- Ну, так машина у него хорошая была? – Саня разглядывал меня сквозь пыльные стекла ленноновских очков. Январь, заметая белым мутные сумерки, играл цветами за окнами моей сторожки. Вот так просто играл снегом и тенями, словно не было на земле ничего: ни человека, ни супермаркетов, ни лактобактерий и жидкого кальция, укрепляющего эмаль зубов, ни жалких потуг маркетологов, ни надежд, глупости и прочего что льется на голову. НИ-ЧЕ-ГО! И осознание этой космической пустоты грело душу как стакан крепкого чая с холода.

  Кусок дороги, видневшийся за стеклом, замерзал в хаосе наступившего Нового года. И все у нас было:  пара спиртного купленного вскладчину, украденные Саней на работе  огурцы, колбаса, майонез, тени неслышно скользившие за морозными окнами, а в довесок шла бабка Агаповна, ютившаяся на моей застеленной постели. Пить она отказалась наотрез, а вот разговоры слушала с удовольствием, вставляя иногда, свои пять копеек.

-Машина-то хорошая? – переспросил мой друг

-Пежо вроде, Сань, но старенький.- ответил я. 

-Мессершмитд, - влезла в разговор гостья и хихикнула. В ее пунктирном существовании, именно этот день, долгий, как и любой сочельник и настолько же тихий, был обведен кружочком, обозначавшим, что в календаре бабки, намеревавшейся жить до двухсот лет, он был прожит.

-Да хоть какой, - загорелся  Сашка. – на разборку его! Я тут человечков знаю. С руками оторвут. Там знаешь, сколько полезного продать можно?

-Колесико и елочку! – опять влезла Агаповна и захрустела краденым огурцом. И была как ни странно права. Труп машины оставшийся после горестных ноябрьских событий, начавшихся с пожарной проверки и закончившихся летными испытаниями старого нужника, мирно догнивал  у ворот. Колеса и прочие полезности с него давно были сняты скорбящими родственниками почившего в бозе подполковника Коломытова. И единственным трофеем обитателей мира упорядоченного хаоса № 3 оказалась елочка –вонючка украшавшая салонное зеркало. Этот предмет, вызывающий острую зависть соседей, был тихо присвоен механиком- любителем Петей-Чемоданом. И теперь эта нехитрая добыча украшала его сиротскую кровать в четвертой палате.

- На металл сдадим, - упорствовал Саня, - Сейчас цены на рынке подрастают. Акции растут. Миталл Стил говорят…

-Да черт его, Саш.- отмахнулся я. Люди по прежнему гибли за металл, но копаться в сугробе, в который превратилась машина, мне не хотелось, да и совестливо было как-то. Время – ласковый демон, стирало одни горести и добавляло новые. Но так и  не успело окончательно замыть жалкого, закованного в тяжелые брезентовые доспехи Геннадия Кузьмича.  Серое  осунувшиеся лицо бравого бронеподполковника было обращено в тяжелое небо, туда, где суетилась принимающая души сторона.

-Земля ему пухом, - пробормотал я и выпил. И Саня понимающе промолчал. Одиночество и ненужность- тяжкий крест и несущие его, почти святые. Да и кто кому нужен из всех тех, что снуют за нашими  синими воротами, сваренными из водопроводных труб? Никто и никому. Судьбы сталкивают их и разводят как шары в бильярде, а тех, кто падает в лузы, списывают нам, под тщательный надзор главного врача Марка Моисеевича Фридмана.

Тот кстати уехал в конце декабря, зализывать душевные раны, оставленные исчезновением недельного запаса продуктов, разрушенной столовой и воспоследовавшим за всеми этими событиями грандиозным скандалом. Тогда прибывшая из Горздравнадзора комиссия обнаружила, что и шифер с крыши нашей больницы исчез. А вместо него  на стропила набиты неликвиды винилискожи.

-Как же так?! – поражался председатель комиссии.

-Так вот. Невероятный случай!- отвечал удивленный Марк Моисеевич и разводил руками. А потом долго и визгливо отчитывал Германа Сергеевича Горошко, местного карбонария, который отирался в коридоре. Тот суетился близ начальственных лиц с очередной помятой кляузой.

