошёл половой кризис. Почему? - спрашивал себя я. – Негритянские инстинкты при виде госпожи должны были проявить себя в полной мере. Она терла пизду и фыркала носом, но я был отчего-то неуязвим.
Несколько раз я задавался этим вопросом на улице. Когда неудовлетворенная мэм прогнала меня. Двадцать четыре ноль ноль, и мне негде было остановиться, склонить голову на мягкой подушке или в крайнем случае на фуфайке, как это делал я, ночуя в светелке. Оставалось одно – идти к Сергею в другой конец города. Это заняло бы чуть больше часа, но всё-таки грезило тёплой кроватью и утренним завтраком. Природные негритянские инстинкты подсказывали мне, что по-другому в этой ситуации не могло быть. Я отомстил всем белым господам в лице одной – я впервые не удовлетворил её желание. Я мог себе это позволить, зато мои чёрные братья могли лишиться за подобные проделки жизни. История реабилитировала меня. В штанах словно загорелось украденное белыми путешественниками – поработителями негритянское солнце. На улицах было темно и безлюдно. Я вытащил свой член и пока шёл к Сергею через весь город – мастурбировал его. Думал о том, что Сергей не захочет меня пустить, раздражённый моим вольным образом жизни – потребует денег за жильё. Это было в его духе.
С порога повалил сонного Сергея на пол. Быстро захлопнул дверь, вытащил стоячий, разогретый во время ходьбы член и засунул ему в рот. Сергей хотел что-то сказать, то и дело вынимая член изо рта, но я не давал ему произнести ни звука, засовывая член обратно в рот, готовый его принять. Сергей сосал и дрочил себе. Какой мужчина мог похвастаться тем, что изнасиловал мужчину? Я вынимал хуй изо рта Сергея и хлестал им его по щекам, он же пытался поймать его ртом в воздухе. Сергей кончил первым. Кончил мне на ботинки. Они и без того, прошедшие по всему городу, были грязными. Я вспомнил, как несколько часов назад уронил пакет с остатками молока на асфальт. Мне было с чем сравнивать.
Возвращаясь  к осмыслению поведения людей употребляющих белые продукты, я спросил у Сергея, когда мы лежали на одной кровати абсолютно голыми, не скрывающими друг от друга ни единой поры: «Ну и как она на вкус?»-??? -  «Я имею ввиду мою сперму». – «Как яичный белок с сахаром. У тебя она особенная, сладкая!» - «А что, бывает и другая?» - «Отдающая рыбой» - «И сколько существует вкусов?» - «У каждого разные» - «От чего-то зависит?» - «От мыслей». Сладкая, как сахарный тростник, - подумал я. В моём воображении возник длинный ствол сахарного тростника и негр, рубящий его мачетой. А то ли я, дурак, рубил невинную берёзу. «Она у тебя самая вкусная!» - подытожил Сергей.
С утра решил смешать яичный белок с сахаром. Правда, не знал в каких пропорциях надо смешивать, чтобы узнать вкус собственной спермы. Добавил немного сахара – попробовал. Добавил чуть больше – определённо в среде гурманов мою сперму можно было использовать в качестве десерта под названием «hand made». Сергей был на работе, поэтому об идентичности вкуса данного микса и моей спермы приходилось догадываться.
Днём по ТВ показывали интеллигентный советский фильм про войну. По-моему война была показана ужасно, хуже самого низкопробного порнофильма. Я уже не говорю об идеологической подоплёке.
И кому это вздумалось делать всё быстро. Прогресс. Мировое движение. Ведь во всём мире люди куда-то спешат. А кто сказал им: «Спешите люди, быстрее!» Я имею в виду национальность. Прораб кричит: «Быстрее достраиваем этаж! Чем быстрее достроим, тем больше получим!» И я вынужден вместо четырёх кирпичей тащить шесть за те же 250 рублей. Чтобы за два дня купить себе шапку. Хотя на стройке появляюсь второй раз, я бы, конечно, мог, как и впервые, тащить по четыре, а то и по два, но прораб озвучил «шесть». На строительство коттеджа пришли новые люди, ничего не понимающие в строительстве, также как и я. Работа пошла быстрее. Когда прораб отошёл от нас, я как всегда таскал по четыре кирпича. «Быстрее, быстрее», - подгонял прораб. «Чтобы ты развалился, - говорил я строящемуся рыжему дому. – Чтобы ты рухнул, - повторял я. – И прибил эту жирную свинью вместе с его семейством, которые будут жить в тебе». «Домик, домик, - умолял я. – Сделай так на милость всего человечества». Я всё же думал, что семья, будь-то жена или ребёнок ответственны за своего сына, мужа, отца. Они должны быть раздавлены под грудами тех кирпичей, которые я подносил Зазе по четыре, а иногда – по шесть. «А кто будет виноват, как не близкие, что взлелеяли, выпестовали, выносили и выкормили такое существо?! Всем смерть!!! О, Заза, мы сделаем с тобой великое дело. Лей воду в цемент, экономь, ты думаешь, хозяин не думает об экономии, так давай и ты подумай, голубчик, каково нам строить дом для этого дяди, чтобы он жил и процветал, а мы хирели и затухали в своих лачугах? Пускай никто не придёт ему на помощь в этих диких джунглях Ссёлок. Когда дом рухнет, каждый житель Ссёлок возьмёт себе по кирпичу в память о победе над теми, кто гнал время вперёд, ради собственной выгоды. Этот кирпич, со временем будет стоить дороже, чем медаль героя отечественной войны. Кирпич, помнящий мои руки. Впервые за декабрь с неба стали падать снежинки.
