*  *  *
Медный ангел над воротами палаццо, увитого диким виноградом, с тоской наблюдает, как Меджид-Месхетинец  срубает из маузера заносчивый швейцарский замок. Отпихнув Меджида, огромного турка, чьи пальцы двигаются хаотично и ловко, словно клешни омара, медвежатник Парамон Глечик врывается в дом адвоката Лукомского. Следом за Парамоном гулко топают по брусчатке сапоги Меджида и младшего брата Парамона, куафёра Якова Глечика.
На лестнице незваных гостей встречает хозяин дома:
– Я на дом дел не беру!! Или вам без разницы, где вляпаться? Глечик, я сейчас такое устрою…
– Заткнитесь, барышня, – отвечает Парамон. – Мы не Чека и даже не Господь Бог, но таки многое знаем! Видчиняй нам сейф, гони награбленное.
– Экс-про-приация, – роняет Яша. – Нэ журысь, лепила.
Меджид, немногозвучный и косматый, для пущей острастки скалится и хмурит брови.
– Ну, этих я давно знаю, в разлив и навынос! – вздыхает Лукомский, разводя руки в стороны. – Либо их сразу к стенке поставят, либо мне же их защищать придётся… дикость, бардак! Но вы-то, Яша!! Известный куафёр, любимец публики… кстати, если вам интересно, тут у нас Бадалукка! Представляете, у матушки приступ, так он ей новые локоны к парику…

Не дослушав, Яша, тонкий, изящный двадцатисемилетний юноша в костюме в тонкую клетку, с руками пианиста и душой художника, сдвигает Лукомского в сторону и взбирается вверх по лестнице.
Яков Глечик, младший сын кузнеца и горничной, вырос в нищете, однако стал выдающимся парикмахером. Его цырюльня на Французском бульваре, просуществовавшая до прихода ЧеКа, звалась «Графиня де Монпансье». Томную «Графиню» обожали дамы всех сословий и возрастов, выходившие из Яшиных рук преображёнными и действительно напоминающими в профиль гордый герб заведения – бронзовый гипс любовницы-роялистки.

Целыми днями из окон «Графини» доносились визг и оханье барышень, гремели щипцы и щёлкали ножницы, а из окон пахло палёным волосом. Ближе к вечеру подмастерье Глечика, брадобрей Даниил Захов выбивал на мостовую мыльную пену, дёргая себя за ус, и трубно сморкался… было, было. Помимо куаферного мастерства, Глечик-младший славился стройностью фигуры и независимостью характера, великолепными парижскими нарядами и столь же изысканными манерами. Одно только омрачало Яшину жизнь, и это был популярный  на Фонтанах куафер Бадалукка, выходец из клана генуэзских контрабандистов.
Череда виселиц в клане Бадалукка затмевала древность любого рода.
Где вы теперь, кто вам целует пальцы...

Не обращая внимания на то, что голоса за спиной усилились, донёсся даже звучный вызов пощёчины, Яша толкает хорошо знакомую дверь в опочивальню мадам Лукомской. Когда-то здесь работала в прислугах мать Парамона и Яши… Глечик захлопывает дверь и останавливается, поражённый: некогда красивая, холёная барыня обратилась с годами в высохшую старуху с розовыми висюльками.
Ну какая, к чёрту, причёска в эту совсем ещё юную, восемнадцатую весну буйного двадцатого века!..

В Яшиной памяти мелькает тоненькая книжка-раскраска, подаренная ему на Рождество барыней Лукомской. Эту книжку мать читала по складам, разглядывая вместе с Яшей исчёрканные Аркашкиными цветными карандашами образы древнеримских воинов, философов и сатрапов… губы куафёра, презрительно кривясь в ответ на пьяные выкрики отца и угрозы брата, шепчут врезавшуюся в память фразу императора Августа: Вар, верни мне мои легионы…
Старуха сидит на высоком стуле совершенно неподвижно, с прямой спиной и застывшим взором. Очередной безумный каприз, догадывается Яша.
Возле Лукомской суетится, утирая пот, низенький и смуглый Джакомо Бадалукка, его пальцы-сосиски порхают в старушечьих пышных локонах, не зная усталости. При виде Яши Бадалукка останавливается и даже приседает в ироническом восторге:
– Тю! Откуда ты, прелестное дитя?
Маргарита Лукомская переводит неподвижный взгляд на Яшины кудри каштанового оттенка и, встрепенувшись, кричит старческим дискантом:
– Воцек! Воцек!
Воцеком Маргарита звала своего племянника, Войцеха Шумского, которого очень любила, а после его ранней смерти от тифа совершенно потеряла голову. Яша отрешённо смотрит на Маргариту и поворачивается к низенькому генуэзцу.
– Бадалукка, – запинаясь, бормочет Яша. – Бадалукка, вы совсем очумели? Волос тонкий, скрученный… нельзя прижигать щипцами!
– Воцек, голубчик…
– Э-э, порка-мадонна!!
Два крика, Джакомо и Маргариты, сливаются воедино.
За Яшиной спиной вырастают, как призраки мщения, Месхетинец-Меджид и Парамон Глечик.

