Я болею – я отравился. И лечусь, не мудрствуя, по-народному – тем, чем и отравился, то есть ее коленями. Только добыть это лекарство не просто.
С утра она уходит на работу в свою научную библиотеку, а я остаюсь в нашей, домашней – читать чужое или писать свое. Лучшие мысли приходят ко мне, когда я не вижу окружающее, а ухожу с головой в песок своего воображения, выставив наружу, как страус, только зад. Поза в общем-то беззащитная, но большинство традиционно воспринимают это, как презрение к ним, а нетрадиционное меньшинство и хотело бы видеть тут любовь, но поза уж больно безголовая. И пинают меня все, кому не лень – а мне все равно, лишь бы голову не вытаскивали. Им невдомек, что в моей песочнице, как в капле океан, отражается вся пустыня жизни, что внемлет говору звезд, как дару Божьей пищи…
- Но кушать ведь тоже надо!- придя с работы, тащит она наружу мою голову, как репу дед, вместе с бабкой, внучкой, жучкой, кошкой – тянут-потянут, вытянуть не могут, потому что не сила честной компании вытягивает репу благоденствия, а мышка таланта.
- Не больно-то она тебя кормит, эта твоя мышка,- отвечает она на мое мудрствование, уворачиваясь от моих объятий, и уходит на кухню.
- Моя мышка – ты!- иду я следом.
- Не подлизывайся.- И она открывает холодильник.- Что же ты ел?!- смотрит она туда изумленно.
- Христос в пустыне сорок дней не ел.
- Так то Христос…
- Каждый человек – Христос собственной судьбы и несет свой крест непонимания,- повторяю я давно известное ей от меня.
- Давно язва твоя не болела?- так дождешься!
- Ты – моя язва,- опять хочу я обнять ее, но она не то что отталкивает меня, но твердо отстраняет от своего тела и начинает готовить ужин.
А я-то уже укололся взглядом о ее мелькнувшее колено и у меня пошла ломка – мне срочно нужно лекарство, и лекарство, вот оно, рядом, только протяни руку. И я протягиваю безумную руку, но на этот раз она уже точно отталкивает меня, и в руке у нее нож, а на плите огонь, и соль в солонке…
- Может, ты съешь меня?!- с ударением на «меня» с силой прижимаю я ее бедра к своим, давая ее упругому животу почувствовать даже сквозь занавес одежд всю твердость моего посланника основного инстинкта.
- Я просто хочу есть!- упирается она локтями мне в грудь, и нож в ее руке так и сверкает перед моими глазами.
- На же! Ешь!- кажется, уже сам посланник молит ее.
- Я не хочу тебя!- точно вонзает она в него нож.
- А я хочу-у-у!- в экстазе вскрикивает он, кончая эту смертную пытку.
Повисает несколько секунд тишины.
- Ты больной,- обрывает она паузу и бесчувственными бедрами толкает мои, чтобы освободиться.
- Я больной?- отступаю я на шаг.- Хочешь посмотреть, что ты сделала?- и, не дожидаясь ответа, я открываю моего посланника – кто видел это зрелище, знает, что это такое: потрясенный посланник еще живой, еще как будто надеется на что-то, несмотря на свой конченый вид.
Я смотрю на убийцу, и вдруг мне кажется, что в ее взгляде мелькает раскаяние – неужели я наконец-то сделал то, что нужно? Неужели?!.
Вот она машинально, как загипнотизированная, кладет на стол нож и я уже ясно вижу, что инстинкт голода побежден, что она – моя, вся – моя!.. Слава основному инстинкту! Вернее, не инстинкту даже, а норке этого самого инстинкта, что в храме ее тела, как алтарь, где дышит ее дух, и я припадаю туда и вдыхаю дыхание  вечности, дыхание моих детей, моих потомков, запах моего бессмертия… и голова куда-то уходит, и я торчу, от нее, в ней, во всей вселенной.