«Сопротивляться какому-то необъяснимому желанию быть эксплуатируемым  и поверженным. Сопротивляться, не жалея никаких средств. Ни кого не жалея. Не жалея себя. Сопротивляться до первой слезинки и после первой слезинки сопротивляться. Сопротивляться рыдающим, распустившим сопли. Сопротивляться экономическому миру во всём мире. Сопротивляться всеобщему прогрессу и гонке за лидерство. Сопротивляться с ножом в руке, а если есть ружьё – идти на войну. Моя жизнь, как она непредсказуема, находясь на моей ладони и глядящая на меня снизу. Выброси шинель и в чём есть иди в бой. Убивай всех направо и налёво, борись с инакомыслием. Борись, с детскими воспоминаниями на лице, с юношескими разочарованиями, борись с человеком, с матерями и отцами. А потом, когда на кровавых полях сражения останешься один ты, скажешь себе, что миссия выполнена  и пустишь последнюю пулю в лоб. Ты победил». Я проснулся, спрыгнул с кровати, вздёрнул правую руку - от сердца в славяно-фашистском приветствии – и громко выкрикнул «Sieg hail!» Сначала поднимал правую, потом, когда она уставала – левую, иногда сжимал ладони в кулак. Так я тренировал руки и прочищал лёгкие от накопившейся в них нерешительности сказать то, что могло повлечь за собой уголовную ответственность,  повторяя сотни раз Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail  Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail Sieg hail!!! Как будто колонна нацистских солдат прошлась по посёлку. Если бы моя квартирная хозяйка была дома – обязательно вызвала бы милицию. И тогда в тюрьме мои лёгкие окончательно пропитала бы зелёная плесень мокроты, и в них начали бы размножаться какие-нибудь насекомые и черви. Я с легкостью мог представить себя сидящем в тюрьме, спать на такой же койке, какая стояла в светёлке, подкладывать под голову фуфайку и терпеть своих сокамерников. С лёгкостью я мог бы сидеть в одиночной камере, как зверь в химической лаборатории: писать книги, качать мышцы, готовить восстания, выходить в астрал, мечтать о шлюхах. И выйти ещё более матёрым, закалённым и готовым к смерти. Так что опасно было сажать меня в тюрьму. Я не знал всех своих скрытых возможностей, но догадывался, что их полно.
«Хорошо тебе! - сказал как-то Сергей. – Ни за что не несёшь ответственности». - «А как же жизнь?» - возразил я. - «Ну, это не считается!» - ответил он.
Николай Иванович был более умудрён в этом вопросе. «Нелегко тебе. Никто о твоей судьбе не заботится. Самому жить очень сложно!»
По кладбищу гулял ветер. От старых могил несло эпохами. Я смотрел на даты рождения и смерти и мысленно представлял, что за этот период жизни видел человек. К примеру, родившийся в эпоху Сталина, а умерший в эпоху Ельцина. Сколько событий промчалось у него перед глазами! По скромному памятнику можно было предположить, что все эти события он не замечал. Имел смутное представление об Элвисе Пресли и о раннем творчестве Курта Кобейна. Но зато, какой отрезок жизни! Сколько культурных движений, изменений стилей мод, мышлений пронеслось через эти годы, а он, наверное, тюкал кувалдой на заводе с молодости и до пенсии. Или не дожил до пенсии – умер во время очередного взмаха кувалды. Или сорокалетняя женщина, лежащая рядом с мужем – на могилах надпись «погибли в автомобильной аварии». Как я представлял себе эту аварию! Остановившийся поток машин на автостраде, выстроившийся в километровую очередь, что с одной, что с другой стороны, как по встречной, так и по основной. А посередине их раскуроченая, помятая как пластиковый стаканчик, машина и ещё одна зелёного цвета без водителя, ещё более безнадёжная. Мне казалось, что авария произошла по вине зелёной машины.  Жертвы трагедии лежали с широко открытыми ртами, открытыми глазами и с отодранными кусками кожи на руках и горле.
Ещё я мог подумать об их насыщенной половой жизни и о том, что виновной в аварии могла стать его жена, отсасывающая ему хуй на скоростной трассе Липецк-Тамбов. Я хотел разглядеть судьбу каждого покойника, и кладбище представлялось мне чем-то вроде картинной галерее, где долго всматриваешься в картину и представляешь, чем и как жил человек изображенный на ней. Я мог прочитать любую судьбу, и кладбище открывалось для меня в ипостаси библиотеки, в которой я хожу между стеллажами, рассматриваю книги и понравившиеся беру в руки. Кладбище было аккумулятором нескольких сотен энергий, которыми была теперь пропитана земля. Каждый её клочок был радиоактивен. О, сколько трупов! Если их сложить в общую яму – земля перевернётся! Кладбище было наполнено тишиной, а издалека шёл гул, как из трансформаторной будки. Быть может, он шёл из-под земли, быть может, покойники не были рады моему присутствию. Завистливые трупы сердились на живых, изучающих их биографии. Они привыкли, что на их могилах должны унижаться и потакать их земным слабостям. Плакать, класть конфеты, еду, водку. Они требовательны. Порой без спроса являются во снах и начинают пороть всякую хуйню, лишь бы только мы замолвили за них словечко перед всевышним. Мерзкие, они не хотят уходить из нашей памяти и идут по дороге с нами, садясь если не на плечи, то на голову. Зловещие мертвецы! Я  никогда не почитал мёртвых и не говорил о них хорошо, даже о самом порядочном человеке. Я не видел порядочных людей, доживших до старости. Обычно все порядочные люди умирали в юношеском возрасте или заканчивали жизнь самоубийством. Порядочные люди могли себе это позволить.
Во всей этой могильной неразберихе я наткнулся на могилу девятнадцатилетней девочки, сияющей, с распущенными волосами и большущими глазами. Я сомневался в том, что она была больна. Нездоровых людей чувствуешь. А эта, либо умерла от наркотиков, либо самоубилась - в чём не видится особых различий. Если бы я застал её в живых, то посоветовал бы спрыгнуть с окна, дабы такая красота не досталась никому, и никому  бы не испортила жизни. Я и сам был чуточку юношей и без зазрения совести в период фатальных неудач с лёгкостью мог сделать шаг из окна, держа в руках сотни страниц со своими рукописями, которые бы я выпустил, пролетая между этажами, и которые бы ещё долго витали в воздухе и опускались на землю в то время, как моё тело уже лежало бы на асфальте в луже крови. Ничего красивее не может совершить писатель, чем этот трюк. Но в руках у меня сейчас не рукописи, а стихи на французском языке. Я сажусь на лавочку возле могилы и кладу листы на столик. Весь вчерашний вечер я слушал на Сергеевом компьютере песни Милен Фармер, сделанные так, будто она пишет их, не выходя из кладбища. Быть может, она и заставила меня придти сюда с помощью некоторых звуков и ключевых фраз. Чтобы читать на французском языке и понимать о чём читаешь языка знать не достаточно. Потому что все зарубежные песни в дословном или подогнанном переводе выглядят белибердой. Главное, научится думать на этом языке, переживать каждую интонацию, и долго не говорить на своё родном, забыть на некоторое время, пока не научишься владеть другой мыслью. Я читал вслух долго и выразительно. Сознание отнесло меня на кладбище Пер Лошес и могила девятнадцатилетней девочки показалась мне могилой Джима Моррисона с надписью «Come on baby, light my fire». И я бы зажёг, если бы не проходившие рядом похороны. Они так быстро выгрузили гроб и людей, что я даже не заметил. Обратил внимание только тогда, когда к моему французскому  с русским акцентом добавился посторонним плач и причитания на русском, а это звучало ударом косы наткнувшейся на камень. Я прекратил чтение и следил за процессией. Казалось, что я был возвращен на землю специально, чтобы увидеть это ещё раз никогда не применять это унижение относительно себя.
