Дисклеймер: автор осуждает взгляды и поступки героя.


    Было сказано вам: «Люби ближнего своего, как самого себя». А я говорю вам, что не может человек любить своего зятя. В христианском смысле слова, я имею в виду. Нельзя испытывать добрые чувства к мерзавцу, который регулярно прёт вашу дочь. И если не регулярно, то тоже нельзя.

    Присунуть дочери кого-то другого – дело почетное и богоугодное, ибо что еще с ней делать? Женщина – это система жизнеобеспечения, приделанная к пизде. Не люблю мат, но по-другому не скажешь. Причем одна к другой приделана наскоро, без наладки и доводок. С этим в не очень глубокой глубине души согласится любой мужчина. А если он будет с собой очень честен, то признает, что и его собственная дочь - не исключение.

    Много лет назад, на прошлой работе, я участвовал в одном эксперименте. Я занимался статистической обработкой результатов, но мне неоднократно пришлось наблюдать и саму процедуру. Подопытного фиксировали в кресле неподвижно, специальным устройством растягивали веки, и закрыть глаза он не мог. Чтобы склеры не высыхали, лаборант периодически капал на них физраствором. На тело и голову устанавливались датчики, измерявшие интенсивность физиологических и нервных процессов. На экран перед испытуемым проецировали видеозапись того, как его дочь занимается сексом. Все женщины на пленках были совершеннолетние, часто замужние. В записи не было сцен насилия. Все происходило по согласию и с очевидным удовольствием. Иногда записи были подлинными, чаще очень качественно смонтированными, о чем подопытный, разумеется, не знал. Объекты эксперимента не испытывали физической боли. Психотропные препараты не применялись. Единственным средством воздействия был видеоряд. Результаты оказались поразительными на всех уровнях. Пульс и дыхание очень сильно ускорялись, повышалось давление, часто до критических значений, электрическая активность мозга просто зашкаливала, наблюдалось непроизвольное сокращение мышц тела. Практически всегда фиксировалось мощнейшее возбуждение. Чем раскрепощеннее вела себя женщина на экране, тем сильнее были реакции. Уже через несколько минут эксперимента подавляющее большинство участников начинали кричать, плакать, требовали остановить пленку, выражали готовность сделать что угодно, предоставить экспериментатору любую информацию, просто в обмен на прекращение показа.
    Мне, молодому административному сотруднику, столь сильный эффект был непонятен. Однажды я спросил руководителя проекта, доктора медицины, почему объекты испытывают такие страдания, если все действия на пленке происходят добровольно. Тот улыбнулся и сказал:
    - В том-то и дело, что добровольно. В параллельном эксперименте, в котором мы показываем сцены изнасилования, результаты слабее в разы. Там вся гамма эмоций концентрируется на насильнике. Это как громоотвод, уводящий разряд молнии в землю. Если же громоотвода нет, само строение мгновенно загорается.
    - Но почему? - недоумевал я, - Почему оно загорается? То, что мы показываем объектам – совершенно естественно. Сами объекты - давно взрослые люди, с сединой и лысинами. Они не могут не желать счастья своим дочерям. Или они не понимают, что без полноценной сексуальной жизни человек счастлив быть не может, особенно, если этот человек – молодая женщина?
    - Конечно, понимают, - ответил ученый. – Их не устраивает партнер. Видите ли, подсознательно каждый отец убежден, что тела его дочери может касаться только один мужчина.
    - Кто же? – допытывался я.
    Профессор только поморщился, огорчаясь моей недогадливости.

    Сейчас я работаю в другом месте. Своим заместителям, агентам и прочим зависящим от меня людям - тем из них, у кого есть дочери подросткового возраста и старше - я иногда рассказываю об этом эксперименте. Рассказываю в неформальной обстановке, как занимательную историю об опытах нацистов или ЦРУ, якобы мной где-то прочитанную. Я подробно описываю детали и наблюдаю за реакцией собеседников. Она всегда одна и та же. Их лица вытягиваются и сереют. Я не сомневаюсь, что они представляют себя прикованными к креслу перед экраном, на котором какие-то проходимцы тычут членами в их невинноглазых ангелочков, а ангелочки извиваются, стонут, визжат, колотят чужаков пятками по заднице, горячим шепотом говорят им разные нежные мерзости. И это наименее драматические картинки. В головах собеседников мелькают кадры куда покруче. И это тоже читается на их лицах. Так же, как ярость, боль и мучительное непонимание.

