Утро легкое, как шар. Окраина Москвы пахнет летней свежестью. Мой друг шагает по улице с двумя стаканами виски. В запотевшем стекле плещется лед. Деревья встречают идущего почетным караулом. В домашних тапках, надетых на волосату ногу, в халате из красного шелка он похож на сатира. Глаза вооружены похмельем. Я стою у метро, второй стакан предназначен мне. Я приехал в гости.
Его фигура приближается к мавзолею станции победно, как танк. Стаканы нацелены вперед. От кубиков льда отскакивают солнечные зайчики. Они дразнят прохожих янтарными шкурками. Пешеходы опускают глаза, понедельник гонит их в метро. Вертлявые двери тасуют колоду заспанных лиц.
Трудоспособные уехали на работу, оставшиеся заняты нищетой и сбором бутылок. Сутолоки больше нет, торговцы шаурмой осиротели до вечера. Июль носится по тротуару щенком, след самолета распушился кухонным ершиком, а я смотрю на площадь истуканом. Я тоже с похмелья, и взгляд мой тяжелее гири. А может быть и так, что взгляд мой легче фантика, но у меня нет зеркала, чтобы проверить, да и не хочется: я подозреваю, что выгляжу двуногой припухлостью.
Он подходит. Я принимаю стакан. Мы пьем взасос, как голодные младенцы.
– Здравствуй, Ваня, – говорит он.
– Здравствуй, Юра.
Я облизываю стекло. Юра оправдывается:
– Извини, бутылку дома оставил. Руки были заняты.
– Мог бы и в зубах притащить, – говорю я. – Слушай, а как ты закрыл квартиру?
– Да очень просто.
Мое воображение мнется на лестничной клетке двенадцатого этажа. Скрипит дверь, Юра выносит стаканы. Животу тесно в узком холле, заваленном соседским барахлом – санками, лыжами, коробками из-под плазменных экранов. Дверь в квартиру остается открытой, он идет к лифту и ставит стаканы на ржавую электроплиту. Кто-то из соседей поленился отнести ее на помойку, и она второй год пылится у лифта. Жильцы используют ее как пепельницу. Юра возвращается к двери, в замке хрустит ключ.
Осталось вызвать лифт и спуститься. Оттопыренный указательный палец справится с кнопками, а железная дверь подъезда откроется ногой. Маршрут до метро займет три минуты. Юра пойдет через двор, где стоят высокие, как строительные краны, тополя. Их корни, похожие на щупальца гигантских кальмаров, выныривают из земли и ставят прохожим подножки.
Юра шествует плавно, как акробат на проволоке. Ноша его бесценна. Мамы шарахаются от него быстрее воробьев, взлетающих из-под колес. Они прячут за ладонями глазенки детей. Можете представить, какое это зрелище. Дойти до помойки в халате и тапочках, чтобы выбросить мусор – дело обычное. Но для выхода в открытый космос этот скафандр не годится. Из-за милиции, разумеется. Весьма подозрителен гражданин в неглиже. Но Юре везет: он пришел, не пролив ни капли.
– Значит так, – командует он, – сейчас в магазин за мясом. А потом ко мне.
Ветер пригнал вздутую тучу. Она лопается, дождь скользит по асфальту ртутными шариками. Серебристые капли похожи на рыбьи глаза. Мы бежим под высоко поднятыми стаканами, как олимпийцы.
В магазине нас окружают охранники. Они ринулись быками на красный халат. Объявляется свод нелепых правил. Нельзя размахивать руками. Нельзя покачиваться. Босиком тоже нельзя (Юра обронил тапочки, и теперь он пачкает пол, как йети). Нельзя со своей посудой. Они уверены, что мы откроем шампанское, не дойдя до кассы.
Я запираю стаканы в железный ящик, на дверце нарисована семерка. Юра говорит, что это хороший знак. Он расслабляется, его повело. Юра мечтает о тушеной в сметане телятине. Ему слышится дуэт чеснока и розмарина. Он хочет лечь в тележку и требует, чтобы я откатил его в мясной отдел.
К нам лезет охранник с прыщавым носом.
– Ребята, давайте без выкрутасов.
Ладно: согласны идти по магазину пешком. К тому же я не хочу толкать тележку, груженую другом – в нем весу килограммов сто, если не больше. Юра клянется вести себя прилично. Он присягнул на кредитке. Семерка сработала: скучавшая кассирша подтвердила, что Юра – постоянный покупатель. Охранники сдаются.
Под конвоем видеокамер мы бредем мимо штабелей с пивом. Объективы следят за кривой траекторией. Мы опираемся на тележку, как на костыль с четырьмя колесиками. У витрины с овощами-фруктами я притормаживаю.