-Сгною! – заявлял  в подслеповатые и бессмысленные глаза тишайший психиатр. – Вы у меня голубчик под себя ходить будете!

-Сам –голубчик! –огрызался гражданин Горошко поправляя очки, но манеру ходить , тем не менее сменил на осторожную. И до самого отъезда доктора Фридмана, передвигался крабиком, отчего стал смахивать на несуразного полосатого нинзю в пижаме, из которой торчали его худые ноги и руки.

-А Прохор опять на Германа Сергеича кричал, он на него в ЖЭК написал - авторитетно доложила бабка.  Я вздохнул. А Саня заворковал, разглядывая свои устрашающие и неизменные базальтобетонные кеды, придвинутые для сушки к теплой печке.  К источающему ими смраду, ни одно живое существо привыкнуть не могло ни при каких обстоятельствах. Я всегда подозревал, что эта обувь, произведенная трудолюбивыми армянами на Ереванской обувной фабрике имени Коминтерна, вызывала мутации у некоторых менее стойких видов жизни. Таких как тараканы, например.

-А что написал? – Саня отвлекся от разглядывания своих непременных спутников. Те, чувствуя похвалу владельца, смердели сильнее. Такие два преданных друга, вроде собак, что заглядывают в глаза и виляют хвостом.

-Чой то написал, - доложила бабка, - а  ему говорит: Вы, Прохор, сволочь и выжига, я плюю на ваши ноги, говорит.

Показав, как именно плюют на ноги оппоненту, она ухватила со стола кусок колбасы. Время плавно летело за январские горизонты, не задерживаясь в черных ветках сирени.  Этого  времени, может статься, кому-то не хватало. А у нас, его было навалом. И мы пили, толи, провожая ушедший год, толи, встречая новый. Застряв между этими событиями, мы томились, ожидая первой звезды и пополнения в яслях, которое все никак не случалось. Спасать нас от мерзости окружающего никто не спешил и предоставленные сами себе мы как любые заблудшие души славно проводили время.

И даже звяканье, именно то звяканье, говорившее, что у образовавшегося на пороге доброго самаритянина, тоже заблудшая душа и два мерзавчика табуретовки, не вывело нас из того умиротворенного состояния, сопровождающего  ожидание чего-то светлого и гуманного. Потому что мы считали, что если уж и быть праведником, то следует быть им до конца. Замалчивая обиды на оторванные пуговицы  и раздавленный на чистом покрывале заблудший помидор. А по большому счету вся эта чепуха, происходящая от большой тоски, ей же, этой вожделенной тоской, упакованной в  бутылки с зеленой этикеткой, и лечилась.

-Добрый вечер, Прохор,- приветствовал я гостя. А Прохор- хам, мерзавец и негодяй мирно кивнул. Как  было положено в этот вечер всепрощения, оснащенный великолепной бородой и трезвым взглядом на мир, санитар, являл собой пример полнейшего гуманизма и спокойствия.

-Ужинаете? – констатировал он очевидный факт. И не дожидаясь явного ответа, выкатил на стол принесенные дары. Прибавив к великолепию устроенного нами Лукулловского пира самодельное спиртное и плавленый сырок, в который тут же вцепилась тщедушная Агаповна.

-С Рождеством! –оповестил нас незваный санитар и принял первую рюмку закусив хлебом.

-Обижал тебя Герман, Проша?- поинтересовалась еще не остывшей темой бабка.

- Гугугу,- загудел основательный Прохор. – Бумагу в ЖЭК настрочил. Пишет, что я жулик. И еще, что копию президенту направил, а то эффекту не будет.

- Какому президенту? – уточнил Сашка.

-Какому, какому… Американскому. Говорит, нашему не доверяет уже, после провала национальных проектов. – донес собеседник и в голосе его прорезалось злорадство,- Пижаму теперь к следующему году получит. Уж я ему запакую и распишусь.   