    Вот и я, глядя на своего зятя Всеволода, не понимаю, что моя дочь Ирина в нем нашла. Всё, абсолютно всё в нем заурядно. Чуть выше среднего роста. Вроде и худой, но при этом какой-то рыхлый. Ни блондин, ни брюнет. Волосы спутанные и как будто все время грязные, хотя Ирина говорит, что это специальная очень модная и дорогая укладка. Глаза за очками неопределенного серо-зеленого цвета. Лицо внизу скошено, тощая шея начинается прямо под нижней губой. Сева на удивление неспортивен. Я легко побью его в любом виде спорта, хотя он почти в два раза меня моложе. Банальны даже его круглые, как грибы-волнушки, оттопыренные уши. От армии Сева откосил. Институт закончил какой-то невнятный. Почти год назад его уволили с работы. С тех пор Сева ведет духовный образ жизни, за мой счет: пишет матерные рассказы и стихи в интернет.

    Сегодня Ирина и Сева приехали отмечать мой день рождения ко мне на дачу. Вообще-то, я с юности мечтал иметь собственный остров. Не обязательно большой. Вполне достаточно просто скалы в море, на которой можно построить дом. Остров – моя личная территория, мое государство, въезд в которое разрешить могу только я. И выезд тоже. Остров у меня будет. Скоро. А пока мой дом в лесу. Я взял в бессрочную аренду в местном лесхозе заброшенный участок-заимку, снес стоявшую там развалюху и построил большой дом с камином и летний флигель-веранду. От города далеко – больше ста километров по шоссе, потом еще двенадцать по проселочной дороге, соединяющей две умершие деревни. К проселку примыкает едва заметная, заросшая травой колея, которая еще через полчаса тряски упирается в глухие ворота. В общем, место спокойное. Практически остров, только в лесу. На легковушке сюда не доберешься. Сева и Ирина прибыли на «Лэндровере», подаренном, разумеется, мной.
    На ужине Сева рассказывал анекдоты и налегал на текилу. Выпил всю бутылку в одно лицо. Ирина пила красное вино, тоже много. Потом они ушли спать в гостевую комнату на второй этаж. Мне не спалось, и я остался читать в гостиной.

    На верху скрипнула дверь. По лестнице, как моряк в шторм, спустился мой зять, в трусах и босой, и взял курс на туалет.
    - Сева, - позвал я, когда он снова показался в коридоре.
    - Угу, - откликнулся зять и обернулся. Его глаза все еще были закрыты, как у лунатика. Я прогнал мысль о разрухе, наступившей у меня в сортире.
    - Сева, - а давайте с вами выпьем коньяка, - предложил я. – У меня есть «Наири» двадцатилетней выдержки. Настоящий. Бывшие коллеги прислали из Еревана. Это не ваш кактусовый самогон.
    - Да мне вроде достаточно, - пробормотал Сеня, не слишком уверенно.
    - Ну, самую малость, за мое здоровье, - настаивал я. – Вы ведь желаете мне здоровья, правда? – я посмотрел в маскировочного цвета глаза родственника, которые тот, наконец, разлепил.
    - Конечно, Владимир Сергеевич, - поспешил согласиться Сева.
    - Вот и отлично. Тогда пойдемте во флигель – там прохладнее, и Ирине не будем мешать.

    На веранде мохнатые мотыльки носились вокруг лампы, отбрасывая на стены большие нервные тени. Стол накрыт клеенкой, которую когда-то мой тесть подарил нам с Ирининой матерью на свадьбу. Узор на клеенке изображает оплетенную соломкой бутылку кьянти в окружении тропических фруктов – ананаса, связки бананов и разломанного пополам граната. Картинка дурацкая и пошлая, как мой тесть. Да и дочка, в общем-то, пошла в папу.

