Возвращаясь к Виктору (Underpillow)Подподушкину, считаю необходимым дать ему словесный портрет; каков он стал на современный момент сюжета. Для этого нужно представить себе молодого человека, полных двадцати одного года отроду, двести сантиметров роста, несколько свилеват станом и что называется, не слишком красиво скроен, но крепко сшит. Одной рукой поднимает баскетбольный мяч с земли. Обладает замечательной силой - под его кожей двигались не мышцы, а стропы, - если захочет, может ухайдакать жирафа, но при этом нрава не буйного, даже если выпьет сугубого. Еще про таких говорят за глаза, что он "добрый малый". Витя до того милашка, что иногда замоскворецкое блядво встречаются с ним в кредит и обыкновенно величают его с суффиксами - Витичка или Витенька. Он рыцарь в душе, поэтому дела и поступки его безумны, однако импонируют окружающим. Витя - натура мятущаяся, но не в смысле душевных самокопаний или мыслительного анализа, а скорей неугомонная от холерического характера. Е
му все время нужно было чем-то заниматься, искать приключений, созидать, разрушать или попросту двигаться без остановки, как акула, а всех флегматиков он величал тормозами. Для слуги и помощника это, согласитесь, самые подходящие качества. Он обидчив, но отходчив. Весел, но не остроумен. Не глуп. Его любовь к истории и археологии происходит от папашиного воспитания. По-русски, за пять лет проживания в России, научился говорить без акцента, кроме того, стал большим любителем русского фольклора. Правда еще проскакивают у него разного рода несуразные перлы типа: "земляное трясенье" или "у нас у самих усы есть", и синтаксих чуть хромает, и когда читает про себя, то шевелит губами; но это не великая беда. В отличие от Асмодейкина великан Витя спортом не интересуется вообще. Для него, что Зинедин Зидан, что Зинатулла Билялетдинов, что Зиновий Гердт, что соседка Зинка - всё одинаково; да и это не напасть. Черты лица его самые заурядные, и даже если бы сам Цезарио Ломброзо, посмотре
в на него минуту, решил составить фоторобот, то вряд ли у него получилось бы что-то внятное. Приметно было в нём только то, что лицо Подподушкин носит конопатое, увенчанное рыжей, вихрастой и жесткой, как живая изгородь шевелюрой, которая была еще импозантней и ярче, чем у Чака Нориса. В связи с этим Григорий Константинович несколько раз подвергал его шутливому допросу - не мормон ли он часом? На что тот как-то нервически отнекивался и оправдывался: "Неправда! У моего папы всегда лишь одна жена была единовременно, а у меня так и вовсе ни одной еще!". Григорий же повторял, мотая указательным пальцем: "Не-е-ет, зайчик ты рыжий, ты наверняка с-под Солт-Лейк-Сити, а не с Альбукерке". Обязательно надо отметить, что голос Витя имеет силы чуть менее трубы иерихонской, особенно когда волнуется или нервничает; а вот это уже чистое бедствие. Некоторые при этих неприятных чувствах заикаются или не знают, куда руки деть или знают, потому их  в рот пихают, что бы ногти грызть, а вот амер
иканец орет, причём в ситуациях самых неожиданных, для себя и окружающих. Сам Витя рассказывал как-то Григорию Константиновичу такую оказию...