Сейф, о котором шла речь, расположён на площадке между спальнями Лукомского и его матери. Поняв, что отвертеться не удастся, Лукомский извлекает скрытый в сейфе крохотный дамский браунинг.
– Воцек! – восклицает старуха, по-прежнему адресуясь к Яше. – Что там за шум?
– Мы пришли за драгоценностями, которые Аркадий с его дружками стибрил во время обыска, – терпеливо объясняет куафёр Глечик.
– Но у Аркадия нет и никогда не было драгоценностей! – говорит Маргарита.
– Ты что, Парамон?! – свирепеет Яша. – На понт меня решил разыграть? Зачем мы сюда пришли?
– Не цыкати, малыш. У ляхов добра немерено…– гудит Парамон.
– Да с кем тут цацкаться, матушка! – и, приоткрыв дверь в комнату, Лукомский открывает огонь.
Первая пуля ложится Яше в левое предплечье – неловко дёрнувшись, он падает на пол.
Вторым и третьим выстрелами Лукомский обменивается с Меджидом.
Их души, слившись в благом порыве, спорят, к кому бы податься: к Яхве или к небесным гуриям…

Вырвав у турка маузер, Парамон пятится к дверям, не сводя глаз с опадающего вдоль косяка Лукомского. Выбравшись на площадку, медвежатник торопливо скидывает в предусмотрительно захваченный парусиновый саквояж кошельки и коробочки с вензелями, затем бросается к выходу, но вспоминает про Яшу и вопит, как бешеный мул:
– Босота, на выход!! Сейчас нам выдадут прокламаций…

Но Яша, презрев прозу жизни, вдохновенно творит.
Мелькают ножницы, шиньоны, расчёски…
Старая мадам, поджав губы, наблюдает в зеркало, как преображаются её локоны, и охает в полнейшем восхищении:
– Яша – вы просто Бог парикмахеров!! Но вас, как Бога, нигде не сыскать… и кто это так шумит?
– Профессия такая, – блаженно улыбаясь, тянет Яша. – Парик-махер – значит, делатель париков, сейчас они все в бегах… а шумят, мадам, грехи ваших предков.
Тут в Яшин бред без спросу вламывается Бадалукка:
– Вставай, Яша!! Сматывайся! Сейчас уже будет Чека…
Яша, очнувшись, подымает с полу взгляд на причёску мадам Лукомской.
Удовлетворённо кивает и вновь теряет сознание… на улице, между тем, кроет вовсю пальба: Парамон не склонен сдавать награбленное, и ему таки удаётся отход… но для Яши с Бадалуккой плен неминуем.

– Принёс? Давай.
– Почём на кон ставишь?
– Сейчас… да это же дрянь, стеклярус! Наколоть хочешь?!
И медвежатник Парамон принимает ловкий, незаметный постороннему глазу удар заточки под рёбра правого бока… незатейливое наследство Лукомских обретает новых хозяев.

На допросе в ЧеКа Бадалукка заявляет, что был вызван вместе с Яшей для куаферных услуг к старухе Лукомской, и генуэзца отпускают, а Яшу запирают в дровяном сарае до полного выяснения.
В сарае полно мышей, и Яша, страдая от боли в предплечье, страшно нервничает… на рассвете сверху сыплется сено, и через прореху в кровле к Яше нисходит скорбное, как луна, лицо Бадалукки:
– Яша, пора бы отсюда… вдруг ветер переменится?
Подпрыгнув, Яша хватает одной рукой Бадалукку за руку, тот пыхтит и отчаянно тащит другой рукой Яшу за шиворот… неимоверными усилиями Яшу удаётся выдернуть на крышу.
– Ночью с греками уйдём в Стамбул, – едва касаясь Яшиного уха, шепчет Бадалукка, пока они пережидают чьи-то шаги. – Я тут сбегал, прихватил кое-что из шкафчика адвоката… вот твоя доля! Локоны вышли – супер!
В ладонь Яши ложится пригоршня цепочек и камушков.
– Теперь у нас отбоя не будет от клиентуры, – шёпотом отвечает Яша, и новоявленные партнёры, сдерживая гмыканье, теряются в череде домов – а может быть, в утреннем сумраке…