-Ну, и что мне с тобой делать, приятель?- тощий был абсолютным дегенератом и кретином, к тому же выросшим на всех этих фильмах, в которых разговаривают, прежде чем спустить курок. И как только у него хватило ума прятаться все это время среди груза? Даже запах: смесь немытого тела и вони дешевого дезодоранта, не выдал его. Сейчас я остро чувствовал это зловоние, кровь заливала мое лицо. Говорят, что у слепых очень острое обоняние, это так. Я почти ослеп, кожа на затылке саднила. Кажется, я наделал в штаны, и это было хреново. Умирать вот так вот, некрасиво, очень не хотелось. Хотя на то, что будет потом, мне было, в сущности, плевать.   

-Что молчишь? – я скосил глаза, возможности выбраться не было. Этот кретин стоял в шаге от меня, поигрывая «Питоном» длина ствола которого, по-видимому, компенсировала недостатки в штанах. Он носил его за брючным ремнем и у него наверняка  были  мозоли на мошонке.

-Что мне делать?- он наслаждался моментом,  прочистив горло, я посоветовал ему для начала сменить одеколон. Этот болван взбесился и прыгнул ко мне, ловко увернувшись от неуклюжей попытки ухватить за ногу. Перед  моими глазами что-то лопнуло, и я утонул во тьме.

Я очнулся через пару минут. Или через неделю. А может быть и через год или столетие, этого уже никогда не узнать. Такой боли живые не ощущают,  теперь  это точно известно. Голова онемела, а каждая клетка моего тела, начиная с пальцев, выворачивалась наизнанку. Меня тошнило. Руки безвольно волочились по бетону, этот недоумок волок меня, взявшись за ноги. Задравшаяся рубашка скомкалась где-то в районе шеи,  спиной я ощущал мелкие камешки небрежно залитой площадки. Оставалось совсем немного, чтобы потерять сознание окончательно,  я плыл над своей болью. Но человек забавное животное, при всей своей хрупкости он отчаянно держится за эту небольшую прихоть природы- возможность соображать. Сквозь низкое гудение в голове пробивались голоса. Неразборчиво, как бормочет телевизор в соседской спальне. Тихие бессмысленные звуки. Что-то скрипнуло, и я полетел вниз сломанной безвольной куклой.

За короткое мгновение, перед тем как тело с размаху вляпалось в липкую мерзость  сверху донеслось мурлыканье телефона. Странная мелодия, намертво врезавшаяся в мой мозг. Что-то нежное, звучащее в барах, когда парочки трутся друг с другом. В другое время, эта музыка была бы красивой. Пина- колада для дамы, гарсон!

Говорят, что пережившие клиническую смерть помнят свои последние секунды.  До мелочей, вроде запахов и звуков. Возможность помнить за мгновения до гибели,  такой же атавизм как аппендикс.  И абсолютно бесполезная вещь. 

Не знаю, что меня тогда спасло. Может быть какая-то глупость: красный помпон Лорен, кроличья лапка, еще какой-нибудь фетиш. Дурная удача, бессмысленное везение, что еще бывает на белом свете? Сложные обстоятельства?  А может адреналин, кипевший во мне? Страх, ужас, боязнь, что все вот так вот закончится и потом не будет ничего.

Что мне с тобой делать, приятель?  Мысли путались. Крышка люка со скрежетом упала и наступила полная тишина. Как ни странно, но сознание меня не покинуло, наоборот, я вывернулся, в отчаянной попытке всплыть на поверхность. Медленно, медленно. Словно тело было опутано резиновым жгутом.  Задыхаясь, я встал на цыпочки, стараясь держать голову, в которой плескался расплавленный металл как можно выше.  Дышать было невозможно, содержимое вкопанной в землю цистерны забило рот и нос, проникая в легкие, вызывая неугасимые приступы кашля. Как мне хотелось жить в тот момент!  Как мне хотелось жить. Ведь сколько не готовишься к смерти, сколько не желаешь, чтобы она была быстрой, к ней невозможно привыкнуть ни при каких обстоятельствах .  Понимание этого приходит потом, заставляя обмирать от страха.