  Однажды, когда Витеньке минуло 19 лет и одна зима, он познакомился с девушкой на совместном поедании резаной картошки в "Макдоналдсе". Девушка была московской национальности и по имени Ольга. Витя быстренько влюбился в неё по уши и захотел познать. Распознаваться до конца москвичка Ольга почему-то не хотела, наверно мнила себя равноапостольной. Тогда Витя пригласил её на оперу - чтобы поднять свои фонды в девичьих глазах, разумеется, - хотя сам изящнее стосерийного сериала под названием "Верность Клеопатры" и мюзикла "Собаки" ничего не видывал. Весь этот замечательный поход в театр, надо сказать, он приурочил к восьмому дню весны, когда, собственно, щепка на щепку лезет. Влюбленный Витя пошил для этого мероприятия клетчатые штаны с френчем и побежал в театр. В Большом намечалось незримое присутствие Петра Ильича и дул сквозняк 1878 года* - давали "Евгения Онегина". Первый конфуз произошел стремительно: на входе у Вити забрали, чуть ли не десятилитровое ведро воздушной куку
рузы. Подподушкин немало удивился, проворчал что-то не по-русски, но попкорн всё же пришлось сдать вместе с ковбойской шляпой гардеробщице. Ольга уже начала стесняться своего импозантного кавалера и очень плохо это скрывала. Пробрались в портер. Всё начало оперы Витя то глазел в армейский бинокль Асмодейкина, то искоса подсматривал за своей обворожительной спутницей и с трудом мочил слюной сухое горло. На второй половине представления американец совсем расчувствовался, глядя на прекрасный профиль и шею тургеневской барышни Ольги. Посчитав, что это самый романтический момент, в нетерпении и в порыве обуреваемой его, какой-то солдатской страсти хотел шепнуть: "Я люблю тебя, Оля!!!", но от волнения эта фраза получилась так внушительно и громковато, что рядом сидящая публика без злобы хихикнула и уже в один глаз наблюдала за перипетиями в портере. Совершенно обескураженная Оля только и смогла, нахмурив брови, прошептать возмущённое "что-о-о!?" и фразу характерную для центральног
о округа Москвы:
  - О, да!.. как же!.. Прекрати озвучивать абсурд...
  Витя состроил изумленное, где-то даже обиженное личико и ничтоже сумняшеся сделал самое пристойное предложение в своей жизни:
  - Ты думаешь, я не серьёзно? Я ведь и жениться могу!!!
  Эта фраза, как ни старался влюблённый и взволнованный Витёк шепнуть, вышла на согласных буквах совсем до неприличия громко, по-тигриному. Беззлобный смешок повторился в округе. Окончательно оконфуженная девица, перейдя на "вы", сообщила со столичным акцентом:
  - На самом деле, вы, как бы дурак, Виктор! На самом деле, я не ожидала от вас... это вы чепуху озвучиваете при всех, на самом деле!
  Нервно встав, она начала извиняться и продвигаться к спасительному выходу. Но Витенька и тут не смутился, с протянутой рукой и со словами: "Оленька, подождите! Вы меня не так поняли, Оля!" он отправился вслед за предметом обожания. Догонять ему пришлось под дружный восторг наблюдавших театралов и партию Ленского, который проникновенно затянул: то ли "Я-а люблю-у-у-у вас Ольга...", то ли "...куда-а-а, куда вы удалили-ись?" Уже нет существенной разницы, и так, и этак весело. Что было дальше в этом анекдоте, Асмодейкин так и не дослушал, потому что, держась за живот и глядя на раздосадованную фигуру Вити в клетчатом костюме, в буквальном смысле слова ржал, как будто овса объелся. Вот такой простодырый фрукт и чудак был Витюша Подподушкин.
  Этакий-то господин и был сподручным у доктора Асмодейкина! Гипнабельный Витя всегда слушал его с открытым ртом, как овен пастыря; но кто подумает, что Витя ему просто прихлебатель или "Вася, подай патроны", тот будет не прав. Григорий к нему привык и полюбил, как усыновленного. У него он "и швец, и жнец, и на дуде игрец", а правильнее сказать - кучер, повар (благо имел к этому талант и фантазию), фельдъегерский нарочный курьер и редко телохранитель, за что сему фактотуму щедро воздается. В обиходе у Гриши он ласково прозывается "пятница" или "двадцать велосипедов". Иногда, правда, Григорий Константинович кричит ему из-за ломберного стола: "Борменталь, ступай сюда, неси приборы", но это врач себе откровенно льстит.                                                                                                                  * * *
  Прошу извинения у тебя, снисходительный читатель, за непоследовательность, но я намерен вернуться к описанию Григория Константиновича Асмодейкина и сделать это детальней, здесь же, до кучи к Вите Подподушкину, чтобы явственней было сравнивать этих двух непохожих личностей...

  "Когда был Гриша маленький с курчавой головой" и ещё страдал детскими болезнями, уже тогда он представлял собой самостоятельного, независимого ребёнка и в то же время любознательного и сомневающегося. Человек со всей его требухой, как объект исследований, заинтересовал его еще, будучи нежным школьником, когда Гриша увидел в своё окошко поддатого соседа, дядю Пэтю. Соседушка с берданкой гонялся по двору за своей не слишком верной женой, тётей Зоей. Та давала от него стрекача и верещала: "Петюня, только выстрельни, я с того света к тебе с небес спущусь и прикончу тебя, олень ты тупорогий!".