Потом, стоя на трамвайной остановке, я не мог представить по каким принципам я смогу дожить до старости. Очень хотелось стать этой девятнадцатилетней девочкой. Так, чтобы на мою могилу приходили молодые люди, читали стихи, приносили конфеты и плакали, и плакали, и плакали, ради этого я был готов являться им ночью во время их послеоргазменных снов и дебоширить в их головах, рассказывая разную хуйню, сводя с ума, заставляя посещать кабаки, бордели, кладбища, ковыряться в собственных мозгах, оставлять дома и родителей, нищенствовать, воровать, побираться и унижаться - я был бы отвратительным сном. И мне только 22!  J'ai plus d'I.D, mais bien l'idee
De me payer le freeway
C'est l'osmose, on the road
De l'asphalte sous les pieds
Vienne la день, c'est le трамвай lag
Qui me decale Совершенно чётко я не знаю как оплатить трамвайное путешествие.
«Может, покуришь? – предлагал Сергей. – Выпьешь?.. А чего такой грустный? Давай на фотолабораторию копить? Откроем фотостудию. Первым делом купим цветной фотопринтер. Да? Не молчи!» - «Первым делом куплю проездной на январь», - отвечал я, потирая ушибленную глазницу.
Порой не знаю, куда бы деться от веселья. Вся душа так и требует – веселись! Пой! Танцуй! Чего тебе горевать? Поверь, может человек без труда прожить, может. Взгляни на себя, апостол безделья, разве ты себе не нравишься?! Тебе дано проникнуть во все тайны мира, испробовать всё на вкус, запах и цвет. Потрогать и поговорить. Но только не сейчас, потерпи, приготовься к новому всё будет позже, а сейчас – веселись!
« А у тебя есть старые детские фотографии? Показать сможешь?» – спрашивал Сергей. Я вспоминал. Есть ли  меня фотографии, когда я стою посреди высоких ромашек, схватив одну из них за стебель, притянув цветком к себе. Нет. Таких фотографий у меня не было.
Дачи и выходные. Остановка. Запах жареных пирожков. Так и хотелось выпить весь жир, скопившийся в кастрюлях при их приготовлении. Жареные хрустящие бока и тягучее непропечённое нутро с вылезающим наверх и остающимся на губах яблочным повидлом вызывали трепет перед их создателем. Ни за что бы не поверил в то, что пирожки пекут бабки с восемью классами образования не всегда в санитарных условиях. Я считал, что это делают высокие, крепкие, усатые мужчины в белых халатах и колпаках, в сияющей светом люминисцента столовой, на вычищенных до блеска столах из нержавейки. Я строил иллюзии. И всё равно любая бабка, готовившая жареные пирожки для меня являлась высшим авторитетом. Остановки, где запахи алкогольных паров, выпечки, сигаретного дыма существовали не как прикладные, а как место определения остановки, являлись для меня не менее священными,  чем церкви для любых набожных людей.
Николай Иванович раскладывал пасьянс, параллельно проглядывая телевизионную передачу о превратностях человеческих судеб, и всё повторял в мою сторону: «Вот тебе бы так! Я бы тогда посмотрел!»  «А кем вы работали? А кем вы работали? А кем вы работали в прошлой жизни? Ну, до того, как начать нынешнюю?», - задавал вопросы ведущий. Он убивал своих жертв, вынося утешительные вердикты. Хотя я думал, что он будет глумиться только над блондинками. «Ты, Сашка, как насчёт блядей? – поинтересовался Николай Иванович. - Что думаешь вечером делать?»
«А медведи в лесу точно есть?» - спрашивал я у Николая Ивановича, уговорив его пойти в лес на охоту.  Собирался встретиться с медведем. Испытать судьбу, померившись с ним силами один на один. С раскладным ножом-белочкой, который отныне всегда ношу собой с того момента, как группа лиц без определённого места жительства возле «бесплатной кормёжки» решила снять с меня новую шапку и ещё каким-то только известным им образом раскрутить меня на деньги. Мне повезло, и я заговорил им зубы, объяснив, что я особенный бомж и курирую на правах данных мне главным бомжем их мелкое бомжачье сообщество. «Носи с собой нож, сынок!» - посоветовал мне один. – Эта сила против любого!» Он посоветовал использовать нож в самых крайних ситуациях, дабы не выдавать противнику, что ты вооружён. Чтобы противник был ошарашен и не смог применить к тебе оружие более грозное. Так вот этот момент настал. Момент, когда я выбрал себе противника – ровню. «Не знаю, медведей я не видел. Кабаны, может, есть, а медведей – не видел, нет их в лесах медведей». Однако Николай Иванович держал наготове ружье. По его осторожным движениям  и постоянной болтовне было заметно, что он волнуется. « А ты знаешь, что медведь ударом лапы разбивает лобовое стекло автомобиля?» Мы не слышали никаких шорохов и рычаний. Уходили в глубь леса, искали берлоги. Я мечтал провалиться в одну из них, но боялся за то, что нервный Николай Иванович вместо медведя пристрелит по ошибке меня. А может и не по ошибке. Ведь сколько неприятностей я со своей житейской идеологией могу ему принести. Наверняка, он договорился с медведями, чтобы те спали, не издавая ни единого храпа. «Это тебе не весна», - говорил он. Да, подумал, я и, рассудив, что даже самого захудалого кабанчика встретить не удастся, отрапортовал Николаю Ивановичу: «полный назад!» Кто победил сегодня – я или медведь? Вопрос, который я оставил открытым и, наверное, открытым до конца жизни. Благодарить ли мне судьбу? Если да, то я оставлен на земле ради каких-то более великих целей. Но что может быть более великим, чем сразиться в рукопашной схватке с медведем? Акулы? Крокодилы? Я боялся плавать. Я боялся драться с самим собой.