Расслабившись, я немного погрузился в вязкую гадость, а потом опять привстал на цыпочки. С первого раза руки поднять не удалось. Но вторая попытка оказалась успешной. Кончиками пальцев я нащупал край запертого люка, совершенно гладкий. Попытавшись вцепится в него, я ухнул назад, задыхаясь и отплевываясь. Звуки тонули в липкой тьме. Горло покрылось глиняной коркой осыпавшейся в бронхи при каждом вдохе, и запах, запах, которого я не ощущал в отчаянной борьбе за свою жизнь, наконец, пробился в нос. Пахло нефтью.  Зловонный дегенерат сбросил меня в бочку с битумом для дорожных работ.  Утонуть в нем как лягушка в меду, было  последним делом. Вроде как наделать в штаны. Хотя в них я уже как раз таки  наделал.

Оттолкнувшись от полукруглого дна,  отчаянно вытягиваясь всем телом, я немного приподнялся и принялся ощупывать предательский, скользкий край. Сквозь щель между кривой крышкой и бортиком пробивался слабенький закатный свет. Он бодро прорывался в жирную темноту и тут же гас, поглощенный. В нем плавали яркие пылинки и мои дрожащие перепачканные черным пальцы. Тело напоминало перетянутый канат, каждая нить которого напряглась до красной черты и через мгновение грозила лопнуть. Вдоль приподнятого над землей бортика шел еле заметный сварочный шов, в который мне удалось вцепиться и повиснуть. Саднящие пальцы постепенно затекали, боль от поломанных, выдранных с мясом ногтей практически не ощущалась. Зато нос оказался чуть выше уровня содержимого цистерны, и я мог хоть и плохо, затягивая при каждом вдохе темную массу в легкие, но дышать. Проникавший в неплотный люк воздух не позволил умереть сразу.

Я дышал, дышал, дышал, размеренно и глубоко, подавляя рвоту и судороги. Очень хотелось жить. Говорят, что перед смертью вся жизнь мелькает перед глазами, так вот. Это все колоссальное, абсолютное, ректифицированное, высшее в своей степени вранье. А может, мне так повезло, я был слишком занят борьбой за жизнь. Затекшие пальцы, давно превратившиеся в подобия крючьев, раз за разом соскальзывали, но я упорно подтягивался до спасительного выступа, вцепляясь в него мертвой хваткой. Отплевываясь, с хрипом и бульканьем втягивая клейкий смрад как больной эмфиземой старик, таскающий за собой баллон с кислородом. Вдох! Еще раз! Хрипы в легких. Плохо представляешь себе расстояния, пока не столкнешься с чем-то действительно опасным. Десять- пятнадцать сантиметров, какая разница? Какая? Пять  миллиметров стали. Но именно эти пять проклятых миллиметров мешали мне спастись.  Там за ними была моя жизнь. Вдох! Судорожные руки нащупали выступ и я замер.

Человек, существо стойкое, никогда не знаешь, на что ты способен. Что кроется у тебя в теле. Какая сила. К тому моменту, когда день, пробивавшийся через щель у края люка, угас, я был в полубессознательном состоянии. Не то чтобы  бредил, просто подробности начисто вылетели  из головы. Вытянуться, достать пальцами до острого выступа, упасть вниз в чавкающую трясину. На цыпочки, опять на цыпочки, подтянуться…. Тянуться.. пусть связки порвутся.. пусть…тянуться… Вдох.. Вдох.. Еще раз..  Вдох! Ухватить пару атомов кислорода, слишком мало, чтобы жить. И достаточно, для того, чтобы не умереть. Пара атомов… Вдох… Еще раз… Я хотел жить… хрипы и тошнота..

Но когда наверху плеснуло мощным светом, а великолепный,  замечательный, ангельский, унитазный голос его толстого величества произнес:

- Он где-то здесь, чуваки, я за это ручаюсь, чтоб мне обосраться.

Я  все же позволил себе умереть. Это было легко.

Темень, темень, темень вокруг. И тишина, сквозь которую еле-еле пробивались звуки. Воздух был полон толченого стекла, с каждым вдохом все глубже проникавшего в  легкие. Внутри  тлел огонь. Медленное пламя выжигающее меня изнутри. Ему оставалось мало до  того момента, пока я не превратился бы в пустую оболочку. Мумию, под сморщенной кожей которой пара волокон сухого мяса. Приступ кашля не заставил себя ждать, меня выворачивало наизнанку. Скручивало в узел, и я забился в тщетной попытке достать до люка. Что мне с тобой делать, приятель? Я еще жив, ты, неудачник. Эта мысль доставила мне удовольствие. Я еще жив! 