  "Отчего эта непотребность возможна с людьми, которые вроде бы живут рядом со мной... окружают меня?- задавал себе юнец не детские вопросы.- В чём причина этой дикости? И откуда пошла эта странная поговорка про рога? Не иначе как от французишек"
  Тогда Гриша вышел на лестничную площадку, обратил на себя внимание дяди Пэти, который головой выбивал дверь своей же квартиры. Отрок Гришка сумел уговорить горячего соседа сложить оружие, плюнуть на жену и пойти раскатать партейку в шахматы. Задав пару правильных вопросов и пожертвовав папину банку пива, он растрогал пьяненького соседа, и тот проплакал пьяными слезами на его ещё не окрепшей груди, распространяясь о своих горестях в семье и даже на работе, пока не притащилась милиция. В младших же классах пока все дети изучали, что "...с севера и запада Индия граничит со страной, где проживают одни плешивые люди+", мальчик Гриша с интересом листал физиологию, морфологию и прочую анатомию человека и животных. Затем, уже в старших, подготовительных классах, были эксперименты и опыты по прониканию в душу, которые он проводил на учительницах, преимущественно молоденьких. Вот ей-ей, не из-за влюбленностей переходного периода, а чисто, простите за выражение, с когнитивной целью.
Правда после этих проб его чуть не выгоняли из школы с треском и с этими славными, добрыми училками. Хотя мать предупредила его ещё до того, ещё шестиклассника, чтоб насчет драк и беременностей он к ней даже не подходил.
  Вообще Гриша всегда был очень проницательный в отношении людей и зачастую распознавал грань, когда человек врёт, а когда просто не договаривает. К окончанию средней школы Асмодейкин твёрдо решил пойти в медицинскую академию по "душевному" профилю и лезть глубже и глубже в область человеческого сознания. Учился он самозабвенно, взахлёб и, как говорят далеко на западе: он был лучший на своём курсе. После аспирантуры защитил кандидатскую диссертацию под названием: "Нестабильность психического состояния населения России в период с 1991 по 2001 гг. Обострения и ремиссии". Потом докторскую, более тонкую: "Экология и психические трансформации. Взаимосвязь".
  Асмодейкин ироничен и даже саркостичен в восприятии любых видов массовой психологии и глобальных идей, таких как фрейдизм, марксизм и пр. Семейным психологом или по американскому типу он также никогда быть не хотел, называя их не иначе как, психологи-ветеринары. Поэтому когда на пан-психиатрических симпозиумах и слетах его западные коллеги "ветеринары" хотели посоветоваться с ним или просто узнать его точку зрения, тогда Асмодейкин часто дразнил их: "У вас возникла проблема? Вы хотите об этом поговорить?" Потом он раз десять говорил слово "сублимация", произнося его с разными интонациями и ладами, громкостью и гримасами, а затем специально вел себя скорей, как больной, но не врач. Западные коллеги иногда обижались на это, иногда нет, но впоследствии Асмодейкина старались избегать. Григорий Константинович ничего не смыслил в семейных проблемах, да и не интересовался семейным институтом, поэтому он пожелал копаться в более серьёзных патологиях, чем семья и заниматься клинико
й. А ещё Григорий сделал такое занятное наблюдение: почему-то большинство семейных психологов, которых ему приходилось знавать, сами в семейной жизни имели массу проблем или не имели таковой вообще. Получается сапожник без сапог или чешка без чешек. То есть знания и советы, которые эти "лекари" старались передать своим, с позволения сказать, пациентам были формальные, схоластические, оторванные от реальной жизни или не имеющие ничего общего с ней. Наблюдение сие не ново. Сколько историй про душевные проблемы психологов рассказано - превеликое множество, уйма. Даже кинокартины поставлены. Но один сюжет из своей жизни Григорий прекрасно запомнил и усвоил. Однажды, его матушка, уставшая от телефонных звонков стюардесс, осторожно предложила его папе сходить на приём к их знакомой разведённой даме - семейному психологу. Тогда папа сказал: "Наташа, не верь лысому парикмахеру, он не уважает твои волосы". Сию бородатую сентенцию ещё безусый студент Гриша намотал на ус и зарекся нико
гда не давать повода, чтобы кто-то выговорил эту истину в отношении него. "Выйду на пенсию или уволюсь, вот тогда буду творить, что захочется, а пока с людьми работаю - ни-ни",- пообещал он сам себе. Кстати, матушка - учитель музыкального училища и батюшка - лётчик гражданской авиации никогда не отговаривали его от занятия медициной и не принуждали ни к музицированию, ни к полётам на летательных аппаратах. Спасибо им за это. Хотя, мать по его же собственной просьбе, научила Гришу играть на рояли две вещи: "К Элизе", чтобы произвести впечатление на малознакомых дам и мадьярский "Чардаш" для весёлых кампаний с пьяной компанией. Папа Костя хоть и пил, как летчик, но научил сына бить точно по бороде, если бьёшь первым, а если не первым, то ногой в колено, пыром, а там как попрёт.