Николай Иванович шёл впереди меня, в то время как дорогу в лес возглавлял я. «Говорил же, что нет никакого медведя. А если тебе надо – сходи в зоопарк», - говорил он с усмешкой. Его ружьё покоилось на плече, а шаг был широким и уверенным, как вдруг он остановился, ружьё сорвалось с плеча, и раздался шлепок. «Лиса! - гордо сказал Николай Иванович. – У них сейчас бешенство». Лиса прыгала и металась из стороны в сторону, но вскоре упала. Спросив у Николая Ивановича, точно ли она мертва, я подошёл к ней, присел на корточки и стал пристально разглядывать её тело. Мордочку, шкуру и свежую кровь, проступившую на спине и брюхе. Грязная серо-рыжая шкурка выдавала в ней собаку-дворняжку, стаями бегающих по городу, как вереница голодных бомжей, снующих от одной кормушки с пшеничным или гречневым супом к другой.  Её чуть оскалившаяся мордочка напомнила мне, что она умерла в мучениях. «Что будем с ней делать?» - спросил я. - «Пусть лежит. Кому она мешает?» - ответил Николай Иванович. - «А если к ней прикоснуться. Ведь можно заразиться бешенством?» Николай Иванович не знал ответа. А когда задумался и тем более отказался что-либо с ней делать. «Может, закопаем?» - предложил я. -  «Ну, тоже мне христианин?» - ответил он и, не дожидаясь меня, быстро зашагал из леса, как будто хотел избежать животной мести за убийства лесного зверя. Я почему-то был уверен в суеверности Николая Ивановича. Я представил, как на опушке на него набрасывается стая бешеных лисиц и изгрызает его, вырывая куски мяса подобно пираньям. Когда стая наедается, то взгляд её обращён на меня, и они как бы спрашивают взглядом: «Ну что, падла, хотел завалить медведя?» Я отвечаю им: «Да, хотел!» Но тут поднимается изгрызенный полутруп Николая Ивановича, дрожащими окостенелыми руками хватается за ружьё и начинает палить по лисам. Лисы разбегаются, а я так и не узнал, что они собирались сказать мне насчёт медведя. Может быть, сообщить место спячки? Пока я сидел над трупом бешеной лисицы, Николай Иванович успел скрыться за чащами деревьев. «Эй, стой!» Наверняка он и сам испугался.
«В общем так. Одна будет вот с такими сиськами и белобрысая. Другая – её подруга. Но для тебя они староваты, а для меня самый раз» - «А бешенства у них нет, как у лисиц?» - «Проверенные!!!» Николай Иванович, позвонивший знакомым блядям, ждал их появления с минуты на минуту и предвкушал  закрытие вечера, ознаменованное групповой оргией. Или я об этом думал? Пришлось пропустить рюмку. Хоть сегодня не будет всех этих настольных игр – радовался я. И поэтому поводу пропустил вторую рюмку.
Престарелые бляди были требовательными, как учительницы в школе. Одна – та, что досталась мне - пахла чайной заваркой. А платье её пахло розами. Как это несовременно, - подумал я. Она уточняла мои биографические данные. Я же её физиологические пристрастия. Когда не чувствуешь связь эмоциональную всегда переходишь на физиологическую тематику на темы сексуально-алкогольного порядка. Она использовала дешёвый крем для рук, которыми массировала мой член после эякуляции. Этим дешёвым кремом в детстве я мазал свою попку.
Любовь – это то чувство, когда ты можешь позволить себе, лёжа с ней в кровати, громко пукать под одеялом. Когда она попытается сделать то же самое. Когда самой её любимой частью тела в тебе будет зона между яйцами и анусом, которую она с удовольствием будет вылизывать. Когда ты увидишь продолжением своей залупы - её голову. Когда её запах тела по утрам будет вызывать в тебе волну сексуального возбуждения. Когда вдруг не станешь испытывать пренебрежения, увидев засохшую соплю, в пазухе её носа. Когда она не будет брить подмышки. Когда сможет пить твою слюну, вместо того, чтобы послать тебя за кока-колой. Тогда это любовь. Любовь состоит исключительно из физиологии. И психологии восприятия этих физиологических особенностей. Любил ли я? Знаю, что меня любили.
«Может быть это любовь? - спросила меня престарелая блядь. – Ты ещё такой молоденький». Я не знаю, что она могла хотеть от меня, и что я мог ей предложить.
За последний промежуточный период своей жизни, пребывая в скитаниях, я мечтал поесть хоть раз без аппетита. Именно сегодня, зайдя в холодную кухню я наслаждался едой не спеша, узнавая её вкус. Быть может, отсутствием аппетита послужили признаки любви. Я проснулся в одной постели с престарелой блядью. Провёл пальцем по её длинным черным вьющимся волосам и округлому высокому лбу. В её чертах было что-то еврейское, но не отталкивающее. Не было тех выпученных глаз, орлиного носа, но что-то не русское я, к своему удивлению, принимал. Несмотря на все антипатии, я понял – она - моя женщина. Любить её, любить. Жить с ней. Дарить юношеские безделушки. Смотреть американские мелодрамы, лёжа под одеялом, прикасаясь губами в самые волнующие моменты фильма к её лбу. Ходить на работу… нет. Видимо слишком много любви накопилось у меня за период безвременья. И теперь время показало мне табло. Об этом я узнал, когда, вкушая чай с клубничным вареньем необыкновенного запаха свободы, вдруг заметил, что ожидаю, когда же моя любовница проснётся, чтобы я смог вновь увидеть её бодрствующей и радой мне.
А если ей не понравился вкус моей спермы? Моё желание с утра только усилилось. И я хотел оросить её развратный рот с тонкими и длинными губами, вбиравший в себя тысячи хуёв разных национальностей и профессий. А вдруг сперма геодезиста оказалась бы вкуснее или сперма учителя начальных классов. Самое ужасное пришло мне на ум: а вдруг ей не понравилась бы сладкая сперма, а как говорил Сергей «терпкая, с запахом рыбы, как слизь из банки с маринованными грибами», уж он в этом деле знал толк. А я… что я понимаю в сперме? Я только знаю вкус собственной с чужих слов. Быть может с неискренних слов.
Я не стал ждать, пока дом проснётся. В коридоре заприметил велосипед. Я мчался по дороге, выложенной асфальтом, с такой быстротой, что сосны мелькали подобно кадрам в старом кинопроигрывателе. Куда я мчался? Думал ли о том, что еду, отдавшись велосипеду, покорившись его стальной мощи, но с виду кажущимся хрупким. Он держал меня и нес в никуда по этим дорожным полосам, как кувшинка несёт лягушку по речным просторам. Я мог спрыгнуть в любой момент и снова попасть в водоворот событий. Но я мог ехать дальше, преодолевая все границ, таможни и блокпосты. Я мог ехать бесконечно долго без еды и пития, без сна и отдыха. Только куда бы я приехал? А куда бы ни приехал я был бы везде. Вырваться из собственной ткани мне было не в силах. Ужасающая сентиментальность покрыла дорогу раздумий. И это не было похоже на временное помутнение сознания. Чёртово проявление человечности!