Руки обожгло,  пальцы ткнулись во что-то твердое, трубку. Гладкую трубку. Дернувшись еще раз, я попытался стереть тьму с лица. Пальцы склеились. Нащупав змей заползших в  рот и пожиравших мое тело изнутри, я выдернул их и меня, наконец, вырвало. Горький вкус желчи во рту. Резкий писк. Звуки шагов. Вонь. Вдох… Вдох… Еще раз… Толченное стекло..

-Он пришел в себя. Вы слышите? Осторожно, осторожно.

Мой битумный ад полнился людьми. Вдох…Стеклянная пыль, судороги. Вдох…

-Держите ему руки, Лина.  Эсмерон ноль шесть.

Я бился, скручивался в узел каждой мышцей, пока не почувствовал укол в руку. Мягкая волна прошлась по телу. 

-Вы меня слышите? Мистер Акиньшин?

Было странно слышать его акцент, мой невидимый собеседник старательно выговаривал фамилию, как первый ученик класса боявшийся ошибиться. В легких хрипело.

-Я.

-Вы в клинике, вас нашли. Вы понимаете?

-Я.- хрип, бульканье, красный туман. Старший инспектор отдела расследований, девятнадцать мертвых обезьян. Голубая мистика. 

-Сейчас мы вас интубируем повторно. Так нужно. Пожалуйста, не сопротивляйтесь. Вы слышите меня? 

Вы слышите меня? Я провалился в тартарары, распадаясь на лету. Бесформенные куски.

Что-то темное плавало вокруг, оно кутало мое лицо, не давая видеть. Света не было вообще. Сплошная непроглядная мгла. Слышались шаги, разговоры и шумное дыхание. Кто-то был неподалеку сипло втягивая воздух,  выпуская его со свистом. Из-за тьмы обоняние обострилось до предела, и я мог различить море запахов. Пахло мерзким одеколоном, который мог привести в восторг изобретателей иприта, сигарами и носками. Его величество сидел где-то справа и курил. Только он мог пахнуть всеми этими вещами сразу. Я слабо повернул голову, трубок во рту уже не было. Сколько я провалялся здесь? Сколько?

-Очнулся? –прогудел толстяк,- Ну, ты меня перепугал, чувак. Было с чего навалить в штаны. В конторе сплошное слабление головы. Нам ставят клизмы по часам, сечешь? Если бы ты окочурился, дело вышло бы совсем печальным. Но у тебя крепкая черепушка, другой бы на твоем месте склеил ласты.

Мои руки  онемели, но я все же поднес их к лицу. Никакого эффекта, сплошная чернильная тьма. Непроглядная как черная бумага. Угольная без единого просвета. Без малейшей капли света. Широко открывая глаза, я пытался увидеть хоть что-нибудь. Паника захлестывала меня, сердце билось в горле.

-Что со мной, Моба?

-У тебя затрясение мозгов и историческая слепота, Макс, во всяком случае, так говорят местные костоправы. Хотя Моз считает, что у тебя обычный куннилингус. Достаточно приложил теплую овсянку и все как рукой снимет. У него знания будь-будь, у нашего старого Мозеса. Это немудрено, если болеешь всеми болячками сразу, просекаешь?

-Коньюктивит, -автоматически поправил я и вновь поднес руки к глазам. Бесполезно.

-С тобой, скорей всего будет говорить Соммерс, но легавка еще не в курсе, что ты ожил. Что там случилось?

-Я его ни разу не видел, Моба. Тощий парень с «Питоном».

- Сушенный дрышь с драными джинсами?  В черных туфлях и футболке? Он наступил в обезьянье пу, прикинь? У него на ботинке полкило этой радости.- толстый радостно засмеялся.

-Откуда ты знаешь?

Эдвард Мишель завозился на своем сидении. Я представил, как он восторженно размахивает руками, сыпля пеплом на пол.

- Да ты что? Он же твой сосед!

- Как сосед?

- Ну, не напрямую. Ему зарядили в жбан из его же собственного шпалера. Теперь он охлаждается в морге. У него удивленный вид, чтоб ты знал.

