Иллюстрации: toniivers

Начало тут:
http://udaff.com/read/creo/114451/
http://udaff.com/read/creo/114512/
http://udaff.com/read/creo/114628/
http://udaff.com/read/creo/114910/

Вечер настиг разжалованных в пехоту танкистов в степи. В высокой траве,  где сидели кузнечики размером с огурец, чирикали ядовитые муравьи, и остервенело размножалась прочая насекомая сволочь, лежали четверо беглецов и, опасаясь погони, поджидали пока на землю обрушится ночь. Ночь рухнула, как мешок с углем, на нетрезвые бедовые головы и сморила всех крепким солдатским сном. Покусанные тарантулами и сверчками подельники проснулись только на рассвете в полнейшем недоумении. Утро еще только начиналось, но солнце уже назойливо светило в помятые лица с отпечатками травинок, коровьего говна и божьих коровок. Грязновато-розовые ебальники выражали три немых, но очень конкретных вопроса: «Что за хуйня? Где мы? И чем бы опохмелиться?»

  – Братья во хмелю, – хриплым голосом прервал тугие скорбные думы собутыльников Хобот, – сегодня ксивы надо всем справить, и будем отчаливать. Сейчас к одному полезному кренделю на метро подъедем, а оттуда уже и на вокзал без палева.
  – Какое метро? Тебя еще со вчера, паходу, таращит, – справедливо удивился Кукла Геннадий.
  – П’гавительственное, Геннадий Богданович. Только для уважаемых людей. Еще Х’гущев на нем катался. Но это – госуда’гственная тайна, – ответил Шмеерзон, – эээээ, кстати, насчет госуда’гственных тайн… п'госветите своих коллег по поводу вашего офице'гского п'гошлого, всем ч'гезвычайно инте'гесен этот факт вашей биог’афии.

Кукла Геннадий, оглядев напряженно ждущих его исповеди подельников, неторопливо закурил и начал свой рассказ:

    – Отчего ж не рассказать. Рассказать можно. Рома, ты пошарь в сидоре своём химическом, неужель похмелиться нечем? Водка?! Да хули ж ты молчишь, сучонок гагаузский, тут твои старшие товарищи чуть лыжи не откинули насухую! Водные, блядь, лыжи, вот какие! Петрович, начисляй скорее… Господа офицеры – ваше здоровье!
    
Рома, по юности лет не страдающий похмельем, с удивлением наблюдал, как остальной экипаж трясущимися руками заталкивает в себя по сто семьдесят без закуси, причем кое-кто брезговал занюхивать волосами собутыльника (не будем показывать пальцем, хотя это был Шмеерзон) и в качестве закуси сожрал опустевший пластиковый стаканчик. После первой смазочной, Кукла Геннадий затархтел языком, что новый вентилятор:
  – Дело было на границе с Афганом, ага, еще до ввода войск. Ну, как, на границе? Там кое-где в горах границы отродясь не видали, только на штабной карте, ага. Какие там фпезду коровьи копыта при пересечении контрольно-следовой полосы – то таджики баранов в Афгане пасут, то ихние душмане на свадьбу в наш кишлак припиздячат. Служил я, лейтенант зеленый, начальником расчета сверхсекретной пусковой установки «Точка»… Так, давай еще по одной, заебись, что молодой литровую прихватил…
  – Лепота… Моисеич, разодолжи сигареткой… О чем бишь я? А, про границу. Служили у меня в экипаже три таких же долбоёба, как наш юный химик,  который, блядь, нас полчаса страдать заставил. Мехвод, ну, водила проще говоря, с квадратной головой (я все каблуки на сапогах сбил об его тупую тыкву, в шлемофон обутую), оператор и старший, чуть поумнее, ага. Ну, как чуть? Совсем слегонца поумнее, вот как бы, если рядовой Ухозад, вместо одного пузыря пару заначил… Что, есть горючее? Ну, сынок, считай ты уже ефрейтор, постигаешь мудрость воинской службы… Петрович, наливай!

Шмеерзон прикончил свою порцию из горлышка, после чего, поборов свойственные его нации брезгливость и расизм, занюхал волосами с широкой груди Хобота:
    – Овечьим сы’гом пахнет, я таким чачу в Абхазии закусывать любил. Таки п'годолжайте свой увлекательный гассказ, Геннадий Богданович!



