/Повесть/

От автора:

И была красная комната. И был я. И не слишком тверезый.
И больше как будто бы ничего не было. И не “как будто”, а действительно – ничего.
И чего-то не хватало.
И тогда я написал слово. И другое. И третье.
И был день первый. И было утро.
И не хватало любви.

Книга первая

С чего обычно начинают повесть? Да с чего угодно, да хотя бы с себя… Итак, я. Парень в пластиковых ботинках. Ваш покорный слуга… Ну, к моим ботинкам мы еще вернемся, а пока познакомимся. Зовут меня Алексей, или Божий человек, как называла она. Моя девушка. 
О возрасте, думаю, говорить не стоит. Если накинуть себе пару лишних годков, - могут сказать что я великовозрастный болван. Если, наоборот, убавить, - могут заговорить о юношеском максимализме и переходном возрасте. Скажу так: мне чуть больше восемнадцати, но немногим меньше двадцати двух, - так что ищите золотую середину, если вам всерьез захотелось узнать сколько мне лет… Внешность описывать также не буду - пусть каждый представляет себе кого хочет, исходя из собственных представлений о том, как должен выглядеть такой парень. Одна лишь деталь моей внешности, о которой надобно рассказать, - это глаза. Серые, холодные, - смотрящие с немым упреком на мир, из-под козырьков надбровных дуг. “Глаза созерцателя”, - как сказал о них один тип в переходе, после того как я просверлил его своим взглядом и твердо сказал, что десяти рублей у меня нет. Ну он, конечно, не сказал о них так, зато явно подумал или, еще точнее, мне бы очень хотелось, чтобы он о них так подумал. А насчет денег я ему соврал…
Глаза созерцателя – уж не знаю повод ли это для гордости или нет, но, во всяком случае, за свои годы я перевидал много глаз и скажу вам, что глаза созерцателя не самые худшие из всех коими можно обладать. Бывает и лучше и хуже, смею вас заверить, друзья мои… Например, недавно в метро, я видел одного молодого человека с настоящими глазами-стекляшками. Его еще куда-то вели под руки двое милиционеров. Я даже остановился на секундочку, чтобы как следует рассмотреть их, эти глаза… Кстати, а вы случайно не знаете, почему для того чтобы составить о ком-нибудь свое мнение, нужно обязательно посмотреть в глаза? Почему нельзя сфокусироваться, скажем, на носе, губах или на каких-нибудь иных частях тела? Впрочем, я не дорассказал вам о том парне, в метро. Так вот, мы пересеклись тогда взглядами, - мой “созерцательный” и его “остекленелый”, - каждый из нас живо составил мнение друг о друге, и мы разошлись вполне удовлетворенные… Не знаю, правда, сумел ли он разглядеть во мне созерцателя при таких-то глазах, но зато я разглядел в нем достойный объект для созерцания, за которым стоило бы понаблюдать, ожидая, к примеру, вместе с ним поезда на платформе или же просто от скуки и нечего делать. Он был пьян в стельку и мне, помнится, стало немного жаль, что его куда-то уводят двое людей в серых мундирах. Выходит, я так и не увижу, как он будет кувыркаться на эскалаторе или свалится на рельсы, прямо под колеса приближающегося поезда… Уверен, зрелище было бы достойно созерцателя, то есть меня! Но мне не повезло, - я ничего не увидел.