У любого был бы удивленный вид с дырищей в мозгах. Что теперь мне с тобой делать, приятель? Идиот и неудачник. Ему никогда не везло, мне кажется. С самого рождения где-нибудь в трущобах. Жизнь гоняла его пальцем, как жука на тарелке. Даже перед смертью он умудрился наступить в обезьяний подарок. Хотя это беспокоило меня меньше всего,  таких гостинцев и так было по самую шею.

- Я ослеп, толстяк.

-Временно, теплая овсянка… - авторитетно соврал Мастодонт.

-Я ослеп, ты понимаешь это? 

На это сложно было ответить что-нибудь вразумительное. Чтобы ответить, надо самому быть слепым. Когда мир мгновенно исчезает, растворяется в плотном черном занавесе. Лишь изредка напоминает о себе острыми углами и клаксонами, бордюрами, вазами, стульями. Такая малая вещица, как зрение, ее не замечаешь, принимаешь как данность, как жизнь, а лишаешься ее и понимаешь, что попал в полное дерьмо. Тебя  жалеют, переводят через улицу, может даже бесстыдно рассматривают, но тебе плевать, ведь ты этого никогда не узнаешь. Никогда не узнаешь, попал ли ты в писсуар, какого цвета глаза у встречной красотки, насколько длинны ее ноги. Никогда. Все что тебе остается: запахи, звуки и глаза на кончиках дрожащих пальцев. Глупо, глупо, глупо. Ведь тебе нет еще тридцати, хотя по большому счету и на это плевать, потому что ты замкнут внутри себя. И тыкаешься там из угла в угол. В темноте.

-Слушай, Макс, я тебе так и не рассказал ту историю! Ну, про чувака который решил взять гей бар…

-Не надо. – я прикрыл бесполезные глаза.

Судьба дает тебе здоровенного леща тогда, когда ты этого совсем не ждешь. Как только показываешь мягкое брюшко из-под хитина,  тут же  прилетает: Держи приятель! И ты оказываешься на вокзале, где трясешь пивной банкой с мелочью. А делать тоже самое в полной темное – совсем поганая перспектива. Я это понимал и будущее меня пугало. Неделю спустя мне сняли бинты с рук. Повязка на голове все еще оставалась. Я ощупывал ее, словно под ней скрывалась причина, по которой я не мог видеть. Поджившие пальцы ныли. Бившая все это время паника, поутихла, заползла глубже. День не отличался от ночи,  я делил их визитами толстяка и обследованиями местных медицинских светил.

-Акцентуация….  Невроз….  Феномен… - слова долетали до меня, но ровно ничего не менялось. Ничего.

-Вы же можете видеть. Вы не видите только потому, что сами себе внушили. –  собеседник удобно устроился в темноте и убеждал меня что я, на самом деле не слеп.- Ваши проблемы обусловлены не функциональным расстройством, все это лишь психика.

-Я не вижу.

-Он не видит, доктор, - подтвердил Мастодонт, считавший своим долгом присутствовать при осмотрах. Курить ему, правда, запретили, но он с лихвой наверстывал упущенное удовольствие, давая ценные советы.- У него затрясение, но крепкая черепушка. Вы только дайте ему колес, он тут же встанет. Китайцы они живучие как кошки.

Тепло разливалось около глазницы, я чувствовал, как врач  осматривает глаз.

-При психотических состояниях подобного типа, зрение не потеряно и может возвратиться после какого-нибудь потрясения. Это явление еще до конца не изучено, но случаи нередки. Вернее, совсем не так редки, как думается. Во время Фолклендской компании было два подобных инцидента, первый: в перевернувшейся машине зажало солдата, он десять часов провел вниз головой в болоте. Вода доставала ему до носа. В госпитале он заявил, что ничего не видит. А через пару лет сильно обжегся на кухне. Зрение вернулось. Второй случай…

Через пару лет зрение вернулось. Второй случай. Мой мог быть третьим.  Врач бормотал и бормотал, а я слушал, как растут мои ногти. Вязкий городской шум теперь разделился на отдельные звуки: санитар заигрывал с дежурной сестрой на посту, у старика в соседней палате бродили газы, щелкала клавиатура в приемном отделении. Это было удивительно, будто я лежал в огромной ванне, вместо воды, наполненной звуками, я слышал  их все, и  каждый в отдельности.