«Доброе утро! Ну, как с трудоустройством? Тогда доставайте паспорт, трудовую книжку, план посещения и список учёта поиска работы. Вот неплохая вакансия, правда с обучением: водитель погрузчика на хладокомбинате». – «К сожалению не могу. Отец разбился на машине. У меня теперь боязнь транспорта. Понимаете?» – «А каменщиком? Ах, забыла, у вас же справка об ограничении на физическую деятельность. Тогда лифтёром. Правда, платят мало: три тысячи». – «Конечно же мало. Я лучше чего-нибудь ещё поищу по газетным объявлениям». – «Совершенно не хотите работать! А ведь такой молодой, пахать вам и пахать! В вашем возрасте на войну уходили! Детей рожали! А вы с государства за просто так содрать хотите!» - «А вакансии террориста у вас нет?»
Нет, эта женщина не придёт никогда. Я грущу, а чего, собственно говоря, мне грустить. Ну не придёт она, эта престарелая блядь. Других что ли мало. Только цветы не знаю куда деть. Познакомиться может с кем? Холодно на улице страшно, ветер. Ни шапка. Ни белая курточка. Ни оранжевый свитер, ни строительные штаны с поддетым под ними сергеевом трико – ничего не спасает от мороза. А если я заболею? Кому буду нужен? Возможно, впервые за несколько месяцев мне хотелось быть кому-нибудь нужным. Но ни кому-нибудь, а этой престарелой чопорной бляди. Сегодня я собирался уснуть в её объятиях, как младенец. И мысленно уже накрыл собственное лицо её чёрными волосами, пахнущими всеми полевыми цветами и травами.
«На кого она похожа?» - интересовался Сергей, растирая в постели моё ознобевшее тело. - «На певицу Шер». – «Не отчаивайся, ты ещё найдешь свою любовь», - сказал Сергей и скрылся под одеялом.
Справляться с психологическими трудностями можно без алкоголя. Например, начать писать длинный роман, или сидеть в интернете и читать чужие дневники, пока не заболят глаза. Но ни в коем случае нельзя встречаться с людьми, с этими моралистами и учителями жизни. Лучше остаться дома и переболеть, выждать, когда вновь захочется постигать свою негритянскую личность в тунеядстве. Как прекрасно было бы, проснувшись завтра, увидеть себя в новом облачении с новым цветом кожи! «Самое лучшее средство от депрессии  - это работа», - любил повторять Сергей. «Скоро будет нечем платить за квартиру!» - не менее часто напоминал он. Мне больше нравилось выскребать остатки  сгущенного молока из пустой банки и наедаться этим.
Тот же бар, та же ситуация. Та же рюмка водки. Та же Карина. Те же обжимания за жопу. Тот же подъезд. Тот же секс. Только теперь я не пошёл к ней домой, потому, как боялся, что могу задержаться там надолго.
Сергей хорошо готовил. «На новый год я испеку курицу!» - сказал он. Потеряв счёт времени, я не знал, когда должен наступить следующий год. Число. День недели. Зачем они мне были нужны! А Новый год должен был наступить ровно через неделю. Ощущение предстоящего мирового праздника захватило моё горло, и язык одеревенел. Я был счастлив. Вновь мне захотелось бродяжничать, радоваться жизни, отбросить старые воспоминания, эту престарелую блядь, эту тучную Карину, всех этих несовершенных женщин. И в то же время, быть может, оттого, что на улице дули зимние ветра и еле заметный снежок грозился спрятаться под толщу опавшей листвы и пробившихся зелёных трав, я вспоминал о домашнем тепле. О том, что меня, наверняка ждут дома, и рады принять таким, какой я есть. Купить мне приличную одежду, накопить денег на обучение. Быть может… Но я не нуждался ни в первом, ни во втором. У меня имелись другие козыри – я умел выживать. «Ты хочешь сказать, что никогда не вернёшься домой?» - спрашивал Сергей. Но признак дома был во мне, когда я чувствовал ощущение праздника. Как здорово, сидя на чужой кухне ощущать себя домом и знать, что скоро обязательно наступит Новогодний праздник. «И как будем праздновать?» - спрашивал я. - «Можно вдвоём, а можно кого-нибудь пригласить».
«Ну что, Сашка, где будешь Новый год отмечать? - разведывал Николай Иванович. – Ай да, у меня. Хозяева чего-нибудь привезут». – «Я подумаю». – «Я тебе подумаю, чтобы тридцать первого, как штык». – «А они придут?» - «Кто?» - «Эти». – «А! Шалавы?» - «Не знаю. Обещали. А что понравилось?» Конечно же, понравилось, ещё как понравилось, ещё бы это не могло понравиться и сейчас, чувствую, ещё не прошло! «Тебе шах!» - произнёс Николай Иванович, громко ставя слона на доску.
С каждым днём город преображался. В магазинных витринах засверкали разноцветные гирлянды, зашуршала мишура, запестрили в глазах елочные игрушки. В центре города соорудили ёлку, фонтанирующую желтыми огнями тысяч лампочек. Транспорт гудел спорами о предстоящем торжестве. А так же о зарплатах, льготах, пенсиях, коммунальных платежах. Я не понимал их, продолжая разглядывать в трамвайном окне как и чем украшают всё сменяющиеся и сменяющиеся муниципальные учреждения. С всё большей уверенностью я мог заявить, что был послан на землю для того, чтобы увидеть, что здесь происходит, а затем отправиться в другое измерение и рассказать кому-то об увиденном. Дальше моё сознание полностью бы отключилось. Я бы всё рассказал, за исключением зарплат, льгот, пенсий и коммунальных платежей. Я был бы честным до конца. И не стал бы врать, что в схватке с медведем завалил его без всякого ножа-белочки. Жаль, что я не встретил медведя. А что если бы я не смог до конца выполнить миссию, а самоубился, выстрелил бы себе в лоб? Как бы мои мозги смотрелись на стене, товарищ кондуктор?
«Лёшенька, даже не знаю. Может переселитесь в дом, - говорила мне хозяйка светёлки. – И Новый год отметите по-человечески! А то холода!» - «За ту же цену?!» – «Ладно. За ту же. Гость ты всё равно редкий». Напрасно она думала, что я не был в её доме во всех комнатах и не знаю ничего.  Даже знал на какую кровать она меня положит и какую подушку даст. Только в этот раз со шкафа смотрела фотография её покойного мужа. «Только ты расскажи, что ты там всё время писал?» - задала она свой извечный вопрос. Дать ей почитать – означало возможное моё выселения. Что у неё на уме. Но мне всё же казалось, что она за периоды моего отсутствия несколько раз перечитывала заветные страницы, а теперь хотела, чтоб я лично озвучил то, что она с таким нетерпением ждёт. Она знала, и ей понравилось. Но рукописи на всякий случай я перевёз к Сергею.