Зачем же лезть в драку, рискуя собственной физиономией которая, между прочим, отнюдь не казенная, если за той же дракой можно просто понаблюдать со стороны и получить от этого не меньшее удовлетворение, чем самому крушить чьи-то челюсти, размахивая кулаками как заведенный? Выходит вот что отличает действенного участника, со “стеклянными” глазами, от пресловутого созерцателя, в пластиковых ботинках… На теле одного тесно от ушибов и синяков, на теле другого ни царапины, зато приобретенный опыт и удовольствие, - распространяется на них обоих. Поэтому, милые мои друзья, не ждите от меня ни действенных участников, ни лихо закрученного сюжета, ни, тем более, быстрой и, по возможности, счастливой развязки. Я – всего лишь созерцатель, ни больше не меньше, испытывающий нездоровую тягу к литературным изыскам и бумагомаранию. И если без главного героя все же не обойтись, то я, как “писатель”, решил на какое-то время заделаться “действенным участником”, а вам как “читателям”, предлагаю немного побыть в моей шкуре, от которой я также отказываться не собираюсь, так что, думаю, компромисс найден. Исходя из этого, хочу предупредить, что моя “повесть” ни в коем случае не претендует на полновесное, литературно-художественное произведение, ограничиваясь лишь рамками психологического дневника, или (если угодно) исповеди. А там уже как получится. Как захотите... Бывает, хочешь написать одно, а выходит нечто совсем другое только гораздо честнее, как если бы писал для себя. Тем паче, если мыслей в голове много, но ни одну из них почему-то не можешь высказать так, чтобы тебя поняли окружающие. Ну а если, ко всему прочему еще и язык мешает… Но не суть важно: мысли мои куда лучше вписываются в бумагу, чем в жизнь. Как, впрочем, и я сам…
Но, как бы там ни было, писатель – “действенный производитель”, читатель – “созерцательный потребитель”, а вместе они свалены в одну огромную кучу, носящую звучное название “Литература”, где перемешаны и неразделимы… Уверен, особой беды не случится, если в этой самой куче еще немного прибавится от меня. Один черт, - конец света или какая-нибудь хреновина, рано или поздно спустит всю эту кучу (а вместе с ней и все остальные кучи) в унитаз небытия, да еще и обрызгает из освежителя… Тем не менее, сама идея создания романа или на худой конец повести, с годами становилась для меня все навязчивее. Еще в детстве я испытывал страсть к этому виду творчества и начал кропать свои первые рассказики, едва научившись выводить буквы. Что и говорить, все мои литературные испражнения были встречены более чем одобрительно со стороны родителей и учительницы “Русского языка” и “Литературы” в школе, отсюда желание породить приятной толщины манускрипт, с хрустящими страницами, к шестнадцати годам, всецело завладело мной. Я постоянно видел этот манускрипт во сне; ощущал его тяжесть, перелистывал, пытаясь заучить наизусть наиболее понравившиеся мне отрывки, чтобы по-пробуждении обязательно записать их. Но шло время, менялись ботинки на моих ногах, мысли в моей голове и ничего упорно не происходило. Или, еще точнее, я не хотел замечать ничего, из всего того, что происходило вокруг меня. Не хотел, пока не “переобулся”.

А теперь пришло время вернуться к моим ботинкам. Произошло это несколько лет назад; должен признаться, что во всей этой истории немало нелепости и комизма. Мне тогда не исполнилось еще и восемнадцати, я только заканчивал школу, и впереди маячило поступление в вожделенный “Литературный” и карьера писателя, так, во всяком случае, мне казалось… Все вокруг выглядело таким простым и доступным, что я поневоле удивлялся некоторым людям считающим жизнь штукой тяжелой и обременительной. Но все изменилось, когда я, поддавшись всеобщему буму, купил те ботинки… Нет, пока еще не пластиковые, другие. Чтобы не рекламировать, не буду называть их марку, вы, поди, и так уже догадались, о каких ботиках я говорю. Такие тяжелые-тяжелые, на толстой рифленой подошве и стальными “стаканами” на мысках. Их еще отличали на редкость “дубовые”, безбожно натирающие на пятках, задники. Ну теперь-то вы, наконец, догадались, о чем я толкую? Вот-вот, эти самые и есть…
Купил я их, как уже говорил, поддавшись всеобщему ажиотажу тогда, в конце 90-х. А что поделать, - стык эпох… В то идиотское время, наши юные умы одолевало дикое желание хоть как-нибудь возвыситься над своими сверстниками, ну а поскольку такие понятия как ум, честь и совесть уже вышли из моды, а на смену им не пришло ничего нового, то мы возвышались благодаря толстенной подошве, делающей нас выше сантиметров, эдак, на три-четыре сразу…
Как уже упоминалось, разнашивались они трудно и у меня на пятках, в первый день появились кровавые волдыри. Даже не знаю, от чего так случилось… Быть может, дело было в размере, а быть может сам перст судьбы указал мне мое место… Не помогал ни пластырь, ни молоток, которым я пытался искусственно размягчить кожу на задниках, так сказать “обстучав” ее, но, несмотря на все причиняемые неудобства, я продолжал носить их. Наверное потому, что другой обуви у меня все равно не было, а сами ботинки мне очень нравились, я терпел. Ну еще бы, они считались такими модными и крутыми, тогда, в конце 90-х… Мало кто из моих одноклассников мог позволить себе такое приобретение! И как только мои волдыри чуточку подживали, я снова выходил в них, цинично отшучиваясь, что в этих ботинках можно отправляться куда угодно, хоть в ад, - к вечным страданиям…
И не ошибся! До добра эти ботинки и вправду не довели, окончив мой путь довольно печально: заражение крови, гангрена и так получилось что когда я обратился со своей проблемой к врачу, - было уже слишком поздно… Коновалы малость посовещались, в унисон вздохнули и, недолго думая, оттяпали у меня обе ступни. Мне об этом не сообщили, по причине, вероятно, моего тогдашнего несовершеннолетия, и все решили за меня мои предки.