-Доктор! Если я ему сейчас крикну в ухо, он прозреет?- влез  нетерпеливый толстый.

-Мы не можем определенно сказать, что повлияет на мозг. Это может быть все что угодно. Не обязательно что-то определенное, это может быть ситуация, стечение каких-нибудь факторов. – было слышно как он разводит руками. Все эти разговоры были бессмысленны. Приказать себе видеть. Вот, что я должен был сделать. Это было совершенно невыполнимо. Все равно, что приказать себе не дышать. В голову лезла всякая ерунда, вроде: лопнули ли у того бедолаги-солдата сосуды в глазах или нет? Лопнули? Провисеть десять часов вниз головой с водой у самого носа, это по настоящему грустно. Хотя, я и сам черти сколько проторчал в бочке с битумом. Воспоминание об этом вызвало очередной приступ кашля.


-Сегодня на обед курица, мистер Шин.- у Лины было мягкое контральто, такие голоса пользуются спросом у хозяев секса по телефону. Что это за голос! Услышав его можно было выпрыгнуть из штанов, не задумываясь.

– Вас покормить?

- Покормите, Лина. – я повернул голову. За все время Кони не позвонила ни разу. Может быть, у нее было много дел? Ну, конечно. У миссис Ричард Левенс было много дел: муж и ребенок. Слепой калека ограничен в общении. О чем с ним можно поговорить? О чем? Я ее понимал.

Мягкие руки и голос. Лина гладила меня по щеке, я старался поймать эту прохладную руку, осторожно зажать в своей. Мне это было нужно, хоть какая-то защита от бесплотных голосов. Что то определенное. Однажды я спросил у Мастодонта навестившего меня с Ритой, как выглядит Лина. Пока ее благоверный продувал балласт, оглушительно сморкаясь в  отвратительный носовой платок, на котором дохли бактерии стафилококка,  нежная Эвридика ревниво ответила.

- Микростатическая дохлятинка, Макс!

- Микроскропическая, дарлинг! – поправил ошибку ее образованный спутник.  – Тут немудрено ошибиться. Помнишь твоего двоюродного брата? Он ведь так и не смог отмазаться в суде, потому что был неграмотен. Ему припаяли три года за угон, а ведь паренек был в состоянии инфекта в тот вечер! Если бы он доказал, что был на бровях, отделался бы порицанием.

- Наплевать! – обижено приняла ремарку Бегемотиха. Она дулась из-за Лины так, будто я ее законный. Три подбородка и котел для жаркого составленные вместе волей случая ревновали  меня к нежным рукам и голосу.

-На самом деле, птичка в твоем вкусе, Макс, - я слышал, как Моба прикрыл лапищей рот  порывавшейся что-то сказать жены.- Спереди у нее маловато, сзади еще меньше. Ну а так, эта малышка будь-будь.

Птичка в моем вкусе. Я нашел ее лицо и провел пальцами по коже. Изрезанные сварочным швом они почти потеряли чувствительность, тем не менее, я ощущал тепло. Лина наклонила голову и осторожно прижала  ладонь щекой.

-Тебе больно?  -боги милосердные, она об этом заботилась. Нет, мне не было больно, моя мадонна медика, я ничего не чувствовал, запертый в полной темноте. Она отставила тарелку.- Тебе больно.

Не знаю, целовали ли вы женщину, не имея возможности даже представить ее. Когда все строится на голосе, руках, ощущениях. Целовали ли вы ее, когда знали, что она жалеет вас. Забинтованного, измазанного антисептиками. Когда она отвечает из жалости. Но я об этом не думал. Губы Лины были мягкими, как и она сама. Мягкие и горячие губы.

-Поешь. 

Я жевал вареную курицу и размышлял. Соммерс допрашивал меня два раза. Я представлял его торжествующее лицо с огромным носом. Он постоянно поправлял брючный ремень, через который переливался мятежный живот. Таможня влезла не в свое дело и получила по полной. Это был праздник. Сквозь сочувственный тон, долетало ничем не прикрытое злорадство.

-Ты заметил что-нибудь еще?

- Встречал ли ты его ранее?