– Что будем пить сегодня? – спрашиваю, почесывая изумрудный бок авокадо.
– У меня дома три бутылки виски.
– Прекрасно. Прекрасно.
– Кстати, порей нам не помешает. В салатик.
Между ананасом и помидорами сопит усатая голова. Продавщица хмурится: десять утра, а мы – уже. Уже громкие и синусоидные. Судя по золотым зубам и сросшимся бровям, дама практикует праведный ислам.
– Дайте, пожалуйста, порей, – говорю я.
Она отворачивается.
Вы представляете?
Оно фыркнуло. Сделало вид, что нас тут нет.
Мои щеки тут же краснеют в тон Юриного халата.
– Дайте. Пожалуйста. Порей.
Распахнув пасть шире бегемота, я объявляю джихад обонянию. Жгучий, пахучий перегар хватает усатую за горло. Она прячет лицо в фартук и что-то мычит.
– Выньте одежду изо рта! Я вас не понимаю!
– Порея нет. Не завезли, – голос ее дрожит, как мокрый котенок. – Возьмите репчатый. Тоже лук.
– Не хочу репчатого! И что значит «тоже лук»? А вы кто? Тоже продавщица?
Юра перехватывает истерику, и после злого покупателя на сцене появляется добрый.
– Здравствуйте. Простите моего друга за вульгарный запах. За нервный тон – простите. Ваня болен с рождения (закатываю глаза). Генетический дефект периферической нервной системы. С ним вообще спорить не рекомендуется. Животных надо беречь (икаю). Давайте проявим милосердие. Наверняка на вашем складе порей есть. Просто надо поискать. Окажите любезность.
Усатая срывается в карьер, как ошпаренная лошадь.
Мы ржем ей вслед тихонько и незлобно – как пони.
– Да к чегту этот погей, – грассирует Юра, – я что, евгей? Пойдем за основным блюдом.
Мясной отдел ломится от продавщицы. Она выбросилась на прилавок кашалотихой. Между локтями перекатываются шары для боулинга. Это ее груди. Груди ошеломляют до головокружения. Если смотреть на них дольше минуты, то можно получить сотрясение мозга. Я чувствую себя лилипутом.
Толстуха спрашивает, чего желают мальчики. В ее анатомическом театре есть мясо на любой вкус. Телятинки? Конечно! А какую часть теленка? Юра присматривается к языкам – серым, с посмертным налетом. На восклицательные знаки похожи языки.
– Взвесьте, пожалуйста, полтора кило язычков, – говорит Юра.
– Зачем так много? – мне интересно.
– Они пустят сок и станут гораздо меньше.
Юра – кулинарный конкистадор. Он покоряет еду. Умеет жарить, парить, варить, нашпиговывать, резать. У него есть коллекция ножей из самурайской стали – для суси. Он разбирается в сортах манго, знает толк в моллюсках. Путешествует по миру, смакуя гарниры с подливками, и глобус для него – шарообразное меню. Надкусив креветку, он определит, из какого она океана. И не ошибется! Его желудок растворит любой, даже самый острый соус.
А вы знаете, что во Вьетнаме речные браконьеры приготовили ему змею? Я смотрел видео. Одноглазый старик вытащил из мешка крапчатого гада и содрал с бедолаги кожу, вывернув чулком. Перед объективом метался ржавый нож, куски летели в чан с кипящим маслом. Крупный план: на ладони пульсирует сердце, похожее на розовую виноградину. План еще крупнее: белая гильотина зубов, хищный подъем кадыка. Затем вьетнамцы подают коктейль – змеиная кровь пополам с водкой. Под Юриным носом растут багровые усы.
От этих картин моя кровь вспенивается, как сидр. Я хочу выпить.
– Юра, пора закругляться. Время теряем.
– Понял. Уходим.
– Только купи себе тапочки. Простудишься босиком.
– Ты прав. На улице лужи и битые стекла.
В центре зала мы находим уголок дачника. Между шампурами и мангалами навалена куча калош. Пока Юра роется в ней, выискивая наибольший размер, я корчу рожи полу, начищенному до зеркального блеска. Обувшись, Юра расправляет плечи.
– Удобные? – спрашиваю.
– В самый раз.
– Пивка на дорожку?
– Само собой. Возьми пару банок. Хотя нет... бери четыре.
У кассы Юра долго роется в халате, вылавливая кредитку. Раскорячился, как борец сумо. Карточка нашлась в трусах, она завалилась под мошонку. Кассирша, взявшая нас на поруки, морщится: к пластику прилип черный лобковый волос.
С охранниками мы простились на удивление тепло, будто с родными. Когда стеклянные двери магазина открылись, я заметил в отраженной плоскости, как тот, с прыщавым носом, украдкой перекрестился.

(продолжение следует)