Приближающейся беды я не чувствовал, только, помню, за день перед операцией, ко мне в палату заглянул хмурый бородатый мужчина в халате, представившийся как врач-анестезиолог и долго расспрашивал меня о том, когда и какие лекарства я принимал и о всякой другой чепухе. Признаться, я плохо разбирался во всех тонкостях его ремесла (не разбираюсь и поныне) но, несмотря на это, отвечал по возможности правдиво и честно…
Операция прошла удачно и когда я, уже придя в себя в палате, попробовал встать и сходить в туалет, то сильно удивился, обнаружив, что опереться более не на что. Ступни почему-то отсутствовали… Еще не вполне отойдя от наркоза, который дал мне тот бородач, я попробовал отыскать их у себя под кроватью, пошарил рукой в тумбочке, заглянул под кровать к соседу но, так ничего и не обнаружив, позвал медсестру и спросил уже у нее о предмете своих поисков. Она-то без обиняков, мне все и выложила. Добрая душа…
Представляете себе мое тогдашнее состояние? Представляете, насколько тяжело было свыкнуться с мыслью, что частичка тебя самого теперь где-то на больничных задворках? Или представьте хоть на минуту, разве вам не сделается жутко от одной только мысли, что вот вы, к примеру, просыпаетесь утром, - вроде все в порядке, все как обычно, - и вдруг замечаете, что у вас не хватает какой-нибудь части тела… Помнится я дико закричал и кричал до тех пор, пока не пришли врачи и не вкатили мне какой-то укол, от которого я заснул…
В больнице я пролежал, в общей сложности месяца полтора, а то и больше, - врачи, вероятно, опасались, что гангрена не остановится и пойдет дальше. Меня, конечно, навещали сочувствующие мне родители потом еще кто-то, но я никого не хотел видеть и всегда выгонял посетителей, после чего зарывался лицом в подушку и тихо-тихо скулил, пока соседи по палате вежливо не советовали мне заткнуться. И знаете что, друзья, - не было случая, чтобы я не внял их советам…
Помню, при выходе из больницы, первое, что меня ожидало, - это встревоженное моей успеваемостью лицо классной руководительницы, новые ботинки, трость, инвалидность ну и, конечно, депрессия. Я несколько недель кряду пролежал на диване, уставившись в потолок, и созерцал, созерцал… Чем только не представлялся мне этот потолок! То планом какой-то местности, - куда мне никогда не попасть, то запорошенной снегом равниной, то гигантским, подплывающим к “Титанику”, айсбергом. А по вечерам, на него ложились тени от лампы, и я засыпал, глядя на эти тени…
Безумие настигало меня… Оно день за днем подкрадывалось все ближе, так что я уже чувствовал его кислое дыхание в спину. К своему стыду, должен признаться, что единственные кому я обязан своим спасением, были мои родители. Если бы не они,  - то, наверное, не сидел бы я сейчас за этими строками, милые мои друзья… Да, именно они, мои уважаемые предки, мои кормильцы, мои покровители, заставили меня подняться с дивана и закончить, наконец, школу. Удалось им это, правда, способом довольно простым, я бы даже сказал близким по своей простоте к гениальности, - то бишь, беспрерывным “капаньем” на мозги и нескончаемыми попреками в безделье, но окончание школы я по-прежнему считаю исключительной их заслугой.