Не заметил. Не встречал. Дело вышло из-под контроля, и все уже давно забыли о дохлых мартышках. Сколько трупов в конечном итоге? Водитель, мистер Больсо, о котором я ничего не знал и тощий неудачник. Три. Три с половиной. Еще я. А вирус с «Голубой мистикой» так и остался тайной.  Пока я валялся в клинике, доктор Левенс поставил еще три партии обезьян, включая ту на которой я погорел, все оказались чистыми. Одни загадки.

-Будешь сок? – теплые пальцы на моей руке. Буду, конечно, я его буду, ведь пиво было под запретом. Хотя у меня были две контрабандные бутылки, принесенные милосердным толстяком. Они были припрятаны в тумбочке по правую руку, чтобы я мог дотянуться.

Так, если распределить все по порядку: лаборатория Левенса поставляет мартышек, «Норд Стар логистик» их возит, и, скорей всего находится в доле, в доле чего? Это непонятно. Бедолага Больсо, залитый по горло монтажной пеной, скорей всего обеспечивал прием на той стороне. Об этом мы знали. Откуда вылупился тощий дрыщь с дырой в чердаке? И кто его обеспечил дополнительным отверстием для проветривания? Мозгов у него был явный дефицит, иначе он бы не стал делать театральных жестов с бочкой, а просто добил меня. Монтажная пена его идея, в этом я был уверен. Садисты изобретательны и на этом горят. Им постоянно приходит в голову что-то эдакое. Я вспомнил телефонном звонке.

- Лина, мне нужно поговорить со своим другом.

-С кем?- они поила меня соком, дыхание ее пахло фиалками. Я чувствовал, как солнце пробивалось через окно палаты грея нас своими лучами.

- У меня в телефоне… Мастодонт… Поищи на букву «М»…- я нащупал трубку.  Нежные пальцы чуть задержались, когда она передавала  аппарат.

- Да? – фоном были слышны звон, бульканье и перхающий кашель старого Рубинштейна. Они сидели у Пепе. Ничего не меняется, эта парочка выйдет на пенсию из-за обеденного стола с пыльными пластиковыми розочками в вазе. Они даже не заметят изменений. Я им остро завидовал.

-Привет.

-О! Макс! Мы собирались к тебе вечером. Моз нашел отличное средство от глаз. Это вареная моча яка. У Пепе прямые поставки, прикинь? Пару раз помазать, и все будет…

-Слушай,- я прервал его, - у того парня был телефон?

-У какого парня?

-С дыркой в мозгах, у него был телефон?

Его величество засопело. А потом обратилось к Рубинштейну, детали  мало интересовали старшего инспектора и  совершенно не держались в памяти. Мастодонт был выше мелочей, для этого у него был старина Моз. Сквозь приглушенный разговор послышался чей- то бодрый голос:

-Пина-колада для дамы, гарсон!

Я вздрогнул. Слишком бодрый и слишком веселый голос. Бархатная тьма была непроницаемой. Все, что меня ждало дальше, было того же цвета.  Одиночество, пенсия по инвалидности и тихий алкоголизм. Мысли о будущем были невыносимы, но я сдержался.

-Так был у него телефон, Моба? Был?

-Дело ведет легавка, Макс. Нас туда и близко не подпускают. Но Мозес попробует узнать. А что нужно?

-Узнайте, какая мелодия была поставлена на входящие. Я хочу ее услышать.  – услышать, все что я мог. Лина возилась с посудой. А потом погладила меня по руке. В соседней палате кто-то так громко пользовался судном, словно копил запасы неделю. С улицы доносился тонкий запах цветущих бугенвиллий.  Все это было мерзко.

-Ты еще придешь?

-Ближе к вечеру, Макс.  Приду обязательно. Ты поспи пока, тебе нужно больше отдыхать.- я любил ее, а она жалела. Или нет? Моя микроскопическая дохлятинка. Мне казалось, что она ослепительна.  Шаги Лины еще слышались, потом загудел лифт. Оставалось совсем немного, чтобы утонуть в своем одиночестве. Малая доля части атома мизерной крошки. Один шаг. Палата была огромной и пустой, и я в ней задыхался. Мир все сыпался и сыпался песком в часах, не давая ухватить себя. Удержать в ладонях то, что называлось жизнью. Широко открыв глаза, я обернулся к солнцу, его тепло создавало фальшивое чувство. Ощущение света. Где-то надрывно сигналила машина, не попадая в такт моему заходящемуся в судорогах сердцу.  Бугенвиллии пахли. Хотя у них нет запаха. Вообще нет. Красивые яркие цветы. Пустышки. Мертвецы. 

