(отрывок)

1. Подарок отца.

1 апреля 200… года все население городка Инцеста, что под Сочи, было взбудоражено громкими криками, доносившимися с центральной площади. В этот яркий солнечный день бармен мотеля "Пастушок" Сурик Дартанян вдребезги разругался с администратором Ашотом, и, прокричав в форточку кабинета отдела кадров заявление об увольнении по собственному желанию, сел в шестьсот первый «Трабант» 1983 года и умчался на север.

Сурик Дартанян... Постараемся набросать его портрет: представьте себе Шарля Азнавура в двадцать лет, в спортивном костюме, синий цвет которого приобрел оттенок, средний между оливковым и баклажановым. Одутловатое смуглое лицо; выдающиеся скулы - признак хитрости; чрезмерно развитый нос - неотъемлемый признак, по которому можно сразу определить интеллигентного армянина, даже если на нем нет кепки, - а молодой человек был в кепке (128 см. в диаметре не считая козырька); взгляд открытый и умный.

Следует отметить, что у нашего молодого человека было свое собственное транспортное средство, и даже столь замечательное, что и впрямь было всеми замечено. Это был автомобиль двадцати – двадцати пяти лет от роду, желтовато-рыжей масти, с облезлым кузовом и лысой резиной.

«Трабант», хоть и прилежно передавал водителю все приветы неровного дорожного покрытия, все же способен был покрыть за день расстояние в триста километров.

Сурик даже не пытался скрыть от себя, насколько он - каким бы хорошим водителем он ни был - должен выглядеть смешным на подобном автомобиле. Недаром он оказался не в силах подавить тяжелый вздох, принимая этот дар от Дартаняна-отца. Он знал, что цена такому авто самое большее двадцать тысяч рублей. Зато нельзя отрицать, что бесценны были слова, сопутствовавшие этому дару.

      - Син мой! - произнес папа Сурика с тем чистейшим акцентом, от которого гениальный Мкртчян не мог отвыкнуть до конца своих дней. - Син мой, кон этат увидэл свэт в домэ тваиво папы васэмнадцат лэт назад и всэ эти годы служил нам вэрой и правдой, что должно распалажит тэбя к нему. Нэ прадавай его ни при каких абстаятэльствах, дай ему в пачоте и пакое умэрэт ат старасти.

- В Маскве, – продолжал Дартанян-отец, – в том случае, если ты туда паедиш (а ты туда все равно паедиш), вэди сэбя как падабает гордому армянину. Ты молод и абязан быть храбрым по двум причинам: ва-первых, ты армянин, а ва-втарых – ты мой син. Нэ слюшай никаво, кромэ дяди Армэна. У нэво в Маскве свая рэмонтно-страитэльная фирма.

Сурик навсегда запомнил напутствие отца и адрес уважаемого дяди Армена. Поэтому наш герой четко знал, когда ругался с Ашотом, куда он направит колеса своего верного «Трабанта»



2. Приемная Армена.

Армен Труавилян – имя, которое еще продолжают носить его родичи в Инцесте и Сочи, – путь свой и в самом деле начал так же, как Сурик Дартанян, то есть без единого рубля в кармане, но с тем запасом дерзости, остроумия и находчивости, благодаря которому даже самый бедный сочинский армянчик, питающийся лишь надеждами на отцовское наследство, нередко добивался большего, чем любой московский чиновник или народный депутат, опиравшийся на реальные блага.

Он был другом московского мэра и так преданно служил ему в войнах против остальных городов России, что за недостатком наличных денег, – а наличных денег всю жизнь не хватало Труавиляну, который все долги свои оплачивал остротами, единственным, чего ему не приходилось занимать, – что за недостатком наличных денег, как мы уже говорили, мэр отдал ему заказ на  внутреннюю отделку всех строящихся объектов Южного Округа столицы.