Помню, я получил аттестат зрелости, пожал потную ладошку директора и удалился из зала под шушуканье соучеников… Я знал, что больше никогда не увижу их, но испытывал от этого только лишь облегчение. Признаться, за десять лет совместного школьничества, мне порядком поднадоели их вечно прыщавые физиономии! Неуемная сексуальная озабоченность парней, вымышленные от начала и до конца любовные похождения, противное сюсюканье девчонок, несвоевременное и вульгарное кокетство, альковные разговоры, неоправданно завышенная самооценка, хамство и, наконец, одна на всех глупость…
Кстати сказать, по моему возвращению в школу, у многих наших остряков, появился новый материал для своих острот. Теперь каждый считал своим долгом что-нибудь высказать насчет моих новых ботинок из пластика… Вообще-то, ботинки эти были не совсем из пластика, или даже совсем НЕ из пластика, - на самом деле они были изготовлены из какой-то труднопроизносимой пластмассы, - мои протезы… До сих пор не знаю почему я окрестил их “ботинками”.  Вероятно, виной тому послужил один фильм, который я смотрел когда-то; в нем тоже было что-то похожее. “Волшебные ботинки” – так, кажется… Там один парень именовал так свои протезы на ногах. Не помню, как назывался фильм…
Что же, мои новые ботинки тоже оказались волшебными! Во всяком случае, благодаря им, я забыл, как пахнут мои ноги, да и носки мне приходилось теперь менять не чаще одного раза в неделю… Не то чтобы я перестал отличаться чистоплотностью, - просто отпала эта необходимость, я имею ввиду само мытье ног.
Кстати, о моих прежних ботинках… Послуживших поводом для несчастья. Если вы думаете, что я перестал ходить в них, то вы глубоко заблуждаетесь. Я ходил в них еще больше чем прежде, - благо они больше не натирали. Натягивал я их прямо на свои “пластиковые” и, опираясь на трость, ковылял куда-либо… Правда мест куда пойти, кроме школы и военкомата было немного. Вернее, их совсем не было…  Но зато было время… Брать все от жизни… Помнится, этот нелепый слоган всегда водил меня в некоторое недоумение при мысли, если каждый желающий начнет ему следовать. Ведь желающих брать от жизни всегда превышало количество желающих что-то давать ей. А если каждый начнет “брать все”, то учитывая создавшийся дисбаланс, кому-то в итоге достанется одна голая, ободранная как липка жизнь, от которой все уже все позабирали. Именно в таком виде она то мне и досталась, чему, кстати, я не придал никакого значения…
Да, пару слов о военкомате. Кто-то говорил мне, что во всем плохом, можно отыскать что-то хорошее, - можете не сомневаться, это так… Во всяком случае, перспектива загреметь с осенним призывом в солдаты, поджидавшая всех моих одноклассников - отпала для меня полностью. Помнится, когда я заявился в свой районный военкомат и разнагишался в кабинете хирурга, тот проявил нескрываемый интерес к тому, “как же так угораздило”. Мой ответ его выбил из колеи окончательно и хирург, что-то быстро начеркав в личном деле, отправил вашего покорного слугу восвояси, обязав, правда, каждые три года проходить переосвидетельствование…
Я только едко усмехнулся и поспешил домой, к тарелке с остывающими, кислыми щами, до смерти надоевшим предкам, любимому дивану, - на который, как вы понимаете, сразу улегся, - и к депрессии, депрессии, депрессии.

Не помню, сколько времени я пролежал так, может месяц, а может и два. Пустая растрата дней, - нисколько не тяготила меня и не оставила ничего в моей памяти… Помню лишь, когда сделал первую попытку подняться, - на дворе была осень. ОСЕНЬ. Выключил бы ее кто-нибудь или сделал потише! Однако осень не умолкала. О ее неумолимом приближении, мне уже сообщали изредка залетающие в окно листья, но они, большей частью оставались незамеченными на том красно-желтом ковре, что устилал пол моей комнаты. Тогда, право, мне было не до них, и должно быть именно тогда я впервые осознал свое одиночество. Однако я решил окончательно в нем убедиться. И что же я сделал? Куда отправился?