Он торжественно глянул на меня, восторгаясь самой возможностью такой тонкой интриги, а я проглотил водку и посмотрел в серое окно. Где-то там, в накатывающей на планету тьме бродил мстительный как апач Герман Сергеевич, облагодетельствованный короткой пижамой и матрасом, бывшим предметом гордости многих поколений энурезников. И все было не так, все как-то было несправедливо в нашей резервации. До того несправедливо, что я даже пожалел старика, нервно сжимающего выбивалку для ковров и томик Ахматовой. Но думать об этом мне было лень. Пусть бродит, заглядывая в окна желтых палат в поисках противника. Пусть пугает временных обитателей нашей вселенной очками на изоленте и кустистыми бровями. Пусть.

И сонное время, как и любое время ожидания, складываясь медовыми волнами, застыло вокруг. В нем как мухи тонули наши разговоры о том, об этом. О Вене Чурове из шестой палаты близком к прорыву в физике. Об отважном Марке Моисеевиче, путешествующем по внешнему миру. О Вере Палне торжественно бродившей под небом Ампурии. И о  мировом гуманизме, за который отчаявшиеся правдолюбцы складывали головы смонтированные создателем между покатых плеч. Кстати, об этом эфемерном предмете, обычно немногословный Прохор произнес пламенную речь, суть которой сводилась к тому, что среди всех гуманистов, самые гуманисты это санитары. Поэтому зарплату  нужно поднять в пять раз, матрасы должны таскать сами больные, а гражданина Горошко так и вообще следует выгнать на мороз, записав ему в историю болезни – симулянт.

-Я ему самолично  выпишу! – бушевал упитанный санитар и плевался огуречными крошками на ослепительную бороду. А потом завернул про любовь, потому что любовь, по его мнению, это красиво.

- Возьми Арнольда. Он кто у нас? Санитар. – поведал он между пятой и шестой рюмкой, - и потому не может без любви!

Саня с интересом слушавший его предложил выпить полифонически, совместив воду с маслом, то есть - санитаров и любовь. И Прохор, уважавший вычурные определения немедленно выразил согласие, разлив всем пьющим собственную табуретовку, наполнившую комнату добротным запахом ацетона.

-За любовь! –провозгласил он сквозь ацетонные пары.

-Любовь это Господь,- вставила Агаповна и потрясла огрызком плавленого сырка.

Тут Прохор заспорил. И не то чтобы он был сильно против, но как любой уважающий себя гуманист, по любому случаю имел свое мнение.

- Темнота ты деревенская, Агаповна. Ото одно, а ото другое. – он повозил по скатерти толстыми пальцами, изображая схему «ото» и «другое». Схема получилась сложная, ибо проходила через банку с Саниными огурцами, чтобы затем, пропетляв, упереться в бутылку осетинской водки «Восторг».

-Брехня, -упорствовала мракобесная бабка.

-Ничего не брехня, -смиренно откликнулся Прохор и принялся длинно и нелогично доказывать твердую связь любви и санитаров. Для объяснений он использовал уже представленную схему, и единственным отличием от предыдущих выкладок было то, что уперевшись  очередной раз в сиротливый сосуд, он налил себе рюмочку, закрепив, таким образом, все сказанное.

Так они спорили, выплывая из желтых сорокасвечовых теней, а небо, невидимое за серым потолком  наливалось темным, обещая долгожданные звезды. Я прикрыл глаза и тут же открыл их, потому что этим долгим вечером походы в гости все никак не заканчивались. И снулые окна моей сторожки манили путников как фата-моргана в пустыне. Дверь хлопнула, и из сумерек вступавших в полную силу сгустился виновник торжества, санитар Арнольд.

На лице его, как и объявил обстоятельный Прохор,  пускала метастазы любовь, а в руках худой как швабра пришелец крепко удерживал неожиданные трофеи: два непарных комнатных тапка, зловонием соперничавших с Саниными кедами и женскую комбинацию, кокетливо извивающуюся в такт нервным движениям.

-Вот,- объявил он и уселся на стул, явив на свет следы сокрушительных повреждений на длинной голове.  Глаза его поблескивали под откормленными мешочками, являя четкие улики, говорившие о разбитом сердце и крахе  всех надежд. Голос срывался. И виной этому обстоятельству, впрочем, как и всему прочему, что случается в нашей радостной жизни, была жадность.