Три предложения отпраздновать Новый год. И ещё, возможно, кто-то помнящий меня по малой-малой     родине вдруг позвонить в отчий дом и пригласит четвёртым, пятым, шестым. Я этого не узнаю. Праздник в суете воспоминаний – испорченное веселье. Хотя праздники так и справляются: собираются люди и начинают вспоминать что же примечательного они сделали за прошедшее время. И начинаются рассказы о несостоявшемся миллионе, утраченном здоровье о выебанных и не давшихся Юльках, Светках, Аньках. Всё это перекочевывает из праздника в праздник: с Нового года в рождество с рождества в старый новый год потом в 23 февраля, за ним в восьмое марта, следом первое и девятое мая, дни рождения. И кажется, что все Юльки, Светки и Аньки так и останутся невыебанными, миллионы не  заработанными, а здоровье утраченным из года в год от торжества к торжеству все будут собираться друг с другом по той причине, чтобы их пожалели и помогли доебать, заработать и вылечится. Я всегда любил отмечать праздники в одиночестве, и не потому, что мне не с кем было отметить. В эти дни я ощущал свою особенность, заключающуюся в том, что мне удаётся в самые радостные минуты для человечества прожить без него. Даже если я находился в компаниях, то всегда держался особняком и ощущал неловкость перед самим собой за позволение себе выйти в свет. И как горько мне было за тех людей, которым я иногда мешал предаваться всеобщему излиянию души!
«Если ты не будешь работать, мы никогда не накопим на фотолабораторию, - Сергей ходил по комнате, и на его взросло-юношеском лице застыла гримаса детской обиды. – Ты опять взял без разрешения пятьдесят рублей». Да, я взял эти деньги, поскольку мне чертовски хотелось напиться от воспоминаний малой-малой родины и всех старых компаний. Я купил бутылку винного напитка и, распластавшись в кресле перед репродукцией картины Иеронимуса Босха, в одиночку приговаривал её, закусывая сосиской. Я видел этих персонажей и вспоминал старых друзей вместе с их причудами и беспомощностью, выражавшимися в ложном героизме. Казалось, зачем бередить душу и вспоминать то, что не хочется, однако с каждым новым глотком картинки стали напоминать мне тех, с кем я встречался после ухода в бродяжничью негритянскую жизнь. Здесь были и Карина с её мамашей, и Сергей, и захлебнувшийся в блевотине Александр, и его жена Лида, Николай Иванович, две престарелые бляди, работницы из центра занятости, бомжи, парни со спортивной площадки, прораб, имя которого я до сих пор не знаю, строитель Заза, таджикский мальчик, продавщица из магазина новогодних сувениров, бородатая Люси, невыебанная бизнес-вуман, контролёр в трамвае, огревшая меня по лицу. В саду вечного наслаждения было много всяких. Но себя я никак не мог идентифицировать ни с одним персонажем. Сначала я остановился на одном юнце, державшемся за спину, потом я обратил внимание на другого, по-негритянски волочащего какой-то груз, но какой я есть на самом деле нельзя было понять без всё новых и новых глотков. Сергей наставлял меня, как ему казалось, на путь истинный. Но мне было плевать на тот путь, который он выбрал для себя. Я отвлёкся от деталей картины и встал на кресло, чтобы лучше был виден общий обзор. «Да вот же я!» - произнёс я вслух и немного с опаской. Я - пространство в этой картине, то, что окружает персонажей везде я в каждой частичке. Я увидел себя со стороны, к несчастию Сергея, который взял мою белую куртку, шапку и ботинки и вышвырнул их на лестницу. Слава богу, у меня ещё оставалось вина в бутылке. Но в карманах не было ни гроша.
В баре Карины не было. Я ожидал её там в течение часа, но тщетно. Даже не мог вспомнить, где она живёт. «Воровство!» - засветилось перед глазами как желтая переливающаяся гирлянда на ёлке в центре города. Нужно было украсть семь рублей, чтобы доехать до Ссёлок. Вино уже было давно допито, а голова постепенно готовилась к похмелью, как тут я вспомнил таджикского  мальчика, которому ни за что ни про что дал 50 рублей. Тело двинулось в подземный переход. Глазами я выбирал из толпы продавцов елочный мишуры его, своего таджикского брата негритёнка. Он мог запросто забраться в любую торгашескую коробку и сидеть там молча, пока бы его не позвали родственники. Но и родственников, к сожалению, не было. «Воровать!» - снова засветилось перед глазами, но уже в другом цвете и содержании в виде ассортимента киосочной продукции. Я мог своровать любую вещь, но своровать деньги, не лежащие на прилавках! И замерзать на улице мне было нельзя.  Тогда я снял шапку и положил её на грязный заплеванный пол, собираясь просить подаяние, надеясь на милость возвращающихся с работы людей. В прошлой жизни на малой-малой родине я думал о тех людях, которые просят подачки, как о людях просто не желающих работать, теперь я воплотил это в жизнь. Взял у бабок немного дождика обмотал им голову и уж собрался было петь. Как тут одна из них спросила: «что ты побираться решил инвалид что ли? Руки ноги есть» - «Есть, - отвечаю, - только обокрали меня, одежду отняли. До дому доехать не на что». –«А где живёшь-то?» - «В Ссёлках» - «Ох! На тебе семь рублей и катись отсюда, а то встал рядом и руки и ноги…» Я схватил семь рублей и побежал на свой любимый жёлтый автобус. Не помню, поблагодарил ли я ту женщину, но, по-моему, я её уже где-то видел и, по-моему, на картине Босха.
Утром всегда тяжелее. Возникают фантомные переживания, когда тянет на работу, а работы нет и не хочется на самом деле на неё идти, но не проснувшийся мозг посылает сигналы – пора на работу. А если бы я жил в каком-нибудь 1967 году? Меня бы точно посадили в тюрягу. Или сначала бы припугнули, дали бы грязную работу, а затем, отказавшись от нее, я бы сложил своё тело на тюремных нарах.
В последнее время посещение бутиков стало неотъемлемой частью моей деятельности. За день я посещал до двадцати таких магазинов, расхаживал, смотрел каждую вещь. Магазин обуви, итальянская плитка, финская сантехника – каждый краник, каждый винтель, бутик молодёжной одежды, бутик шуб, магазин для толстых – почему нет магазинов для высоких!? Салон нижнего белья, канцтовары, отдел оргтехники – рябит в глазах. Я в курсе цен, знаю, что и где дешевле. Молоденькие продавщицы и мальчики гарсоны спрашивают меня: А не угодно ли чего? Что вам показать? «О да, - отвечаю, - покажите!» «Который вы здесь раз и ничего не покупаете!» - «О да, я не покупаю, но я здесь!» Я ходил в бутики, как на работу. Находясь среди роскоши и гонимый за желание притронутся к ней, я ощущал себя чёрным ребёнком, которому запрещено посещать церковь и тот вынужден, как попрошайка, сидеть на её ступеньках. На воротах церкви сияли вырезанные из фольги снежинки.