    – Ну и вот, стоим мы, значит, границу охраняем. Тут по рации из штаба сообщают – мол, так и так, лейтенант, в твоём направлении с территории сопредельного государства движется караван стволов в пятнадцать, а вертушки с десантурой к тебе никак не успевают по причине нихуяшечки нелетной погоды. Так что приказано тебе занимать оборону, и глупые мысли под бронёй тебе отсидеться сразу же отставить как политически вредные, потому что у супостатов гранатометы имеются… Посмотрел я на своих долбоёбов второго года службы, прикинул расклады и понял что сегодня мы четверо геройски окуклимся, выполняя свой священный долг и почетную обязанность. Потому что у нас на всю компанию три «Калаша» и мой табельный «Стечкин».  Страшно? Да нет, страшно не было. Обидно почему-то было за ебучие вертушки, за то, что мехвод в свой Крыжополь поедет не в парадке с неуставным аксельбантом, из парашютной стропы плетеным, а в цинковом гробу, да и то, если тело найдут. Ну, и не стал я окапываться и занимать оборону, а рявкнул своим долбоёбам занять места согласно боевому расчету. Видели бы обезьяны в Сухумском питомнике, как солдатики мои прыгали, повыщипывали бы все волосы на лобке от зависти, осознав свою неуклюжесть. На пятнадцать секунд норматив подготовки к пуску перекрыли, вот как жить хотели... И когда караван на прямую видимость вышел, перевалив через гору, уебал я по нему ракетой с осколочно-фугасной боевой частью, не дожидаясь нарушения Государственной границы. Пару гектаров сопредельного государства перемесил, ага… А когда парочка обожженных да покалеченных нарушителей доползла до нас на дистанцию выстрела – мои ребятки их одиночными из карамультуков и добили. А нехуй ползать, где не просили. Ну вот, меня из армии с волчьим билетом и поперли, так я сварщиком и стал…

    Над степью повисла тишина. Даже огурцевидные кузнечики притихли. Молчание нарушил практичный Хобот:
    – Мда, Богданыч, с тобой можно банки грабить и в разведку в глубокий тыл противника ходить на лыжах… водных. Чего приуныли, подельнички, айда на метро прокатимся!

По дороге Шмеерзон поведал, что, на самом деле, метро в Одессе есть. Чуть-чуть неофициальное, как он выразился. Его проложили в сети уже вырытых катакомб на случай войны. Когда-то сверхсекретным объектом, отстроенным в послевоенное время, пользовались партийные бонзы и городская администрация. А теперь по закольцованной синей ветке сновали обыкновенные трамваи «Татра» Т-3, выкрашенные в нейтральный голубой цвет, и возили преимущественно строгих, одетых в дорогие костюмы джентльменов с саквояжами и портфелями в руках. Уполномоченные собиратели урожаев со всякой полулегальной шушеры, предприниматели, директора рынков, криминальные авторитеты и другие деловые людишки с тощими, ежемесячными чемоданишками двигались по кольцевой, объезжая налоговую, пожарников и санэпидемстанцию, решая вопросы. Пассажиры окончательно опустошали ручную кладь на станции областного УВД или, как её называли, «Разгрузочная». Отсюда уже государственные разносчики с изрядно распухшими портфелями пересаживались в красные вагоны соседней линии и ехали до горсовета, иногда по пути навещая прокуратуру и эсбэушников. Самые жирные экземпляры чемоданной промышленности попадались на закрытой желтой ветке горсовет-вокзал-аэропорт. По ней городское руководство отправляло посылочки на Киев отнюдь не с сушеными бычками и айвовым вареньем.

Полностью автономная система функционировала за счет старых кадров в прямом смысле слова. Обслуживающий персонал на поверхность не выходил с девяносто первого года и был настолько засекречен, что среди сотрудников никто не знал о развале Союза. В целях экономии и конспирации  зарплату работникам секретного метрополитена платили советскими рублями. По иронии судьбы, капиталистов, спекулянтов и взяточников, везущих кучи денег, возили нищие преданные партии коммунисты совершенно бесплатно, да еще с большим почетом и уважением. 

