Всякий раз, отправляясь в путь,  он  снова и снова давал себе зарок.  Садился за дубовый стол,  зажигал свечу, хотя обычно было светлое время суток, придвигал чернильницу, и некоторое время сосредоточенно грыз ноготь, собираясь с мыслями. Потом макал палец в чернила и выводил на бумаге корявым детским почерком:

1.      Не ебать  резинового Пингвина.

2.      НИКОГДА! Не ебать резинового Пингвина.

3.      Не совать в рот лампочку. Тоже никогда.

4.      Не путать одно с другим.

Потом  комкал пергамент  в твёрдый шанкр, кидал в рот  и тщательно  разжёвывал, запивая душистым  настоем  вербены.



Но вот, лишь  похотливое утреннее  солнце только-только принималось  тереться  своей  огненной G о  верхушки деревьев,  он  просыпался в постели от нестерпимого жжения.  Разлеплял закисшие веки и, как правило,  находил у себя во рту включенную лампочку, от которой тянулся провод к розетке.

На хую у Олигарха  со свистом умирал Пингвин.

- Я ранен… - медленно шипел Пингвин, - помоги, сука… насос… скорее…

Пингвин был старый, больной и измученный. Всё его резиновое тело покрывали бесчисленные вулканизационные заплаты. Они лепились одна на другую, как короста. Живого места не было.

Олигарх привычным хлопком по щеке выбивал себе челюсть, вытаскивал  изо рта  лампочку /обычная  100 W-ка/,  осторожно снимал Пингвина, поднимался с постели, включал  на всю  Depeche Mode  Personal  Jesus,  так, что начинала греметь  и подпрыгивать посуда на кухне, вправлял челюсть на место,  ополаскивал  зелёнкой  из  литровой банки  ожоги в полости рта и на языке, и отправлялся  в гараж за насосом.

Подкачав Пингвина, он шлёпал ему на рваную анальную трещину  очередную латку, приводил  в чувство, окропив нашатырём, потом  они садились курить  шалу  и пить чай с лимоном.

- Жениться тебе надо. – Говорил Пингвин, затягиваясь папиросой  и прихлёбывая из блюдца.

- Брось, - отмахивался Олигарх, принимая косяк. – Тогда я не смогу позволять себе эти милые сердцу  слабости.

- Ты ёбаный больной ублюдок. – Злобно шёлкал пластмассовым клювом Пингвин.

- И  кто это мне говорит? Раздолбанная резиновая галоша?

- Я тебе отомщу, блять. Ты ещё пожалеешь, что на свет народился. Кровавыми соплями…

- Не будь таким злопамятным. Ведь всё остальное время мы отлично ладим, разве не так?

- Ты слышал про ахтунг, падло? Стоит мне только раскрыть рот…

- Нихуя, Пингвин.  - Олигарх поводил у него перед носом указательным пальцем, - это ты мне не пришьёшь. Ты бесполый. Ты посмотри на себя, пизда резиновая. Молчал бы уже… И потом – я  ведь не нарочно. Сам же знаешь…

- Ладно, - как-то слишком  быстро смягчался  Пингвин, потирая  ноющую задницу,  - проехали. Не трогай  только лампу, маньяк. Я этого терпеть не могу.



Потом они  смотрели телевизор. Пингвин любил  канал Animal Planet  и про таяние ледников. Это его  волновало. Олигарх предпочитал Euro News  и следил за новостями бизнеса. Так сказать, держал руку на пульсе,  делал губы бубликом и выебонисто вертел на языке заморское слово «Уол-стрит», произнося его и так, и эдак, на все лады.  Он пускал дым от сигары кольцами в потолок и стрелял сквозь них тягучим  прононсом «уоооолстрииииитттт…»  Получалось весьма и весьма.

Лампочка была просто круглой, как ни крути,  и тускло помалкивала в стороне.



Оконное стекло плавилось от  летней жары.

По оконному стеклу стекали  осенние струи воды, в него хлестал ветер.

Ветер швырял  жёлтые листья, потом вперемежку с градом,  снегом.

Потом чисто  снег, лёд, иней. 

Зима.

Убитые морозом птицы.

За окном всё менялось,  летело  в пропасть.

На обочине, в грязной луже подыхала  зима.

За ней приходила проститутка-весна, пялилась в окно изумрудными глазищами,  вертела жопой и за кусок жалюгидного  секса норовила  обобрать до нитки.



Олигарх, Пингвин и Лампочка смотрели телевизор. Играли в карты. Играли в шашки. Сидели молча.

Мир за окном пропадал к ёбаной матери.

Мир за окном безболезненно гнил,  равномерно превращаясь в компост.

Они разгадывали кроссворды. Молчали. Времена года крошили кирпичи их стен. Ждали. Они просто ждали чего-то. Их дом оседал,  и крыша превращалась в труху. Олигарх выдувал  старческими губами воздушное  «уолллстриииитттт», хватал руками дым,  лепил из него корабли, пускал их вдоль стен, корабли  вращались по спирали от пола до потолка, творили под собой море, море синело нестерпимо, сверкая шапками пены, ветер подхватывал белую пену  и бил брызгами в паруса, наполняя их радостью и свирепой неукротимой  силой, а море разливалось по комнате и  раздвигало горизонт настолько, что в груди уже не хватало лёгких, чтобы дышать, дышать, дышать….



Пингвин  облезшим клювом  тыкал в  пульт и огорчался глобальным потеплением.

Лампочка была круглой и чистой. Она не старела. В ней жил свет, но его никто  никогда не видел. Свет  загорался только когда лампочку глотал Олигарх.

День катился за днём, как чёрный горох в копилку.

Наступал вечер, и Олигарх садился за дубовый стол.



Он брал чистый лист, зажигал свечу  и придвигал чернильницу поближе. Макал в неё палец, и…





А потом Олигарх закатывал рукав, зажимал зубами  жгут, брал в другую руку пчелу с мёдом и отправлялся в путь.

Он садился на один из своих кораблей, выбирал якорь и в кристальной чистоте ума каждый раз навсегда прощался с тем, что имел.

И прежде чем уйти по водной глади  за кромку  горизонта, он мечтал неизменно  об одном: чтобы открыв глаза, снова не очутится в том же самом  дне, с лампой во рту и резиновой говорящей куклой…