Я слонялся по подвалам в поисках тех же снежинок, но теперь уже на иных воротах. Выход в мир живых через мир мёртвых. Я спрашивал у ссёлских бабок, где можно найти этот выход. Все они хором говорили про колдунью, жившую неподалёку. «Только она тебе не откроет», - щебетали старухи. И действительно бабка долго не открывала дверь. Поговаривали, что она давно не выходит из дому, но в то, что она умерла не верил никто. А много ли раз за свою жизнь негр прибегает к услугам шаманки вуду? Было очевидно, что трущобный образ жизни ни разу не подталкивал на этот отчаянный поступок. А как быть иначе, если ты от своей природы создан негром, а мечтаешь стать белым господином и дрючить свою братию по кругу. О, Майкол Джексон, ни к чему хорошему не привели твои отбеливатели! Негра нужно было спрятать в себя, как комплекс, и затаивать его как дыхание под водой, чтобы никто даже пальцем не смел на тебя показать и сказать: а-а вот ты какой, негритос! А  нос, губы волосы и цвет кожи со временем стали бы видоизменяться и, в конце концов, все чёрные превратились бы в Майколов Джексонов снаружи и Ванино Ванини внутри. Последний в средневековье рассуждал, что белые люди произошли от Адама и Евы, а черные от обезьян. А как быть мне, уважаемый товарищ Ванини? Если я – родился белым негром? А ну-ка вставайте из могилы! Я должен был искать могилы тех, кто что-то знал. Дома, построенные на месте кладбищ! И подвалы! Старуха мне так и не открыла дверь, но как-то эта мысль о месте поиска передалась мне из ниоткуда. Я также, как и жители Ссёлок, не сомневался в том, что ведьма жива и пока она не открыла мне дверь, поспешил выйти за калитку.
Я знал один дом в городе, построенный на месте бывшего кладбища. Я прожил в нём раньше много лет, можно сказать, провёл в нём всё детство. И тайный мир тянул меня вернуться и убедится в том, что он существует. Подвал был открыт. Как всегда слева стояла моя ванная, ненужная никому вот уже 10 лет. Где же этот вход в мир мёртвых? Где та дверь, тот люк, уводящий в иную жизнь? Я освещал путь фонарём, украденным у квартирной хозяйки, светил под ноги, проглядывал каждый угол, разгребал доски и мусор, оттаскивал свою ванную. Быть может, вход был забетонирован? Надо было искать хоть какую то зацепку. Энергия  фонарика заканчивалась, он мерцал всё тусклее и тусклее. А если вход спрятан не в общем проходе, а под номером какой-нибудь квартиры? Так мне ни за что не найти его. Никогда. Быть может со временем, взломав все подвалы, относящиеся к квартирам. А их было около семидесяти. И сокрушив бетон на полу. Я направился к подвалу своего так называемого друга детства, знал, что у него там припрятан лом. Если под бетоном был люк, то звук при ударе должен быть несколько отличным и сам бетон не таким прочным. Подвал моего товарища, как и раньше закрывался на гвоздь. В его семье также варили вкусное варенье и мариновали огурцы. Естественно я не упустил возможности отведать того и другого.
Я бил с размаху, сверху, с разбегу. Потерял где-то фонарь, поэтому ориентироваться на дальний свет было трудно. Я выпачкал свою одежду, которую теперь пришлось бы стирать и за неимением другой сидеть день у Сергея. Конечно же, я мог показаться городу в чём есть, мол, любите меня своего белого негра, тунеядца, живущего на ваши налоги но вряд ли думаю, что они приняли бы это в качестве перформанса. Наконец лом за что-то зацепился. Он сделал небольшой едва осязаемый скол в полу, что я решил бить дальше. И что теперь я уйду отсюда? Уйду туда к этим? А кто они? Звали они меня? Но и никто не звал. И кем я там буду? По крайней мере, какую-то нишу занять должен, ведь здесь я никто или пространство на картине. А кем я стану здесь? Откуда я знаю!? Я отдалбливал края, чтобы получить полный доступ к квадратному люку. Но делал это напрасно. Люк был  заварен. От усталости я плюхнулся на спину в своей белой курточки. Я вернусь, - повторял я себе столько много раз, что из глаз чуть не вырвались слёзы беспомощности.
Её могли звать по всякому. Я имею в виду свою любовь. Любовь к бродяжничеству и бездомности, любовь к обволакиванию себя в негритянскую униформу. Она была для меня важна как смысл жизни и смысл смерти. Важнее, чем жизни миллионов инвалидов, чем убийства тысяч невинных жертв, чем сотни гибнущих в катастрофах. Наверное, любовь обличалась в меня, а не я в неё.
«Ты меня не оставишь? - щебетал Сергей, смотря на меня щенячьими глазами. – Не оставляй меня!» Я гладил его по голове, чесал за ухом и шлёпал по мордочке, как пса. Он прижимался ко мне, как поношенная рабыня изаура, и просил о милости. Его взлохмаченные волосы пахли апельсинами, которые я имел неосторожность купить на его деньги к новому году и успеть съесть одну штуку из пакета круглых оранжевых шаров.
Я объяснял себе, по каким причинам не могу вернуться на малую-малую родину. Я же столько всего открыл для себя за этот месяц. Целый мир. Изнанку своей обычной гражданской жизни с обязанностями ежедневно ходить на работу, выполнять одно и то же задание с 9.00 до 19.00 возвращаться уставшим, напиваться и ложиться спать. Понадобился один отчаянный шаг, чтобы отказаться от всего этого и высвободить себя настоящего, с желаниями, с настоящим голодом, со странностями, с податливостью и упрямством, с невозможностью принять то, что не свойственно мне нынешнему. Ну и сколько? - задавал я себе предновогодний вопрос. Сколько это сможет продлиться? Путь? Направление? Не было таких потребностей. За исключением одной: Хочу всё знать, чтобы ни о чём не думать. Лежать в светёлки и видеть перед собой всё, что пожелаешь одной волей мысли. У меня не возникало сомнений в том, что жизнь – это хорошо закамуфлированный сон. Я был уверен - белыми негры просто так не рождаются. А умирают всегда с огромным грузом легенд, овеянных тайной и мистикой. Я ждал нового года. Очень хотелось шоколадных конфет с изюмом внутри.
«Испеку, приготовлю, выпьем, сестра придёт, муж её, Сашкин брат с семьёй! А?», - распиналась квартирная хозяйка с утра, накармливая меня завтраком. Ей было скучно и одиноко. И я не понимал, почему эти два состояния способны угнетать человека и подталкивать его собирать вокруг себя бессмысленные компании. Во мне эти состояния вызывали только радость. А как могло быть иначе? Скука заставляет работать мозг, а когда он работает, то одиночество обретает форму блаженства. «Ладно», - ответил я с набитым яичницей ртом.