  На нынешний момент тридцатидвухлетний доктор Асмодейкин остепенился, стал респектабельным человеком в различных обществах, хотя и выглядел довольно моложаво. К жизни он относился с долей здорового цинизма, впрочем, как и все медицинские работники, повидавшие на своём веку в основном не самое приятное. Разочарованный мятежный индивидуалист, одинокий, не понятый людьми страдалец, бросающий вызов всему миропорядку и Богу - это всё не про него. От байроновских героев у него есть только кое-какая рефлексия и интроспекция. Крещён, но не религиозен, то есть во Христа-то креститься, да вот во Христа не облекается, балбес. Считает, что если хотя бы выполнялись заповеди, завещанные нам Спасителем, и то сгодится, уж не до хорошего, не до веры. Но сам, как вы успели заметить, грешен, братец, грешен; в основном его смущает и путает блудный дух, в сумерках зарождающийся и в ночи приходящий.

  К людям он обращался, открыто и с достоинством, как к равным. Судить их не имел моды, поэтому вряд ли вы сможете встретить его за барьером присяжных заседателей; и если бы даже должно осудить кого, скорей пожалеет и помилует. По правде сказать, милостив он не всегда; иной раз вздорная, пустячная обида засядет ему под сердце, как змей под колоду и не чем её не выколупать. Порою, примерно раз в год, когда в его черепе перемыкает извилина, становится несносен, ворчлив и вреден, как старый унтер.
  К женщинам сейчас, с "высоты" своих 32 лет, он относится неоднозначно и двусмысленно; примерно так же, как греческая или литовская мужская фамилия относится к букве "S" - очень необходима и важна, но на последнем месте. По касательству к этому прекрасному полу он - ни Адуев младший, ни Адуев старший*, а так, нечто среднее. Он признает некоторую женскую власть над мужчиной в одной известной и давно определенной области, поклоняется чистоте женщины и даже готов приносить ей жертвы.
  Неведомо откуда взявшееся в нём и кем привитое имперское сознание прекрасно гармонировало с его образом жизни. Чувство юмора имеет, но скорей сатирик, чем юморист. Философ и насмешник. Не сказать, что мизантроп, но и утверждать, что он людей обожает, было бы тоже не справедливо - ведь ему уже почти 33; каштаны из костра голыми руками будет таскать только для самых дорогих ему людей, и то, прежде перчатки поищет. Знает несколько языков: английский, французский с вологодским прононсом, немного китайский, по долгу службы - латынь, язык глухонемых и биржевых брокеров, азбуку Морзе, а также русский классический и великорусский матерный. В выборе и ношении одежды аккуратен до скрупулёзности. Росту в нём без малого 190 см. Незаурядной, но приятной, располагающей к себе наружности. Движения головы и тела его отчетливые, но при этом плавные, как у полковника в строю и полны непритворного достоинства, в тоже время походка его легка и свободна, как у штабного капитан-лейтенанта. Неко
торые экзальтированные дамы, говоря между собой про него, пользовались такими конскими эпитетами, как "породистый" и "есть куда когти запустить". Твердых усов и бороды не носил, но часто бриться не любил, поэтому нередко его можно было наблюдать со щетиной, как у норвежского китобоя после рейса. Мимика лица очень подвижна и если сейчас у него покойное интеллигентное лицо, то через секунду, выгнув бровь и сделав определённую мину, выходил чистой воды уголовник. В обиходе, у своих коллег и друзей, а у верного помощника и пажа Витьки, за глаза, прозывался Асмодеем...