    - Присаживайтесь, Сева, - пригласил я.
    Зять опустился на стул и положил локти на клеенку. Я разлил коньяк в стаканы, достал порезанный лимон.
- Ну, еще раз с днем рождения, Владимир Сергеевич! – бодро молвил Сева и поднял рюмку. И, выпив, добавил: – Реально духовный напиток!
    Молодой человек окончательно проснулся.
    - Рад, что вам понравилось, - сказал я. - Знаете, Всеволод, я тут почитал ваши рассказы и стихи. С большим интересом.
    Сева подался вперед.
    - Неужели? И как вам мои опусы?
      - Ну, зачем же так уничижительно? – возразил я. – Очень смешно. Вы, безусловно, талантливы.
    - Вы преувеличиваете, Владимир Сергеевич, - Сева лучезарно улыбнулся.
    - Ничуть. Ну, что, по второй? - Я встал и пошел к шкафу за Севиной спиной, на котором осталась бутылка. - Вот только с грамматикой дела неважно. Особенно с пунктуацией.
    - Да бог с ней, - махнул рукой Сева, продолжая сидеть ко мне задом. – Не в запятых дело.
    - Действительно, - согласился я. – Хотя за такие ошибки в пятом классе вам надо было драть уши. Да и сейчас, пожалуй, не поздно.
    Я поставил коньяк обратно на полку, подошел к Севе сзади и, быстро просунув руки ему под мышки, взял зятя за уши. Прохладные, с жесткими прожилками перепонки едва поместились в моих ладонях. Я слегка потянул уши в стороны.
    - Уй, – вскрикнул Сева, засмеялся и мотнул головой, пытаясь освободиться.
    - Ну, что вы, Сева, терпите. Кто-то же должен исправлять ошибки вашего воспитания.
    Я дернул сильнее. Уши в моих руках хрустнули, как капустные листья.
    - Аа! Больно! Пустите, Владимир Сергеевич! – крикнул Сева и попробовал встать.
    Я сильно потянул уши вниз, прижимая зятя к табуретке.
    - Знаю, что больно. И чтобы больно не было, сидите смирно, и, главное, тихо. В вашем положении это самое оптимальное решение. Я вас отпущу, потом. А пока терпите. Физический контакт сближает. Общение получается более тесным, родственным. Даже, не побоюсь этого слова, интимным. Что может быть желаннее для зятя, чем интимное общение с тестем? А?

    Сидящий человек, руки которого блокированы и которого держат сзади за уши имеет несколько ограниченную свободу действий. Сева перестал дергаться. Из ушных раковин в мои ладони уходили торопливые точки и тире его ускорившегося пульса – три коротких удара и один подлиннее. Буква «ж».
    - Вот и молодец. Так вот, вернемся к нашим баранам. К вам, Всеволод, и вашему творчеству. Скажите, отчего в ваших произведениях так много нецензурной лексики, извращений и насилия? Отвечайте, пожалуйста, честно. От вашей искренности зависит целость ваших ушей. И сделайте милость, успокойтесь.
    - Потому что это кккконтр-культура, - с трудом выговорил Сева.
      - Ах, вот как. Контр-культура – это прогрессивно. Только что это такое? Просветите меня, Всеволод, прошу вас. Смелее!
    - Ну, это трудно объяснить тем, кто не в кккурсе. В общем, это литература, не стесненная рамками ууусловностей в языке и тттематике.
    - Вас действительно привлекают сцены неестественного совокупления, брызгающие во все стороны мозги, кровопролитие? Вы же, вроде, мирный человек. В армию предпочли не ходить. И, вообще, вы очень боязливы. Вот и сейчас вам страшно: заикаетесь, дрожите. Откуда в вас такая кровожадность?
      - Так ведь это ссстёб, Владимир Сергеевич, - отозвался Сева. - Треш.
    - Ах, вот оно что! То есть, это все несерьезно, понарошку. Хиханьки да хаханьки. Так?
      - Ну, да...
      - И вы это называете контркультурой, андеграундом? А я в простоте своей считал, что альтернативная культура, в отличие от культуры популярной, должна не веселить, а беспокоить. Беспокоить, понимаете? Смущать сытое сознание обывателя. Напоминать ему, что он, самодовольный, тупой и трусливый ублюдок, давно и обильно насравший на всех ближних и дальних, не может спрятаться за комфортом и паскудными развлечениями от невыносимой боли этого мира. Кен Кизи – контркультура. Хеллер – контркультура. Не знаете, кто такие? А почему, Сева? Почему вы так нелюбопытны?
    Сева молчал. Пульс под моими ладонями превратился в нитку мелких и быстрых ударов, похожую на дребезжание зуммера.
    - Ну, Чехова-то вы знаете? Чехов – тоже контркультура. А ваши... мммм... юморески, Сева, - это попсня.
    На последнем слоге я со всей силы швырнул Севину голову на стол. Уши в моих руках затрещали. Сева ударился полуоткрытым, часто дышащим ртом о край столешницы, будто пытался откусить кусок от огромной плитки шоколада, а его крупный нос расплющился о клеенку. Дернув за уши, как за ручки, я отлепил Севу от стола.
    - Попсня! – я снова с размаху приложил Севино лицо к клеенке.
    - Попсня!! – третий удар был таким сильным, что у основания ушей выступила кровь.
    На клеенке под нарисованной бутылкой образовалось большое красное пятно. Три зуба с прилипшими розовыми лоскутками десен были похожи на гранатовые зерна.