Правильно, как вы догадливы, друзья мои! Одним ранним осенним утром, я приладил к ногам свои пластиковые ботинки-протезы и, опираясь на трость, отправился к ближайшей станции метро, кажется к “Тимирязевской”… В это трудно поверить, но наружу я выбрался только спустя два года…
До сих пор не знаю, почему я так полюбил метро! За что полюбил? Может, конечно, во мне проснулась некоторая ностальгия “по норе”, теперь уж трудно сказать… Но, как бы там ни было, городская подземка стала моим вторым домом. Впрочем, нет, не вторым, - первым, потому как в той квартире где я до сих пор проживал со своими предками, находиться стало невыносимо… Стены все время выдавливали меня (оттого, вероятно, что спал я ногами к двери), как желтые от никотина пальцы моих сверстников пытаются выдавить прыщ у себя на роже... Обстановка вокруг меня, с каждым днем, накалялась – не проходило ни дня без ссоры. Нескончаемые попреки в безделье, нежелании искать работу, иждивении (кстати, а вы не знаете, кто такой иждивенец?), навевали какую-то усталость и, - что мне особенно не понравилось – злобу, вот я и сбежал в метро от всего этого…
Родители не испытывали ко мне никакого уважения, - я со своей стороны, тоже не давал им повода уважать себя. Высшего образования более не желал, в работе особой нужды не испытывал (родители кормят, ну и ладно!), а людей просто чурался. Однако понаблюдать за ними мне всегда было любопытно, во всяком случае, я находил это куда интереснее, чем видеть по телевизору, где они и на самих себя-то уже не похожи. Теперь-то вы понимаете, почему под землею я чувствовал себя как рыба в воде или, извиняюсь, как крот или крыса, в своих норах-тоннелях… Такого созерцания не встретишь нигде, - поверьте на слово, - и открылось мне многое…
Первое открытие, которое я сделал, спустившись, одним ранним осенним утром, под землю, на станции метро “Тимирязевская”, и методично объездив, все 11 линий, - что-то около 260 км. пути и 20-ти часов, - привело меня в сильное замешательство. Мне даже стало немного обидно за самого себя, что я, в своей слепоте, прежде не замечал этого. Я обнаружил, что каждая линия нашего Московского Метрополитена, имеет свой запах… Индивидуальный, неповторимый, особый, свойственный только какой-то одной конкретной линии аромат. Или зловоние…
Вот, к примеру, взять хотя бы мою “Серпуховско-Тимирязевскую”; знаете как она пахнет? По утрам она источает слабый аромат не шибко дорогого парфюма (в основном, - это “Nivea”), джина с тоником (конечно, “Очаковского”), растворимого кофе “Nescafe”, а по вечерам накапливает в атмосфере неприятный пивной душок “Старого Мельника”, запах сигарет “Pall-Mall”, а также раздражение, усталость, разочарование в прожитом дне и отрыжку... И все это, изо дня в день, под тихое перелистывание страниц очередного бестселлера от Александры Марининой или, Дарьи Донцовой… Ну чем не метафизика, в самом деле?
А если сойти на “Чеховской” и, внедрившись в густую, пахучую толпу, перейти на “Пушкинскую” и прокатиться, скажем, до “Выхино”, по “Таганско-Краснопресненской”? Особо приятных ощущений я вам не обещаю, зато шансов испортить себе настроение на весь оставшийся день, у вас прибавится… Начнем с того, что от “Пушкинской” до “Выхино”, вся “Таганско-Краснопресненская”, как я успел заметить, пахнет потом, водочным перегаром и папиросами “Беломорканал”. А также машинным маслом, бензином и еще чем-то промышленным и до крайности неприятным. В любое время суток, заметьте, друзья… Там, к слову, не редкость грубая, нецензурная брань, а уж ноги-то вам точно отдавят. Наступят грязным, нечищеным башмаком и будут настаивая молчать, отвернувшись, как будто не произошло ничего… И все это, опять же, изо дня в день, под новые приключения “Бешеного”, “Слепого” или какие-то ну очень замороченные учебники и конспекты, также с примесью чего-то индустриального…
А когда я оказался на “Филевской”? Помнится, я долго и старательно водил тогда из стороны в сторону своим носом, но, - что странно, - не чувствовал никакого запаха, что удивляло… Не знаю, конечно, но дело, наверное, в том, что из-за своей, так сказать, “обнаженности”, - голубой линии не удавалось, по примеру всех остальных линий, накопить в атмосфере никаких обонятельных особенностей, достаточного количества запахов, чтобы их можно было вот так почувствовать носом. Какой-то нехитрый набор их, даже если и присутствовал, - фактически неуловимый, он быстро выветривался через открытые перегоны между станциями, отличающие “Филевскую”. Выветривается как через форточку… Я склонен думать, что голубой цвет, в который она окрашена, символизирует небо, его голубую гладь, как бы напоминая этим об “эксбиционистских” наклонностях линии…
Быть может, я мыслю несколько ассоциативно, и любой работник Метрополитена может запросто упрекнуть вашего покорного слугу в том, что он где-то преувеличивает или, напротив, преуменьшает то единственное, что творится на всех этих линиях, но картина моя, в целом, объективна и он не сможет с этим не согласиться…
Зато знает ли этот работник как, например, по утрам пахнет “Сокольническая”? Признаться, я сильно бы удивился, если в один из дней, она вдруг перестала источать “Клинское пиво”, дорогие духи, не менее дорогой лосьон после бритья, под мерное гудение зубрежки и перелистывание страниц учебников. Под вечер, правда, содержание духов и лосьона, в атмосфере этой линии, постепенно уменьшаются, а после чего и вовсе сходит на нет, содержание “Клинского”, напротив, существенно возрастает, зато зубрежка и перелистывание страниц стихают полностью уже где-то к часам пяти вечера, заменяясь на хриплый и веселый гомон, добирающихся домой, студентов…
А “Замоскворецкая”? А “Калужско-Рижская”? А “Арбатско-Покровская?” Или, наконец, эта феерическая “Кольцевая”?