В саду тиа Долорес их было много, но они не давали никакого аромата. Странное дело,  сейчас я был уверен, что это были именно они.  Зелень, теплое солнце и что-то терпкое. Отвратительное.  Плохое, потому что это нельзя было увидеть, только ощутить.

  Бугенвилии пахли. Здравствуй безумие.  Полная темнота. С поста в коридоре доносилась музыка. Я кружился по палате в больничной накидке, нагота меня не смущала. Черная  слепая ткань расступалась от движений.  Боязливо отступала от меня. Услужливо сдвигала больничную мебель и приборы в сторону. У сумасшедших свои привилегии. Их все жалеют. Или любят.

-Малыш, спи спокойно..
Спи, не плачь…
Однажды, ты проснешься поющим
Расправишь крылья и улетишь…

Вокруг плавали запахи и звуки. Липли ко мне. В легких похрипывали остатки  страхов. Пина –колада для дамы, гарсон! Я слышал звуки и чувствовал запахи, которых не было.  И еще счастье. Безумное, неопределенное счастье теплой водой в пустом желудке. 

- Мистер Эйкишин, мне нужно взять у вас анализ крови.- процедурная сестра прервала мой сон. Проснешься поющим, именно так было сказано. Стоя посреди палаты я беспомощно вертел головой. Вздохнув, она взяла мою руку и отвела в кровать. Как непослушного малыша, удравшего за погремушкой. Укола я не чувствовал, зато ощущал ее слезливое тихое сострадание. Сострадание семейной женщины с детьми. Представлялось, как она приходит домой и говорит мужу сидящему с газетой:

-У нас там бедный молодой мальчик в третьей. Он совсем слеп, представляешь?

Тот хмыкает и  неловко переворачивает слишком большую страницу. Сестра цедила  кровь и жалела меня. Конечно, было жаль, что я не умер много дней назад. Жаль, что желание жить перевесило десяток тонн битума. Маленькое, поверхностное эгоистическое желание, сосредоточенное в пальцах с содранным мясом. Жалость пахла бугенвиллиями.

Вечером пришла Лина. Легко впорхнула в палату как маленькая птичка. Поставив поднос с едой на столик, она подсела ко мне.  Непременные сестринские тапочки на  ножках сменились  туфельками. Звуки  кокетливых  каблучков отражались от стен, это заставило меня улыбнуться.  Она переобулась ради меня.

- Ты спал?-  печально не ощущать женскую кожу. Немые пальцы, прошитые хирургической нитью.  Касаясь Лины, я чувствовал лишь тепло. Тепло внутренней  части бедра от колена и выше. 

– Кто-то может войти.

Шепот казался  оглушительным. Моя маленькая птичка. Плевать на страхи, я прижался губами к ее губам. Пуговки на халате не поддавались, и она помогла мне.

-Кто-то может войти. – все женщины сдаются именно с этими словами. Они будто извиняются за те обязательные секунды промедления, которые им необходимы, чтобы капитулировать. Где-то ниже этажом заквакал телевизор. Очередной гуманист пытался доказать необходимость спасти человека от самого себя. Пытался вывести график зависимости и, в конце концов, кончил тем, что всех негуманистов надо убить. Кретинская изжеванная многими ртами теория. Такими беспросветными  надутыми глупцами эфир заполнен больше, чем человечество способно выдержать. Гуманизм, как и жалость, пах бугенвилииями. Ему бурно аплодировали.  Лина и я были  одиноки в этой темноте.

- Ты, правда русский, Макс? – мурлыкала  прекрасная куколка. Она была несколько растрепана и неровно дышала.

- Весь до трусов,  - прохрипел я, - нас проверяют в роддомах, дарлинг! Серьезные тесты, я тебя уверяю!  Менее русских отправляют куда-нибудь в Штаты с глаз долой.

Ей стало весело, и  она устроила мне очередной массаж альвеол:

- Ты, красавчик!- и добавила, - и, как оказалось, болтун!