Двор его особняка, расположенного на бульваре Агасси, походил на офис миграционной службы уже с шести часов утра летом и с восьми часов зимой. Человек пятьдесят армян самого разного возраста, видимо сменявшихся время от времени, с тем чтобы число их всегда оставалось внушительным, постоянно расхаживали по двору, вооруженные мастерками, отвесами, штукатурными тёрками и шпателями, готовые на все. По широченной лестнице сновали вверх и вниз приезжие из провинции армяне, жаждущие зачисления в строительные бригады Труавиляна, а также важные и гордые армянские каменщики, штукатуры и маляры с блестящими набриолиненными шевелюрами в ярких спортивных  костюмах от «Адидас», «Пума» и других китайских производителей.

В приемной на длинных, расположенных вдоль стен скамьях сидели избранные, то есть те, кто был приглашен хозяином. С утра и до вечера в приемной стоял несмолкаемый гул, в то время как Армен в кабинете, прилегавшем к этой комнате, принимал гостей, выслушивал жалобы, отдавал приказания.

В тот день, когда Дартанян явился сюда впервые, круг собравшихся казался необычайно внушительным, особенно в глазах провинциала. Провинциал, правда, был сочинец, и его земляки в те времена пользовались славой людей, которых трудно чем-либо смутить. Пройдя через массивные ворота, обитые длинными гвоздями с квадратными шляпками, посетитель оказывался среди толпы красиво одетых людей. Люди эти расхаживали по двору, перекликались, затевали то ссору, то игру. Чтобы пробить себе путь сквозь эти бушующие людские волны, можно было быть прорабом, чиновником, кем угодно, но только не женщиной.

Дартанян с бьющимся сердцем прокладывал себе дорогу сквозь эту толкотню и давку, прижимая к худым ногам непомерно огромный мастерок, предусмотрительно купленный еще в Инцесте, не отнимая руки от края кепки и  улыбаясь жалкой улыбкой провинциала, старающегося скрыть свое смущение. Миновав ту или иную группу посетителей, он вздыхал с некоторым облегчением, но ясно ощущал, что присутствующие оглядываются ему вслед, и впервые в жизни Дартанян, у которого до сих пор всегда было довольно хорошее мнение о своей особе, чувствовал себя неловким и смешным.

У самой лестницы положение стало еще затруднительнее. На нижних ступеньках четверо штукатуров забавлялись веселой игрой, в то время как столпившиеся на площадке десять или двенадцать их приятелей ожидали своей очереди, чтобы принять участие в забаве. Один из четверых, стоя ступенькой выше прочих и обнажив здоровенный шпатель, препятствовал или старался препятствовать остальным троим подняться по лестнице. Эти трое нападали на него,  ловко орудуя штукатурными ковшами. 

На верхней площадке уже не дрались — там сплетничали о женщинах, а в приемной — об окружении мэра Москвы. На площадке Дартанян возбудился, но в приемной возбуждение быстро прошло. Его живое и смелое воображение, делавшее его в Инцесте и Сочи опасным для молоденьких туристок, никогда, даже в горячечном бреду, не могло бы нарисовать ему и четверти извращений, служивших здесь темой разговора и приобретавших особую остроту от тех громких имен и сокровеннейших подробностей, которые при этом перечислялись. Но если на площадке был нанесен удар его сексуальному опыту, то в приемной поколебалось его уважение к Президенту, Премьеру и к жителям остальных городов России. Здесь Дартанян, к своему великому удивлению, услышал, как критикуют политику, заставлявшую трепетать всю Европу; нападкам подвергалась здесь и личная жизнь высших руководителей страны, хотя за малейшую попытку проникнуть в нее, как знал Дартанян, пострадало столько могущественных и знатных вельмож. 

Но, если в эти едкие эпиграммы случайно вплеталось имя Мэра Москвы, казалось — чья-то невидимая рука на мгновение прикрывала эти насмешливые уста. Разговаривавшие в смущении оглядывались, словно опасаясь, что голоса их проникнут сквозь стену в кабинет г-на Труавиля.