Поверьте, я мог бы часами говорить про линии Метрополитена и про то, какой микс они источают в определенное время суток! Я даже пробовал написать об этом, но у меня не вышло… Я был не в состоянии отразить на листе обыкновенной писчей бумаги, всю ту разнообразную “обонятельную” гамму, с которой я поневоле сталкивался тогда, изо дня в день, из недели в неделю, из года в год, сначала на эскалаторах, потом в голубых экспрессах, далее на станциях-пересадках, и, наконец, в переходах, при выходе на поверхность! Там, в метро, она была естественна и неопровержима, а на бумаге выглядела сущей нелепицей. Чушью…
Но вот “Кольцевая”! Как и свои глаза, я не могу обойти ее стороной, так и ничего не сказав… И чем только не несет – вот именно, не “несет”, - от этой поистине невероятной линии! Наверное, неспроста у нее такой характерный цвет… Эта линия почему-то представляется мне своеобразным фильтром, где оседают некоторые, так сказать, неперспективные элементы, исходящие ото всех остальных линий. Основной контингент ездящих по ней людей, - это, конечно, люмпены и созерцатели, между тем, являющие собой удивительно сходный продукт… Ни те, ни другие не ставят перед собой задачи куда-то приехать.
Я часами разъезжал по этой линии и всегда находил, что основной костяк едущих вместе со мной в вагоне, круг от круга, остается неизменным. Довольно редко, когда в нем появлялись новенькие, которые, проезжая с нами несколько станций, исчезали бесследно, - не оставляя после себя ни пустых бутылок, мигрирующих по всему вагону, ни обертки от гамбургеров на сиденьях, ни тяжелого запаха мочи в воздухе… Как я уже говорил, люди, составляющие постоянную величину на “Кольцевой”, - делились на две категории; если первые, почти всегда пребывающие в объятьях Морфея и безжалостно изгоняемые из вагонов резиновыми дубинками, только и занимались тем, что портили, своим присутствием воздух а, заодно, и настроение окружающим, то вторые, - прямая противоположенность первым, - пребывали скорее в плену собственных мыслей и никого не стесняли, даже если вы их об этом попросили бы… Я относился к разряду вторых, зато всякий раз, совершая очередной круг, внутренне поражался тому единству духа и понятиях о бесконечности, кои, без сомнения, сплачивали нас, созерцателей и люмпенов. Люмпенов и созерцателей…
Именно там, на “Кольцевой” поджидало второе открытие. С ним, кстати, у меня связан один забавный эпизод из жизни, но об этом позднее. Итак, как всегда я убивал свой досуг, мчась по кругу, под несмолкающий стук колес и вялое перешептывание пассажиров… Люди в вагоне были довольно скучны. Они не занимали внимание; я смежил веки и, завершая уже восьмой круг, поглядел на схему, расположенную на стене вагона, напротив меня… Не то чтобы я обладаю особо пылким воображением, но, скажите, она вам никогда не напоминала стилизованного осьминога, с коричневым туловищем-кольцом и разноцветными лапками-линиями?
Помню образ гигантского, расположившегося под городом, осьминога, настолько поразил мое воображение, что я в ужасе выскочил на “Белорусской” и, поднявшись по эскалатору на поверхность, бешено заходил по вокзалу, периодически останавливаемый местной милицией, для проверки документов. Ей Богу, туда-сюда, туда-сюда, как заведенный…
Осьминог никак не хотел выходить у меня из головы, тревожил душу, и тогда я впервые усомнился в своей вменяемости… Наверное, в тот момент, у меня была такая перекошенная физиономия, что прохожие как-то странно поглядывали на меня, а поглядывая, - обходили стороной… Не помню, сколько времени я ходил так, из конца в конец по вокзальной площади, прежде чем привлек к себе внимание одного паренька, вероятно также бесцельно слонявшегося по округе, примериваясь к таким мрачноватым типам вроде меня. Как только я заметил этот пристальный интерес, к своей скромной персоне, поймал его взгляд, то покрепче сжал трость и приготовился к неприятностям. Он, как видно, ожидал этого и, поэтому, подошел, подчеркнуто ненавязчиво и осторожно, улыбаясь как старому другу…
“Извините, можно задать вам один вопрос?” – обратился ко мне молодой человек.