Я чувствовал ее губы. Моя мадонна медика перешла к решительным действиям, медленно сползая вниз. Мы осторожно любили друг-друга. Любили как незнакомые люди, и это, на самом деле было правдой. Ведь я ее не видел никогда. Нежные руки блуждали по моему телу. Нащупав одну, я откинулся назад, желание волной обрушилось вниз, туда, где я чувствовал ее теплые губы. Лина любила меня.

-Мисс Гринвуд?! Что вы делаете?!  Уму не постижимо! Ведь вам уже почти семьдесят! – потолок рухнул, больно ударив по затылку. Темень кружилась перед глазами, а сердце вскочило в горло и застряло там, разгоняя толчками багровый мрак. Семьдесят! Моя микроскопическая дохлятинка.  Семьдесят лет! Мягкое контральто. Семьдесят! Кровь понеслась на сверхзвуке, и от этого в ушах звенело.  Еще секунда и я бы умер от удара, лопнул как передутый шарик.

- Вы с ума сошли! -в дверях застрял сухощавый старикан в белом халате, природа сплюснула его череп с боков, оттенив, таким образом, нос. Таким хоботом можно было колоть кокосы.   

-Ваше поведение непозволительно! – возмутился человек –топор. Сквозь красную дымку он казался собственной фотографией на надгробии. Глаза резало. Я перевел взгляд на древнюю старуху, устроившуюся на коленях у кровати. Спереди у нее было маловато, сзади еще меньше, я готов был растерзать старшего инспектора. Я был в ярости! Как я злился! Жирная свинья. Сволочь, мудак. Скотина, сука, пидар, урод. Идиот, толстожопый кретин. Имбецил.

Все это я высказал Эдуарду Мишелю, который, как оказалось, торчал в коридоре за спиной врача. Рядом с ним покачивался легкий как пемза Рубинштейн. Сладкая парочка на фоне белоснежных стен госпиталя, смотрелась плевками на платье невесты.

-Кретин!

-Ты видишь, мистер Шин!- торжественно ответил он и заплакал. Мутные слезы, слезы отца, гордого выросшим сыном, которого он застал за мастурбацией, потекли по его щетине.

– Теперь ты видишь, мистер Шин! – повторило его величество и, сунув пластиковую бутылку с мутной жидкостью исходящему гневом и песком старикану, бросилось ко мне.

-Свинья!- прохрипел я, задыхаясь в медвежьих объятиях. Он хлопал меня по спине, из глаз старшего инспектора тек чистый мескаль. Я затих прижатый к покрытой пятнами клетчатой рубашке. Рубашке в крупную синюю и красную клетку. Синюю и красную. С темными подмышками. По которой ползло ленивое заходящее солнце, сонно перебиравшееся по складкам. У которой был чуть надорван левый рукав.

-Ты видишь, Макс! – он отпустил меня, я закрыл глаза руками, чтобы никого не видеть. Моя престарелая курочка, просидевшая все события с удивленным видом, отчего ее рот напоминал сморщенную кошачью задницу, наконец, подобрала вставную челюсть и накинула халатик. 

- Ваше поведение непозволительно! – повторил щуплый дятел из двери. Я отодвинул пальцы в сторону и глянул на него из своего убежища. Врач смотрел на меня как сатана, у которого тиснули кошелек в трамвае. Возможно, сам имел виды на бабулю? А тут я, молодой и прыткий перебежал дорогу? Это было высшее наслаждение разглядывать его. Высшее. Чуть меньшее, чем любовь. Посмотрев на меня, он смутился, как смущаются люди, которых рассматривают слишком пристально.

-Что в этой бутылке? –тоном пониже спросил он, обращаясь к Мобе.

-Моча яка, доктор, - вежливо ответил тот, - хорошо помогает от глаз…

-Моча яка? –недоуменно повторил старикан.

Лина захихикала, а потом взорвалась чудесным, сводящим мужчин с ума смехом. Довольный Мастодонт вторил ей, я хлопнул его по массивному плечу и тоже засмеялся. Легкие саднили, но я не мог остановиться. Это было выше меня. Слезы текли из глаз. Из моих глаз, которыми можно было видеть.

-Пина-колада для дамы, гарсон!- крикнул я сквозь смех.- Пина –колада!

- Я бы с удовольствием выпила водочки, - ответила моя микроскопическая дохлятинка,  и я потянулся и нашел губами ее губы. По настоящему.