Нет, то была не  обычная жадность, когда выбираешь между суповым набором из костей археоптерикса и полумешком крупы. И не та, когда  на повестке или вино, приют последних аристократов духа, или водка, живительная влага  люмпен-философов. Нет! Это была алчность, возведенная в превосходную степень скопидомства и прижимистости. Когда в кармане жила Вселенная, а в душе пустота. А ведь на весах с одной стороны были жалкие тридцать копеек, а с другой – страсть. Да-да, большая, тысячеградусная, пламенеющая мартеном. Выжигающая все вокруг и сыплющая миллиардами искр.

Осенняя любовь к кукле с фарфоровым личиком, эффектными ногами идеальной кривизны, оснащенной удобным в быту низким центром тяжести. И еще сволочью мужем. Хотя по большому счету и не приглядываясь, все мужья сволочи и проходимцы. Порода обязывает. Или страдания. А может еще и синеватые чернила в паспорте.

Хотя, черт с ними с чернилами и ежевечерним борщом,  муж Натальи Николавны, а именно так ее звали,  был негодяй в бесконечной степени. Потому как, если обычные мужья отбывают по делам на два дня, то это означает лишь то, что они уезжают на два дня в командировку, либо что они говорят что уезжают, а сами используют свободное время в силу своего развития и потребностей.

Но законный супруг поздней кривоногой любви санитара Арнольда, словно отставший от общей массы переселенцев Моисея еврей, пошел своим путем. И первое, что сделал, когда закрыл за собой дверь – оглушительно напился в известном всему поселку «Катешке». Именно в этом культовом заведении на сорок рублей можно было устроить праздник, юбилей и прочие похороны. А за пятьдесят, сам Сатана уделал бы штаны.

На сладкое у коварного супруга была незапланированная ночь в обезьяннике. Не так уж и удобно для солидного человека, занимающего должность зам. начальника отдела сбыта. Но если ты с просвистом в голове, то и из пятен Роршаха легко сможешь соорудить автомат Калашникова и кофеварку.

-Санитары – это любовь!- прервал повесть отпетый гуманист Прохор и пронзительно посмотрел на сосредоточенную Агаповну. К этому моменту он был уже омерзительно пьян и балансировал на грани того состояния, обозначавшего конец философии и начало самых веселых дел, вспомнить которые на утро было невозможно.

-Господь это любовь!- смиренно, но твердо ответила бабка.

-Дура, - плюнул бородатый самаритянин и забулькал стопкой.

  А Арнольд продолжил. И из рассказанного далее стало понятно что, несмотря на все эти плевки и общее отсутствие доброты, уже к вечеру следующего дня заблудший был выпущен Христа ради и по случаю великого праздника. И как всегда водилось испокон веку в этой дикой стране, немалая радость одних приносила неудобства и огорчения прочим. Народу в стране было много, и у каждого находился повод. Потому что, если у одних за душой была любовь, то у других имелось тридцать копеек с пачки мыла.

Тридцать копеек в принципе мелочь, но неприятностей и потерь доставляли много. Взять хотя бы запах от дарового по сути своей продукта. Запах этот был выше всякого понимания и милосердия.  И будил мрачные прогнозы. Арнольд лежал под видавшей виды супружеской кроватью четы Натальниколаичей, и нехорошо выражался в адрес штандартенфюрера  министерства социального развития и здравоохранения доктора Фридмана.

- Лежу, а дышать не могу, прет из меня дух этот. Я ж помылся как раз то. В среду…- пояснил тощий санитар, глядя в сочувственные глаза бабки Агаповны. Та любовных утрат не имела, но как любая женщина к дарам Венеры и Амура относилась серьезно.

-Ты бы затаился, Родя, -посоветовала она.

-Так и так в себя дышал и даже хуже…- сокрушенно поведал Арнольд и продолжил в том ключе, что если на нижних этажах любовного гнездышка царило уныние и печали, то вверху происходил Марди Гра в честь воссоединения любящих сердец. И чувства эти начавшись, из определенного смущения обстоятельствами, с объятий не взатяг. Постепенно перешли во взрослый карнавал, подогретые, о чем особенно сожалел обладатель разбитого сердца, принесенными им самим бутылкой роскошного шампанского и коробкой шпрот. 