    Сева был оглушен ударами о столешницу. Его лицо, наверно, было разбито и окровавлено. Детали мне сзади были не видны и неинтересны: вряд ли прикосновения стола сильно испортили его внешность. Я подождал, пока мой зять придет в себя и начнет воспринимать происходящее.
    - Простите меня, Сева, - сказал я. - Я погорячился. Видите ли, я очень страстно отношусь к вопросам культуры. И потом, это для  вашего же блага. Исключительно в целях становления вас как мастера слова. Я просто пытаюсь расширить ваш творческий кругозор. Скажите, вы мне благодарны?
    Сева молчал, часто, со всхлипами дыша. Кровь капала с его лица, украшая клеенку яркими кляксами.
    - Благодарны? – повторил я вопрос и повернул Севины уши вокруг оси градусов на семьдесят.
      - Да, благодарен! Очень! Спасибо вам большое, Владимир Сергеевич! - затараторил Сева.
      - Вот и замечательно. И так, Всеволод, мы с вами согласились, что контркультура должна беспокоить. Вот, например, вас беспокоит тот факт, что я нахожу вашу жену и свою дочь Ирину чрезвычайно привлекательной молодой женщиной и что я давно хочу слиться с ней в экстазе плотской страсти? Ведь беспокоит, правда?
    Вопрос допускал только один вариант ответа. Даже такой болван как Сева это понял.
    - Бббеспокоит, - промямлил он, хотя, я уверен, в этот момент собственное ближайшее будущее беспокоило его куда больше половой неприкосновенности жены.
    - Вот видите, значит, мой монолог или, правильнее сказать, мой перформанс – акт вполне контркультурный. Кстати, в какую духовную категорию отнесли бы вы страстную любовь отца и дочери. Стёб? Треш? Или какую-то другую?
    - А... ахтунг это, - если слышно сказал Сева.
    -  Ахтунг? Вы на немецкий перешли, Всеволод? Что ж, с удовольствием побеседую с зятем на этом прекрасном языке. Ах, простите, я забыл. Вы ведь языками не владеете. Для писателя, Сева, вы на удивление лингвистически бездарны. Впрочем, я отвлекся. Итак, сексуальный контакт между отцом и дочерью – это на русском контркультурном сленге ахтунг. Объясните мне, Сева, что скрывается за этим красивым словом.
    Зять медлил. Пришлось приложить момент силы к его ушам.
    - Ну же, прошу вас!
    - Ах! – вскрикнул Сева. - Ахтунг – это не ккконтркультура. Это тттема, которой стрёмно кккасаться.
    - Стрёмно, то есть нельзя? Почему нельзя? Неужели для по-настоящему прогрессивных литераторов, смело использующих нецензурную брань, пишущих об оргиях и убийствах, называющих самих себя и друг друга «падонками», могут существовать запретные темы? И если такие темы существуют, то какая же это контркультура? Откуда эти табу, первобытные, по сути своей, пережитки? Где освобождение от тесных пут условностей и приличий? Где пощечина общественным вкусам? Где, наконец, свобода творчества? Или условности держат вас за уши, так же, как я сейчас? Объясните же мне, почему нельзя касаться тем-ахтунгов?
    Сева думал долго.
    - Ну, просто, потому что нельзя, - выдавил он наконец.
      - Потому что нельзя? Ну, какой же это ответ? Видите, опять попсня получается, причем самой низкой пробы. Вы, Сева, я вижу, испытываете трудности в формулировках. Это понятно. Ясно излагает только тот, кто мыслит ясно. Что ж, я сам попробую. Ахтунг – это табу, выросшее из фобий - тайных и могучих страхов. Фобии эти личностнообразующее. У вас самих, Сева, и у большинства ваших коллег по цеху и читателей нет ни принципов, ни ценностей, а есть только страхи и табу, через которые вы себя и определяете. На вопрос «кто я такой?», который вы себе осмысленно задать не решаетесь, но который, тем не менее, витает где-то там на периферии вашего пугливого сознания, вы отвечаете что-то вроде: «я не пидарас» или «я не трахаю маленьких детей». Звучит гордо, не правда ли? Затронуть «ахтунг» – значит поколебать саму основу вашей, с позволения сказать, личности. Стоит допустить возможность того, что табу не существуют, что всё позволено – и вам становится нечем гордиться, и сами вы исчезаете. Выбор термина показателен. Ахтунг! Внимание! Предупреждение такое – не ходите туда, бесстрашные контркультурщики, братья во убогости, вам там будет неуютно. Хотя ничего страшного, в общем-то, и нет. Вы, Сева, сейчас сами в этом убедитесь. Давайте с вами разоблачим какой-нибудь типичный ахтунг, сорвем с него покровы пещерных запретов. Как на счет педерастии? Срывать покровы будем не на словах, а на деле. По-родственному так. Вот и позиция подходящая.