«Коньяк армянский. Пробовал? Это такая вещь!.. А эти, не знаю, скорее всего, придут», - как из старого ружья патроны выдавливал из себя слова Николай Иванович. «Добро!», - отвечал я, уплетая сладкие печенья.
«Если хочешь, отпразднуем вдвоём. Можно погулять после. Сходить посмотреть салют в полночь. Ты как? Или пригласить хочешь кого?» - заунывно и по-старчески дребезжал Сергей. Как бабушка, готовая выполнить все капризы внучка. «Конечно Серёж, как захочешь», - отвечал я как будто бы с пониманием. Все они были мне как родственники. Я привык к ним, и как дальше смогу жить без них не знал. Возможно бы нашёл других. Но где вероятность, что я бы их нашёл? Кто бы мне подарил шерстяные носки своего покойного мужа как ни квартирная хозяйка? Кто бы мне разрешил бесплатно пользоваться глобальной паутиной, как ни Сергей? И кто мог окружить мою жизнь лесом, природой, мифами, блядями и вечностью как ни Николай Иванович? А эти, представшие в ином свете улицы? И пешеходы? Эти социальные группы? Буду ли я в гражданской жизни встречаться со своим другом «голодом»? Да ни за что. А он захочет меня видеть? Ещё обзовет предателем. И куда мне тогда с моим постоянно воспаляющимся желудком?
«Покупайте петарды! Покупайте петарды!» А это ведь революционный лозунг. Я скупил бы все петарды в городе и взорвал бы их в одну секунду, чтобы город в эту новогоднюю ночь загорелся и начался бы всеобщий переполох, военная тревога. Всё население на улице. Быть может, тогда в ярко-рыжем пламени праздничной революции я и нашёл бы свою любовь. Не исключено, что тоже ярко-рыжую. Так что приходится выбирать: либо пара пачек петард, либо кусок халвы. О, если бы у меня было столько денег, чтобы скупить всю пиротехнику в городе! Только в экстремальных житейских ситуациях можно найти настоящую любовь. Пусть кто-нибудь скупит всю пиротехнику в городе и в новогоднюю полночь взорвёт её разом! Как здорово горели бы мой паспорт, трудовая книжка и пенсионное страховое свидетельство!

«Ну, как успехи? Под новый год, скажете, не берут на работу? Чепуха! Сейчас я вам что-нибудь подыщу! Доставайте паспорт, трудовую книжку, план посещения и список учёта поиска работы».

P.S.
31 декабря. Интересно сидеть на лавочке и смотреть сквозь зелёную бутылку шампанского на переливающуюся жёлтыми огнями в тысячу лампочек елку в центре города. До этого дня я ни разу в своей жизни, ни разу за двадцать два года не пробовал шампанского. И только сегодня, сняв почти что последние деньги с книжки, которые мне переводят с центра занятости, я купил неловкую зелёную бутылку и попробовал кислый вкус газированного напитка. Я был слегка пьян. Весь день потратил, наблюдая за тем, как Николай Иванович, квартирная хозяйка и Сергей ответственно готовятся к встрече Нового года. Но я ни остался ни с кем. Вероятно, они ещё надеются, что я вернусь, каждый из них переживает по-своему. А мне на лавочке, как дома – тепло и спокойно. Скоро начнут бить куранты, и не успевшие попасть домой прохожие будут верещать от восторга. А как там, в Гарлеме, где временная разница в семь часов? Пьяные негры уже спят. Или идут грабить таких же пьяных богатых? А может быть, на одну ночь устраивают день согласия и примирения между чёрными и белыми. Как, к примеру, я примирил самого с собой свою белую и негритянскую сущность объединил в одну. У меня может быть новая национальность. Ведь я потерял паспорт, трудовую книжку, зелёное пенсионное страховое свидетельство, план посещения центра занятости и список учёта поиска работы. Потерял всё до листочка. Возможно, забыл в автобусе, оставив вместе с пакетом, когда мотался в Ссёлки. И какая-то шпана хотела содрать с меня денег в этом местном Гарлеме. Мне это показалось настолько смешным. Я рассмеялся им в лицо сумасшедшим смехом, и они ушли. Они ничего не могли с этим поделать, потому что подростки, избивающие сумасшедшего – это смешно. Здорово думать о всяких революциях, когда в руке бутылка шампанского и завтрашнего дня как будто бы нет. «Как это нет?» - спросите вы. Бам-бам-бам-бам-бам-бам-бам-бам-бам-бам-бам-бам. С крыш посыпался салют. Улицы на мгновение заулюлюкали, заискрились. Я открыл рот, чтобы проглотить розовую салютинку и запить её шампанским, но она, как на зло, поглощалась воздухом не долетая до меня нескольких метров. «Ответь, ответь, - вновь спросите вы. – Разве не наступил завтрашний день?» Вы это о чём? Смотрите, как горят крыши, как переливаются неоновые вывески, как ярко светят фонари, воспламеняется снежная позёмка, как будто бы её полили бензином. Я снимаю шапку и под потоком падающего на меня сверху тепла совершенно не ощущаю холода. Пустая бутылка из-под шампанского катится под лавочку. Моё тело может воспламениться в любой момент. Это негры всей планеты слились в данную секунду в молитвенном экстазе. Негритянские боги поднимают моё тело вверх. Теперь я спокойно передвигаюсь по воздуху. Седлаю елку, горящую тысячами лампочек, запускаю мотор. С комьями чернозёма она отрывается от земли, и мы летим. Пролетаем над крышами города. Нас пытаются сбить вражеские салюты трудового населения, но все они проходят рядом с нами и только лишь освещают путь. Я не знаю направления полёта, в ушах слышу стук шаманского бубна и негритянские песнопения. Завтра не будет - я это знаю. Мы не сможем лететь завтра, потому что полёт возможен только сейчас и полёт этот будет бесконечно долгим. Негритянские народы каким-то чудодейственным образом запустили своего преданного сына на орбиту. И не важно, что он белый. Важно, что он может быть посредником. Я лечу и мне с небес всех вас видно. Я буду следить за каждым сорванным колоском, за каждой выточенной деталью. Пули, ядра, снаряды – всё проходит мимо, и вы бессильны перед летящим над вами. Спорю, что вы никогда не избавитесь от комплекса пролетающего над вами меня – белого негра на зеленой, украшенной тысячами желтых фонариков елки. Что ж, теперь можете поздравить меня с Новым годом!