В лесопосадке Хобот отодвинул замаскированный люк в земле и первым полез по ржавым скобам ступенек в уходящий вертикально вниз лаз. Замыкающий колонну изумленный Рома успел прочитать на табличке у входа: «Штольня №31». Десятиминутный спуск в темноте закончился, и подельники оказались в слабо освещенном горизонтальном рукаве, откуда вышли на маленький перрон и увидели стандартную станцию метро в миниатюре, правда, без рекламы и эскалаторов. Большая надпись «Лузановка» была выдолблена прямо в стене. Конечная остановка пустовала.

Из стеклянной будки навстречу четырем уголовникам вышла предсмертного вида сухонькая старушка, божий одуванчик в сатиновом платочке, одетая в кожаную куртку, в которой умер Троцкий, и перегородила дорогу:
  – Пароль!
  – Пидараска! – наугад ляпнул Кукла Геннадий.
  – Неправильно.
  – Слава КПСС! – подоспел Хобот.
  – Проходи. А ты, касатик, предъяви пропуск.
  – Это со мной, Захаровна, – вступился Хобот.
  – Ничего не знаю. Пропуск! – рявкнул одуванчик.

Добрая, но меткая Элеонора Захаровна Хлань лукавила: доверенное ей дело она знала хорошо. За свою долгую карьеру чекистки на турникете, добрейшей души человек Элеонорочка Захаровна собственноручно пристрелила семнадцать злостных нарушителей, трех любопытных диггеров и одного заблудившегося донецкого шахтера-наркомана. Последний, увлекшись, давал сначала стране угля, потом свернул не в тот пласт, перешел на глину, а на подходе к Одессе поставлял родине уже откровенную супесь. За этого двадцать первого, перепачканного почвой крота-стахановца, она получила значок с портретом какого-то говночерпия в круглых очках – то ли Гарри Поттера, то ли Берии (злые языки болтали, что это близорукий Робин Гуд), премию в сто деревянных рублей и служебный позывной «Очко». Специально для нее в оружейке хранился огромный запас патронов к маузеру К-96, который Захаровна наотрез отказывалась обменять на табельные «Беретты», полагающиеся охране здешнего филиала Аида, мотивируя это тем, что маузер принадлежал ранее легендарному комкору Котовскому.



  – Пропуск! – повторила Очко Захаровна.
  – Хуёпуск, – в той же тональности ответил Кукла, порылся по карманам и сунул в нос чекистке какую-то книжечку кумачового цвета. – На вот, читай, пизда заплесневелая!
  – В развернутом виде, пожалуйста! – скрежещущим голосом потребовала действительно слегка покрытая плесенью старушка.
    
Вместо того, чтобы раскрыть непонятное удостоверение, протянутое к лицу местной церберши, Кукла хлёстко приложил её с левой в челюсть. Старушка поморгала подслеповатыми глазками и с грохотом обрушилась на костлявую пятую точку, широко раскинув сухопарые ножки.
  – Вот ты чепушила! Валим! – Хобот схватил Куклу за шкварник и потянул за собой к появившемуся трамваю.
  – Ах ты, блять, касатик! – Старенькое Очко мгновенно вышла из ступора и, откинув полу легендарной куртки, схватилась за рукоять маузера и выстрелила с бедра, как Клинт Иствуд. Послышался звук бьющегося стекла и чей-то противный, жалобный крик. Вынырнувший из тоннеля трамвайчик резко остановился.
  – Двадцать два, – вслух сказала Захаровна, но, увидев странно кривляющегося машиниста в кабине за пробитым пулей стеклом, добавила:
  – Кажись, перебор… 

Все четверо только успели заскочить в вагон через переднюю дверь, как им вдогонку громыхнуло еще два выстрела. И то ли Захаровна растеряла сноровку на старости лет, то ли боженька сыграл в другие ворота, но она промахнулась в первый и, соответственно, второй раз в жизни. 

  –  Надо съёбывать, пока нас тут не перестреляли,  –  Хобот открыл водительскую дверь и впихнул Рому в кабину. Там корчился раненный в руку машинист.
  – Заводи свой ржавый электролобзик, бля! Поехали, а то завалю нахуй! – гаркнул ему Хобот, и трамвай тут же тронулся.
  – Рома, смотри за подранком, – скомандовал Хобот, а сам пошел в вагон к Кукле и Шмеерзону.           