    Я почувствовал, как напряглись хилые мускулы Севы.
    - Не надо, Владимир Сергеевич, пожалуйста, - попросил он.
    - Боитесь? Ну, хорошо, с этим подождем. Видите, Сева, я прислушиваюсь к вашему мнению: это при ведении дискуссии необходимо. Тогда давайте вернемся к так называемому инцесту. А именно, к союзу отца и дочери. Вы говорите, такой союз, даже с прогрессивной, контркультурной точки зрения - это ахтунг, табу. Почему, интересно? Сама по себе связь отца с совершеннолетней дочерью не только преступлением не является, но даже не может быть обложена штрафом. То есть, юридически все в совершенном порядке. Поверьте, законы я знаю хорошо. Может быть, это некая заповедь, канон, переданный смертным свыше? Как бы не так. Вы, Всеволод, знакомы с книгой Левит?
    - Нет, - прошептал Сева.
    - Я почему-то не удивлен. Так вот, Левит - это третья книга Торы и Ветхого завета. В ней изложены правила поведения, обязательные для еврейских священнослужителей и населения в целом, переданные сверху через пророка Моисея. В том числе запреты, «ахтунги» сексуальной жизни. Подробнейшие. Не должно - гласят эти правила - спать с матерью или мачехой, сестрой, родной или сводной, внучкой, теткой по отцовской или материнской линии, кровной или не кровной. Упоминаются самые разнообразные родственницы, вплоть до свояченицы. А про дочь нет ни слова. Почему, как вы думаете?
    После мучительной паузы Сева предположил:
    - Мможет, зззабыли?
    - Забыли? Евреи? – мне стало весело. – Вы, Сева, действительно талантливый юморист. Про мужеложство и про излитие семени в скотов прописали подробно, а вот про дочерей как-то запамятовали. Неужто древние иудеи о невинности ослов и волов заботились больше, чем о своих кудрявых дочурках? Конечно, нет! Просто авторы Писания знали: это – можно. А иногда и нужно. Иначе зачем бы они включили в книгу Бытия, первую книгу Библии, историю про дочерей Лота, поивших вином и трахавших родного отца две ночи подряд?
    Вопрос, разумеется, остался риторическим.
    - Кстати, эта история была очень популярна у художников Возрождения. Ее ярко и с удовольствием иллюстрировали Питати, Каваллино, Джентиллески, Тициан. Не остались в стороне и голландцы: Гольциус, Эйтевал. Откуда такой интерес именно к этому сюжету, при всем многообразии тем в Ветхом и Новом заветах? Мотивация мэтров живописи любопытна, не правда ли? А Рубенс посвятил аж две картины римлянке, кормящей пожилого отца грудью. На одном полотне задействована левая грудь, на другом - правая. Художник не успокоился, пока не достиг симметрии. Все эти картины написаны с большим чувством, этого невозможно не заметить. А несколько столетий спустя, Фрейд объяснил нам, что влечение между отцом к дочерью взаимно и нормально. Абсолютно нормально. И даже необходимо для формирования психически и сексуально здоровой женщины. Так что, видите, Всеволод, мое желание совершенно естественно. И не противоречит закону, ни мирскому, ни божьему. Вы согласны?

    Я так увлекся, что только сейчас заметил, что Сева плачет. Его плечи мелко вздрагивали, он дышал часто, как собака, а на стол время от времени падали слезы, разбавляя красные лужи.
    - Сссогласен, - пролепетал мой зять, - Вы правы, Владимир Сергеевич, делайте с Ириной, что угодно, только отпустите меня. Пожалуйста, прошу вас, отпустите.