Следуя общим для всех измерений нашего цветного мира законам физики, любое движение матраса, этого ветерана многих битв, приводило к вытеснению небольшого объема воздуха из-под кровати. Воздуха, уже обогащенного  меланхолией работника здравоохранения Арнольда и щедрым даром доктора Фридмана – тяжким  амбре мегавыгодного мыла. И в определенный момент была достигнута критическая концентрация продуктов полураспада, после которой жизни троих обитателей квартиры на улице маршала Ворошилова, двух постоянных и одного временного, оказались под угрозой.   

Началом конца было появление в проеме между дном кровати и полом  перевернутой и от этого казавшейся Арнольду еще более безобразной головы  блудного супруга.

-Кто вы, таинственный незнакомец? – произнесла возмутительная голова. – Я огорчен тем, что вы здесь находитесь!

На самом деле слова, вылетевшие изо рта пораженного Натальниколаича, были куда более энергичны и сотрясали основы ноосферы своей безыскусностью и простотой. В ответ, Арнольд выдавил из себя еще немного меланхолии и манящих запахов, на которых милейший Марк Моисеевич нагрел почти пять тысяч рублей. И праздник начался.

Как водится при самых смелых и самых веселых торжествах, квартира Натальниколаичей была быстро приведена в соответствующий ситуации вид. Стол был опрокинут и по остаткам легкого ужина, предназначенного быть прелюдией к любви, последовательно прошлись ноги всех. Противоборствующие стороны хватались за одежду и пыхтели.

- Я нанесу вам побои!- заявил уязвленный муж, разбитые сердца всегда были жестоки друг к другу. Исполняя обещанное, он оторвал Арнольду воротник рубахи и несколько раз больно приложил руками по лицу. А его неверная жена забилась в другую комнату. На этом боевые действия прекратились.  Как и при осаде Трои, Ахиллес навалял Гектору и ретировался.

-А я ему в глаз попал, - объяснил тощий санитар, - а он обиделся. И в ванну убежал. А я в кухне заперся.

-Санитары – это любовь! – невпопад проревел Прохор  и приобнял удрученного коллегу за плечи.- А мыло у Марка –говно!

-Иди ты.. Дай послушать.- махнула на него Агаповна. –И что дальше- то, Родик?

-Вот, -кратко произнес собеседник и выложил на стол банку красной икры.- В холодильнике была. А я через окно вылез. 

Так все случается и бродит в этом мире, горы сыплются в пыль, моря высыхают. И на весах лежат совершенно несовместимые вещи. Рождество, банки с икрой и краденые огурцы. Мы стояли, и смотрели на проклюнувшиеся чистые звезды,  каждый выбирал себе ту, которая, по его мнению, была первой.

-Синенькая, - сказала бабка Агаповна.

-Темнота!- ответил качающийся Прохор и тыкал толстым пальцем.- Вона там она.

-Синенькая!- упорствовала дикая бабка.

Всепрощение и Рождество  совсем не укладывались в общую мрачную картину мира. Гуманизм был нам чужд, и плевать в ближнего своего всегда было национальным видом спорта, где достигшие высоких результатов плевали  уже не в бок, а сверху вниз. Тем не менее, мы стояли и ждали чуда. Того чуда, которое непременно должно было спасти нас. Спасти или хотя бы сделать героями.

Такими, что каждый мыслил о том небольшом букетике гвоздик, который подрастающие вокруг маленькие герои положат нам под ноги. И замрут в бессмысленном молчании. На гранит и непременно в целлофане с капельками воды.  А потом времена повторятся, и кто-то уже совершенно чужой, но такой же ненужный будет стоять под холодными звездами, обогащая воздух запахом мыла. И выберет себе ту, которая спасет.

-Санитары- это любовь, Агаповна. Пойдем, Родя, настучим этому мужу по харе, а? –предложил неуемный гуманист Прохор.

Мы с Саней молчали, потому что звезд было много и у каждого могла быть своя. Такая райская с выдержанным портвейном, мойвой и бесконечной любовью, от которой закипает вялая кровь. Мир кружился под нами, время текло, а из сиреневых зарослей за нами наблюдали горящие глаза Германа Сергеича. Он пару раз судорожно дернул головой и плотнее прижал к себе томик Ахматовой и выбивалку для ковров. Звезды его не интересовали.