Трамвай летел под шестьдесят в кривых тоннелях по плохо освещенной одноколейке,  люто скрипя всей своей татровской требухой на поворотах.
    – А вы не подскажите, какая следующая станция? – вежливо поинтересовался Рома у истекающего кровью, после пяти минут молчаливой езды. По скривившемуся лицу немолодого лысеющего машиниста можно было догадаться, что следующая станция называется «Пошел нахуй», но он тихо ответил:
    – Пересыпский мост.
    – Да… Замечательная  у вас работа. Давно вы так трудитесь? 
Машинист молча кивнул, сморщив и без того кислое ебло в такую гримасу, будто Роме  нужно выходить через одну на «Пошел нахуй-2».   
    – Даааа…везет вам, – протянул Рома. – Людей всяких интересных возите. Я тоже в детстве хотел быть машинистом на поезде.           
«Ахуенно мне с тобой повезло! Еще и издевается, сучонок», – сказало лицо, а его владелец снова согласно махнул головой. 

Пока Рома вел светскую беседу с раненным водителем, остальные пассажиры осмотрелись в вагоне и неожиданно выудили из-под кресел трясущегося джентльмена, который, услыхав выстрелы, затихарился, свернувшись на полу калачиком, крепко обнимая чемодан. Хобот молча выдрал черный кейс, предварительно ослабив хватку пассажира пиздюлиной с ноги по скрюченной спине. После чего, из карманов калачеобразного джентльмена мародер Кукла Геннадий без труда извлек мобильный и удостоверение сотрудника СБУ.
    – Оп-па, красноперый. Уже позвонил корешам, небось, – сообразил Хобот и посмотрел время последнего звонка. – Так и есть, паскуда. Так, бля, остановка по требованию.  Экипаж, оплачиваем проезд и на выход, – сказал Хобот и с пыра продемонстрировал способ оплаты. Щедрый Кукла Геннадий раз пять оплатил услуги метрополитена с ноги, со всей дури пробив в кассу беззащитного мента, и поспешил к дверям за Хоботом. Шмеерзон в это время дышал на стекло и, вообще, делал вид, что едет в другую сторону.     

    – Лысый, какой километр? Шестой? Всё, тут тормозни! – заглянул Хобот в кабину. – С вещами выходим, конечная, – сообщил он Роме. Двери открылись, подельники выскочили из трамвая, и последний тут же рванул вперед.
    – Где-то здесь должен быть боковая штольня, а в ней вентканал наружу выходит. Я тут как-то бывал. Пошли, – возглавил шествие Хобот. 

Подельники прошагали по шпалам с полкилометра и вскоре, действительно, увидели неосвещенный боковой ход. Хобот зажег вспышку камеры на отжатой у опера мобиле и подсвечивал ей дорогу. Свод идущей на поверхность выработки оказался низким и неровным, и Кукла Геннадий, который замыкал колонну, несколько раз ощутил себя настоящим шахтером, пизданувшись головой об острые выступы. Шмеерзон, идущий за Хоботом, поскуливал в темноте и порывался вернуться назад, мучимый неясными, тревожными предчувствиями.

Предчувствия не обманули. Когда подземный коридор сузился так, что всем пришлось лезть на карачках, пузатый Шмеерзон застрял в самом узком месте и заголосил обрезанным Винни Пухом.       
    – Ой-ё-ё-ё-ёй, кажется, я заст'гял. Помогите. Ох, мамочка, мне таки ст'гашно, я не могу дышать. Если у меня случится п'гиступ клауст’гафобии, я разломаю эту пеще'гу в пух и п'гах пополам! Помогите!!! – взвизгнул Шмеерзон, задергал задними копытами и пару раз лягнул по голове пытающегося помочь Рому. Хобот попробовал тянуть толстяка за руки, но хуй там – клизмообразная тушка только крепче засела в ракушняке.

  – Д’грузья, я таки уже хочу какать. Когда я не'гвничаю, меня пучит, как жабу, – заныл Шмеерзон и с треском бзданул Роме в лицо. Рома от охуения засучил ножками и начал сдавать назад. После этого маневра Кукла Геннадий на себе прочувствовал, что реально значит «вротмненоги». Не успел он отплеваться от грязных дерматиновых сандалий фасона «Школярик», как до него докатилось выедающее глаза облако, и тут же раздался дикий крик, будто где-то рядом взывала отвратительная пещерная тварь типа гигантской полоумной землеройки. Отрезанные от света Кукла Геннадий и Рома, сбитые с толку газовой и звуковой атакой, испытали такой приступ паники, что, пинаясь во все стороны, чуть не угандошили друг друга во мраке, отползая назад.