    Мерзавец от страха совсем отупел. Моя лекция была пустой тратой времени. Бисер перед свиньей.
    - Хорошо. Я вас отпущу. Только давайте сначала наведем порядок на столе, - я пригнул Севину голову к клеенке. - Чем разлили, тем и убирайте. И, пожалуйста, побыстрее.
    Сева вытянул распухшие губы трубочкой и погрузил их в бордовую лужу на клеенке. Звук был забавный, швыркающий, будто старушка пила чай из блюдца.
Лужа стала меньше, потом еще меньше и, наконец, исчезла, оставив тонкий темно-вишневый ободок по контуру.

    - А это Пушкин убирать будет? – я ткнул Севу носом в то место, где лежали зубы. – Или, может, Андрей Орлов?
    Сева один за другим подцепил языком со скатерти два резца и один клык.
    - Глотайте. Зубы содержат полезный кальций.
    Я почувствовал, как горло Севы дернулось три раза подряд.
    - Вот и прекрасно. Вкусно, правда?
    - Очень. Владимир Сергеевич, отпустите меня, вы же обещали.

    Мне вдруг стало очень скучно. Представление себя исчерпало. Я разжал ладони, набитые Севиными ушами.
    - Вот видите, я держу свое слово.
    В следующую секунду я обеими руками надавил на затылок зятя, прижав его подбородок к груди. При разнице в телосложении, физической подготовке и психологическом состоянии выполнить полный нельсон было несложно. Сева задергался, пытаясь протолкнуть воздух в легкие, засучил ногами под столом, захлопал висящими в воздухе руками, как птенец. Я приподнял его над стулом и надавил всем весом. Судороги стали сильнее. Потом что-то хрустнуло, или, может, мне показалось. Сева еще пару раз дернулся и затих. Я взял его левой рукой за подбородок, оставив правую на затылке, и резко повернул голову влево и вверх. На этот раз хруст был хороший, спелый. Тело обмякло, и, чтобы оно не соскользнуло на пол, я прислонил Севу спиной к холодильнику, а стол придвинул вплотную к груди. Амплитуда вращения Севиной шеи сильно увеличилась. Я без труда повернул голову зятя так, чтобы затылок смотрел вперед. Затем я взял бутылку коньяка «Наири» двадцатилетней выдержки, полил им спутанные патлы, погасил свет, нашел на столе зажигалку и, щелкнув колесиком, поднес огонек к Севиной голове.

    Голова зятя горела голубоватым пламенем, потрескивая. Над ней заметались ночные мотыльки. Вот, Сева, ты и стал светочем во мраке ночи, светильником разума, как и полагается русскому писателю. Воздух быстро наполнился вонью, что тоже свойственно отечественной литературной традиции. Полыхающий затылок упал на голую грудь. Нос смотрел вертикально в потолок. Через пару минут гореть уже было нечему. На голове, покрывшейся черно-красными пятнами и пузырями облезшей кожи, оставалось три-четыре оплавленных островка волос.

    Я положил Севу на плечо и вышел на улицу. Ночь была теплой и тихой. Черный, усыпанный золотыми блестками бархат неба разрезала небольшая сочная долька луны. Я отнес Севу к сараю. Из поленницы я достал длинную палку – ствол молодой осины. Потом подумал и достал еще одну такую же и обтесал обе на конце. По середине к шестам я прибил небольшие поперечины. Затем я упер плечо Севы в угол сарая и поместил заточенный конец шеста между его ног.

    Посажение на кол – ритуал древний и популярный во многих регионах мира, от древней Ассирии и Персии до Турции, Румынии и даже Швеции. Из отечественных приверженцев можно вспомнить Иоанна Васильевича. Знаменитое распятие – всего лишь один из вариантов этой процедуры. Вид человека, прошитого насквозь и подвешенного, ужасен. Только огромная, непобедимая сила способна проткнуть человека как муху и выставить на обозрение. С силой, способной на такое, нельзя спорить, сопротивляться ей немыслимо. Ей можно только подчиняться, в страхе и благоговейной радости.