«Всэх этих баранов, — с ужасом подумал Дартанян, — нэминуэмо засадят в Бутырку и запрэссуют. А мэня заадно с ными, как соучастнэка, раз я слушал и слышал их рэчи. Папа мэня бы спэрва зарэзал, а послэ отругал !».

Несколько оправившись от первоначального смущения, Дартанян мог теперь на досуге приглядеться к одежде и лицам окружающих.

Центром одной из самых оживленных групп был рослый штукатур с высокомерным лицом и в необычайном костюме, привлекавшем к нему общее внимание. На нем был не стандартный спортивный костюм, а светло-голубой, порядочно выцветший и потертый джинсовый комбинезон, поверх которого красовалась роскошная перевязь шитая золотом и сверкавшая, словно солнечные блики на воде в ясный полдень, на которой висел огромных размеров отвес.

Этот штукатур гортанно жаловался на простуду и нарочно покашливал. Вот поэтому-то ему и пришлось накинуть перевязь, как он пояснял, пренебрежительно роняя слова и покручивая ус, тогда как окружающие, и больше всех Дартанян, шумно восхищались шитой золотом перевязью.

— Ай, я знаю, что это нэправилна, да, — говорил штукатур, — но, вася, это входит в моду.

— Ара, слющай, Партосик ! — воскликнул один из присутствующих, — нэ нада нам втирать за моду ! Падазриваю, что эту пэрэвязь тэбе падарила твая домохазяйка.

— Э, вася, ты гонишь ! Сам купил, мамой клянус !!! Какая хозяйка, да ? Ей очень далеко за пятьдэсят, вася, зачем мнэ подарки прэстарелой дамы, да ? — ответил тот, кого называли Портосом.

— Арамчик, братуха, скажи, что я нэ вру ? — спросил Портосик, обращаясь к другому штукатуру.

Этот штукатур был прямой противоположностью тому, который обратился к нему, назвав его Арамчиком. Это был молодой армянин лет двадцати двух или двадцати трех, с простодушным выражением лица, с черными глазами и румянцем на щеках, покрытых, словно персик осенью, синей щетиной. Тонкие усы безупречно правильной линией оттеняли верхнюю губу. Говорил он мало и медленно, часто раскланивался, смеялся бесшумно, обнажая золотые зубы, за которыми, как и за всей своей внешностью, по-видимому, тщательно ухаживал. На вопрос своего друга он ответил утвердительным кивком.

— Сурик Дартанян гдэ ? Захады, братуха, Армэнчик ждет ! — перебил спор толстый армянин в строгом черном спортивном костюме «Финфлайр», распахнув дверь кабинета.

Дверь кабинета, пока произносились эти слова, оставалась открытой, и все сразу умолкли. И среди этой тишины молодой сочинец пересек приемную и вошел в кабинет Армена.