Всё объяснилось просто. Орал хорошо зафиксированный Шмеерзон. Ему на голову залезла толстая беременная крыса и стала шкрябать лапками по обрамленной кудрями лысине, собираясь свить там гнездо. Старый еврей так ахуел с такой щекотки, что от страха не мог даже пикнуть, а только пердел, как мотороллер с пробитым глушаком. Крыса спустилась чуть ниже,  залезла под воротник и немного поскребла спинку. Шмеерзон оцепенел и, в ужасе попердывая, ждал худшего. Потом мерзкая тварюка вернулась, продолжая щекотать шмеерзоновскую спину противным лысым хвостом, понюхала немытые кудри и решила попробовать аппетитное существо на зуб:
  – Кусь, блять, – крыса вцепилась Шмеерзону в шею, но тут же съебалась в щель, напуганная звериными воплями, так и не успев распробовать кошерного мясца. 



«Ба-ба-ба-блять…Й-й-й-йа такого ст’гаху нате’гпелся.  И откуда только силы взялись? – недоумевал, заикаясь, в последствие Шмеерзон. – Ка-как п’гробка выскочил, м-м-м-меня будто вы-вы-выи-били чем-то. Обод’гал, конечно, бгюшко, но таки вы-вы-выиб’гался»

Затор ликвидировался, рассеялось марево жопного газа, и спустя несколько минут Хобот высунул голову из канализационного люка и огляделся. Перед бандитским взором предстал безлюдный, заброшенный завод с торчащими остовами каких-то конструкций и полуразвалившихся зданий. В одном из них беглецы остановились перевести дух, и Хобот расстегнул отобранный чемоданчик. Там не было ничего. Кроме пяти плотных, перетянутых резинками пачек, состоящих из стодолларовых купюр. Подельники возликовали.
 
  – Опа, вот это улов! Полтос как с куста. По двенадцать с половиной на брата, – констатировал Хобот.
  – Согласен, – радостно закивал Кукла Геннадий.
  – Минуточку, д'гузья. Так дела не делаются. Давайте делить по сп'гаведливости. Вы видите как я из-за вас пост'гадал, – ткнул себе пальцем в распухшую шею покусанный. – Мне с'гчно необходима до'гостоящая медицинская помощь. А ви знаете этих в'гачей? Это же не в'грачи, это – нату’гальные чайки. Почему бы вам не взять по одной толстой пачке, а ста’гому больному человеку не отдать вот эти две тоненьких?  А Гома еще совсем молокосос, и не знает жизни, у него и это даже пятиклассник выду’гит. Ему двух с половиной за глаза хватит.     
  – Так. Не баклань! Пачки одинаковые. Всем по двенадцать пятьсот и разбежались.
  – Г'ажданин Хобот, п'гостите, ви знаете, может, эта крыса была бешенная. Мне с'гочно, с'гочно нужно на ПМЖ в Таиланд. Я слышал, на Самуи хо’гошо лечат от бешенства чудодейственным  канабисом. 
  – А чем вы будете там заниматься, когда кончаться деньги, – насмешливо спросил обиженный Рома.
  – Могу на ск'гипочке в т'гавести-шоу играть, могу бульбулято'гы из мусо'га делать, могу собак для ко'гейцев вы'гащивать, да я много чего могу. Отдайте мне мою заслуженную, искупленную русской к'говью долю, не дайте поме'геть, как последней собаке, а? Я буду вам оттуда писать, п’гисылать отк’гытки и дурианы,  – стал давить на жалость старый еврей, но Хобот остался непреклонен.

Через три часа стая товарищей, исключая оставшегося по болезни Шмеерзона, сжимая в руках новые паспорта, прибыла на вокзал. Они и догадаться не могли, что по их следу идет неотвратимый пиздец – несгибаемая чекистка Элеонора Захаровна Хлань, догнавшая на дрезине угнанный трамвай и вернувшаяся к месту высадки нарушителей…