“Извольте…” – пробурчал в ответ я, не сбавляя шага.
“Верите ли вы в Бога?..”
Последовавшая затем пауза, дала мне возможность сориентироваться в сложившейся ситуации… Судя по вопросу, молодой человек был сектантом, намеривающимся захватить вашего покорного слугу в свои сети. Должен сказать, что у меня всегда было однозначное отношение к любого рода сообществам, где подавляется индивидуализм, возможность самому принимать решения и навязывается чья-то чужая воля, но, поскольку молодой человек разговаривал со мной приторно вежливо – бывает такая вежливость, знаете - то зачатки воспитания не позволили мне отправить его по известному адресу, а оставить без ответа я уже не мог, раз согласился на разговор и не прошел мимо. Но, тем не менее, ответить положительно или отрицательно, означало навлечь на свои уши долгую религиозную мутотень, в которой я, признаться, разбираюсь довольно слабо. Единственное что мне оставалось, - это перехватить инициативу и позабавиться самому. Удалось это следующим контр вопросом:
“А верите ли вы сами в Бога?” – спросил тогда я, уже заранее зная какого ответа мне ожидать.
Помнится, я с пониманием выслушал всю ту несусветную чушь, которую порол молодой человек, клятвенно уверяя меня в своей любви к Богу и, задал очередной вопрос:
“А верите ли вы, что я и есть Бог?”
Вы бы видели лицо этого паренька… Описать появившееся на его лице выражение я не в силах, - это надо было видеть - и мне искренне жаль, дорогие мои друзья, что  вас не было тогда со мной на “Белорусском”. Густое, протяжное, утробное “Н-Е-Е-Е-Т!!!” – было мне ответом, и я чуть не рассмеялся.
“А почему?” – невинным голосом спросил я, едва сдерживаясь от смеха, а молодой человек, тем временем, растерялся уже окончательно. Уверен, он успел пожалеть, что заговорил со мной…
“Ну, тогда если вы Бог, -- выдавил, наконец, он – я хочу, что бы это дерево, впереди нас, засохло…”
“Гм… А разве Бог когда-нибудь творил перед вами чудеса чтобы вы в него поверили но, тем не менее, вы все равно продолжаете верить. А когда встречаете на улице человека, который напрямую вам заявляет что он и есть Бог, вы почему-то начинаете сомневаться в его словах. Где же логика? -  вполне резонно спросил тогда я.
Паренек поскреб в затылке и понес уже такую чушь, что та, прежняя, и в подметки не годилась той, которую он понес сейчас. Нигде, говорит, ни в каком писании, не сказано, что Господь Бог вот так ходит по улицам и делает такие смелые заявления, - я точно не помню, что он там говорил… Однако, одно могу сказать с совершенной уверенностью, - в вопросах религии, молодой человек разбирался еще слабее меня, ну а мне, признаться, уже прискучила эта “божественная” комедия…
“Так вы не будете посещать наши собрания?” – спросил молодой человек, стараясь расставить все точки над “i”, в нашей сумасшедшей беседе.
Помнится, я сослался на дела, и он ушел, посрамленный…
Но, как бы там ни было, настроения у меня существенно прибавилось, так что если вам, дорогие мои друзья, доведется встретить где-нибудь того молодого человека, передавайте ему от меня привет, ладно?