3. Аудиенция.
Армен Труавилян страдал с похмелья. Тем не менее, он учтиво принял молодого человека, поклонившегося ему чуть ли не до земли, и с улыбкой выслушал его приветствия. Сочинский акцент юноши напомнил ему молодость и родные края — воспоминания, способные в любом возрасте порадовать человека. Но тут же, подойдя к дверям приемной и подняв руку как бы в знак того, что он просит разрешения у Дартаняна сначала покончить с остальными, а затем уже приступить к беседе с ним, он трижды крикнул, с каждым разом повышая голос так, что в нем прозвучала вся гамма интонаций — от повелительной до гневной:
— Атосик! Партосик! Арамчик!
Когда двое штукатуров вошли, и дверь за ними закрылась, когда гул разговоров в приемной опять усилился, когда, наконец, Труавилян, хмуря брови, три или четыре раза прошелся молча по кабинету мимо Портосика и Арамчика, которые стояли безмолвно, вытянувшись словно на смотру, он внезапно остановился против них и, окинув их с ног до головы гневным взором, произнес:
— Кароче, братухи, я вчира бил с Мэром в саунэ, вах ! И знаэте, что он мне сказал ?
— Нэт, Армен-джан, нэ знаэм ! — после короткого молчания ответствовали оба штукатура.
— Но думаэм, что ты, братуха, нам скажишь, — добавил Арамчик в высшей степени учтиво и отвесил изящный поклон.
— Он сказал мнэ, что впрэдь будэт набирать штукатуров из Турции !
— Из Турции ? Как это так? — воскликнул Портосик.
Оба штукатура вспыхнули до ушей. Дартанян не знал, куда ему деваться, и готов был провалиться сквозь землю.
— Да, вася, да! Мамой клянус ! — продолжал Труавилян, все более горячась. — И он, вася, савиршенно прав, ибо, клянусь честью, армянские штукатуры, вася, не хатят работать! Первый замэстытел мера вчира вечером в сауне таким, вася, сабалезнующим тоном, каторый очэн задэл мэня, принэлся рассказыват, что эти, вася, армянские штукатуры, эти умэлые, вася, руки (он так и сказал – умэлые руки !), задэржали сдачу в эксплуатацию бизнэс-цэнтра «Стэклобэтон» на углу Марата Казэя и Павлэка, вася, Марозава ! И кстати, гдэ Атосик ?
— Армэнчик, — с грустью произнес Арамчик, — Атосик прибалэл...
— Прибалэл ? И чем, вася, он болэн?
— Есть мнэниэ, что у нэго насморк, Армэн-джан, — сказал Партосик, стремясь вставить и свое слово. — Вэсма пэчалная история: эта балэзнь можит изуродыват его лыцо.
— Какой-такой насморк-шмасморк ? Что ты мнэ чешэшь, Партосик! Балет насморком в его возрасте! Нэт, нэт!.. Он, далжно быт, подхватыл ганарэю… Вах, если б я мог знать!.. Тысяча чэртей! Братухи, я нэ жилаю, чтобы мои луди пазорилы доброе имя маего прэдприятия ! Я нэ жилаю, вася, в канцэ канцов, чтобы мои луди служылы пасмешищем для чиновников прэфектуры! Турэцкие штукатуры — вася, рэално умэлые и ровные пацаны. Их нэ за что ругат, патаму что они все дэлают воврэмя. Опаздыват, задэрживат, делат брак, вася, — на это спасобны только армянские штукатуры!
Партосик и Арамчик дрожали от ярости. Они готовы были бы задушить Труавиляна, если бы в глубине души не чувствовали, что только горячая любовь к ним заставляет его так говорить. Они постукивали сандалиями о ковер, до крови кусали губы и изо всех сил сжимали ручки шпателей и отвесы.
В приемной слышали, что вызывали Атосика, Партосика и Арамчика, и по голосу Труавиляна угадали, что он сильно разгневан. Десяток голов, терзаемых любопытством, прижался к двери в стремлении не упустить ни слова, и лица бледнели от ярости, тогда как уши, прильнувшие к скважине, не упускали ни звука, а уста повторяли одно за другим оскорбительные слова Армена, делая их достоянием всех присутствующих. В одно мгновение весь дом, от дверей кабинета и до самого подъезда, превратился в кипящий котел.
— Ара, маи штукатуры работают хуже турецких! — продолжал Труавилян, в глубине души не менее разъяренный, чем его работники, отчеканивая слова и, словно удары кинжала, вонзая их в грудь своих слушателей. — Тысяча чэртей! Я принял рэшэниэ. Прямо отсюда я отправляюсь в Мэрию и пишу заэвлэниэ о расторжэнии договора подряда на штуктаурные работы, лыквидырую сваю фирму и уэзжаю в Амэрику! 