    На прежней работе мне как-то попался один весьма дерзкий объект. Информацию не предоставлял. Вел себя вызывающе. Допускал оскорбительные высказывания в мой адрес и в адрес моего начальника. Шеф был очень спокойным человеком, но и у него терпение кончилось. По его распоряжению объект был обездвижен, в промежности ему сделали надрез, через который был введен тщательно продезинфицированный металлический стержень. Конец стержня был закруглен, чтобы не повредить внутренние органы. С этой же целью стержень не был введен в прямую кишку, как это обычно делалось в прошедшие века. Чтобы объект не соскользнул вниз, его снизу поддерживал небольшой упор. Шест с объектом установили в маленькой комнате, все четыре стены, пол и потолок которой были зеркальными. Таким образом, сидящий на шесте человека видел бесконечное число своих отражений со всех ракурсов, куда бы он ни посмотрел. Мой начальник запретил кому бы то ни было до особого распоряжения заходить в комнату, несмотря на любые крики и мольбы объекта. Жизненные процессы фиксировались датчиками. Мы наблюдали четыре дня. На пятый день, когда крики стихли, процедура была прекращена, и шест был выведен из объекта. По окончании процедуры объект дал нам много полезной информации, согласился на сотрудничество и в последствии все поручения выполнял беспрекословно, с неподдельным рвением. В общем, вместо хама мы получили ценного, приятного в общении сотрудника.

    Поскольку за сохранность Севиных внутренностей можно было не переживать, я применил классический метод. При каждом ударе обухом топора тело зятя забавно вздрагивало, и шест продвигался на несколько сантиметров.
    - Вот видите, Сева, мы с вами еще один ахтунг преодолели, - сказал я, когда шест зашел в Севу до поперечины.
    Сева молчал. Я подумал, что зять начинает мне нравиться: в нем появились сдержанность и достоинство.
    Я выкопал яму, поставил в нее шест с Севой, засыпал и утрамбовал землю вокруг. Сева сидел на шесте, задрав обгоревшую, повернутую назад голову к мерцающим звездам. Как и обещал, я значительно расширил его кругозор. По обеим сторонам шеи золотым воротником торчали рога месяца.
    - И входит прямо в горло Севы кривой клинок трагической луны! – продекламировал я. – И все-таки классика рулит. А вот ваша эстетическая платформа, Сева, согласитесь, узковата.

    - Где ты был, сладость? – сквозь сон пробормотала Ирина, не оборачиваясь, и через секунду снова задышала ровно и глубоко. Я положил ладонь на ее бедро. Кожа показалась мне такой горячей, что я едва не вскрикнул. Я прижался к Ирине, скользя по восхитительным изгибам ее тела. Мои руки, лицо, живот плавились от ее жара, растекались, перемешиваясь с ее плотью – долгожданной и отзывчивой. Я запутался в душистых силках ее волос. Мои губы и язык, утомленные немыслимой жаждой за два десятилетия, то бежали по шелковой глади, едва ее касаясь, как водомерки, то погружались в головокружительные, вкусные глубины. Ирина была везде. Я был ей и она была мной. В моей груди бились сразу два сердца, все громче и сильнее, разгоняя кровь до невероятной скорости, наполняя все клетки моего нового большого тела упругой и радостной силой. Я кричал Ирининым голосом, а обжигающий шепот, слетавший с ее губ был моим.
    - Какой ты сегодня... Я люблю тебя...
    - Я тоже, Ирина. Родная моя. Долгожданная. Наконец-то... я... дома...
    Она зарылась лицом в подушку, кусала ее, наволочка промокла от ее ароматной слюны. Мы бились в сложном и прекрасном танце, подчиняясь ритму нашего двойного сердца.
    - Севочка, любимый, единственный... Муж мой...
    Чугунный кулак ударил меня в грудь, вытолкнул из сказки. В глаза брызнули черные звезды. Стремительный, радостный ритм оборвался. Я почувствовал, что лежу на колючей простыне, пропитанной кислым запахом Севы, а моя дочь вульгарно трется о низ моего живота немалой задницей, не переставая хрипеть и хрюкать:
    - Сева, скажи, что мы всегда будем с тобой вместе... Ну, Севочка, скажи же...
    - Да, Ириша, я тебе это обещаю.., - наконец выговорил я, продолжая двигаться в ней.
    - Ах, как же мне хорошо! У тебя сегодня такой большой, твердый. Прямо как кол...
    - Ну, что ты, Ириша, кол гораздо тверже, - прошептал я ей в ухо. – Вот увидишь.

***