При этих словах ропот за стеной превратился в бурю. Всюду раздавались проклятия и богохульства. Возгласы: «Тысяча чэртей!», «Ара, что он гаварит!», «Вася, он с ума сошел ?» — повисли в воздухе. Дартанян глазами искал, нет ли какой-нибудь портьеры, за которой он мог бы укрыться, и ощущал непреодолимое желание забраться под стол.
— Армен-джанчик, дарагой ! — воскликнул Партосик, потеряв всякое самообладание. — Нэ спэши нас дэлат крайними ! Атосик рэальна захврал, толька поэтаму ми сроки, э-э-э, нэмножко нарушили…
— Армен-джан, — добавил Арамис, — толька нэ гавари никому, что Атосик болен ! Он итак очень пэрэживаит — нос савсем распух …
В эту минуту край портьеры приподнялся, и на пороге показался штукатур с огромным распухшим носом лилового цвета на благородном и красивом, но смертельно бледным лице.
— Атосик! — вскрикнули оба штукатура.
— Атосик! — повторил за ними Труавилян.
— Бариор, Армен-джан, братуха, ты миня звал ? Ара, что случилос ? — сказал Атосик, обращаясь Труавиляну. Голос его звучал слабо, но совершенно спокойно.
И с этими словами штукатур, безукоризненно одетый и, как всегда, подтянутый, твердой поступью вошел в кабинет. Труавилян, до глубины души тронутый таким проявлением мужества, бросился к нему.
— Э-э-э, бариор, энкер, все в паряде. Я только что гаварил пацанам, что армянские штукатуры – самые риальные и ровные пацаны в Маскве. Береги себя, брат!
И, не дожидаясь, чтобы вошедший ответил на это проявление дружеских чувств, Труавилян порывисто обнял Атосика, задев при этом его нос козырьком бейсболки «Коламбус блю уорриорс» соответствующего цвета, не замечая, что Атосик при всем своем самообладании вздрогнул от боли и сделался еще бледнее, хоть это и казалось невозможным.
Дверь оставалась полуоткрытой. Появление Атосика, о болезни которого, несмотря на тайну, окружавшую все это дело, большинству было известно, поразило всех. Последние слова Армена были встречены криками «Вах!», гулом удовлетворения, восхищенным поцокиванием, и две или три головы в порыве восторга просунулись между портьерами. Труавилян, надо полагать, не преминул бы резким замечанием послать вон нарушителей этикета, но вдруг почувствовал, как рука Атосика судорожно дернулась в его руке, и, переведя взгляд на штукатура, увидел, что тот теряет сознание. В то же мгновение Атосик, собравший все силы, чтобы преодолеть боль, и все же сраженный ею, рухнул на пол как мертвый.
— Врача ! — закричал Труавилян. — Этава, как ево… Отало… Лироноголо… Ололо… Лора, карочи, или, на худой конец, винеролога  ! Карочи, если через пят минут айбалит не придет, мой храбрый Атосик завернет ботинки пряма в маем кабинете !
На крик Труавиляна все собравшиеся в приемной хлынули к нему в кабинет, дверь которого он забыл закрыть. Все суетились вокруг раненого. Но все старания были бы напрасны, если б врач-венеролог Тарас Лейбович Творожок не оказался поблизости: договаривался с дикой бригадой маляров о покраске веранды на садовом участке в Пердино. Расталкивая толпу, он приблизился к Атосику, который все еще лежал без сознания, и, так как шум и суета мешали ему, он прежде всего потребовал:
- Папрашу не шуметь ! Блять ! Пиринисити бальнова в саседнию комнату !
Армен Труавилян поспешно распахнул дверь и сам прошел вперед, указывая путь Портосику и Арамчику, которые на руках вынесли своего друга. За ними следовал венеролог Творожок, и за венерологом Творожком дверь затворилась.
Немного погодя вернулись Портосик и Арамчик. Подле Атосика остались только  Труавилян и венеролог Творожок.

Наконец возвратился и Труавилян со словами:

- Атосик в полном парядке. Па крайнэй мэрэ, врач гаварит, что у Атосика очен сылный нософлюс. Никакова трипака нэ была и нэт ! Тарасик кричит, что палажэниэ Атосика нэ далжно внушат нам ныкаких, вася, сэрьозных апасэний. Кароче, всэ свабодны.