Довольный собой, я вновь спустился под землю и ездил по “Кольцевой” еще никак не менее часа, прокручивая про себя состоявшийся диалог, до того я себе в нем понравился…
Третье же открытие, которое ожидало в недрах Московской подземки, погрузило меня в состояние глубокой депрессии – еще более глубокой, чем тогда, когда я потерял ступни, - и поспособствовало поискам рабочего места…
Это произошло годом позже, когда я, уже не знаю в который раз, спустился по эскалатору под землю и, проехав несколько перегонов, сделал, уже не знаю какую по счету, пересадку. Помню, в то злополучное утро я, как птица, порхал с ветки на ветку, ни о чем не думая и никого не замечая. Как всегда я не задавался конкретной задачей куда-то добраться… Люди толкали, пихали меня, вслед, по моему адресу, неслись какие-то нелестные замечания, а я смотрел себе под ноги и все куда-то ехал, ехал…
Поменялось немало поездов, людей, станций, пересадок, немало стоячих мест заменилось на сидячие, а сидячих, в свою очередь, на стоячие, прежде чем я, наконец, оторвал взгляд от своих ботинок и, подняв голову, огляделся вокруг. И увиденное, привело меня в ужас, друзья мои… Впрочем, нет конечно, - ничего особенного я не увидел, но одна мысль, одна страшная догадка,  появилась у меня в мозгу, приводя, этим своим появлением, в ужас и содрогание…
Неожиданно для себя, я вдруг обнаружил, что Московский Метрополитен, - с самого первого дня моего появления в нем, - никогда не стоял на месте и постоянно двигался и обновлялся, будто река, в которую нельзя войти дважды. Менялись и поезда, и вагоны и люди в них, и контролеры пропускных пунктов, и менты, и уборщицы и даже ступени эскалатора у меня под ногами тоже всякий раз были разные… И даже попив кофе в подземном бистро на “Третьяковской” и оставив на полу стаканчик или покурив на открытой станции и бросив окурок под лавку, - я уже никогда не находил всего этого на прежних местах, если возвращался туда еще раз. Похоже, что постоянной величиной оставался один только я, словно, выброшенная на берег реки, рыбешка. Это-то и пугало!.. Будто бы я никуда и не ехал весь этот год, а стоял все время на месте, глядя на отходящие поезда, в ожидании кого-то или чего-то! Без сомнения, жизнь протекала мимо меня, она проходила как поезд, а я будто памятник Максиму Горькому между станциями “Чеховская” и “Тверская” замер на одном месте прикрыв книжкой пах…
Помнится, с последним поездом я вернулся домой и, увидев оставленные на плите котлеты, впервые после долгого перерыва заплакал. Да, друзья мои, заплакал. Заплакал как малое дитя... Слезы скатывались у меня по лицу, но я даже не пытался сдержать их. Мне вдруг захотелось прижаться к кому-нибудь, излить все, что накопилось у меня на душе, поделиться своей страшной догадкой, но никого рядом не было, и я уснул, зарывшись заплаканным лицом в подушку…
А на следующее утро я устроился на работу. И знаете кем? О, ни за что не догадаетесь! Дежурным у эскалатора.

Обосновать такой выбор не сложно. На верху для меня не нашлось места, которое я, согласно своему статусу, сумел бы занять. Но, тем не менее, я находил во всем этом какое-то горькое утешение, мстительное удовольствие, какую-то горькую усладу, и ни за что не променял бы свою нехитрую должность в столичной подземке, на что-нибудь более престижное и привлекательное, там, наверху…
Работа, впрочем, была простой, но до ужаса однообразной, хотя, чего от нее можно ожидать еще… Я высиживал определенное время, а заодно насиживал геморрой. Подбирал различный мусор внизу, использованные карточки там, монеты, которые бросали некоторые не очень сознательные граждане, зачитывал в микрофон правила поведения на эскалаторе одергивая нарушителей, а рядом со мной, будто река, протекал никогда не останавливающийся бурный людской поток. Люди окружали меня и справа и слева, периодически вторгались в будку, задавали вопросы. В основном, заезжие провинциалы, спрашивающие дорогу к ГУМу, ЦУМу, к Красной Площади, Мавзолею, Арбату и ко всем прочим достопримечательностям столицы. Ваш покорный слуга, как правило, отмалчивался, небрежно кивая головой в сторону таблички с надписью “Дежурный справок не дает”, и они сразу же исчезали…
Мизантропия достигла своего зенита и придавала мне сил жить дальше. Мимо проезжали люди, а я сидел в своей будке и люто ненавидел их! Я ненавидел их отдаляющиеся спины, приближающиеся лица, но за то всякий раз мне хотелось оставить свой пост, покинуть будку и, устремившись за ними – не важно куда, вверх, вниз, - обрести новую жизнь, вместо казалось уже утраченной своей… Банальная зависть служила тому причиной; они, мол, куда-то едут, а значит живут; - занимаются любовью или мастурбируют, делают детей или аборты, читают книги или смотрят телевизор, а также ходят в театр, в кино, в ночные клубы, в бары, на концерты и дискотеки, наконец, работают, учатся, и всегда чего ждут, надеются, верят во что-то, а я сижу под этой дурацкой табличкой и смотрю на них сквозь стекло своей будки… А что делать, - приходилось смотреть! Отвлекаться от движущейся ленты “лестницы-чудестницы”, - я не имел права, было запрещено инструкцией. Инструкцией созерцателя…
Иногда я поневоле встречался с ними глазами, и не помню случая, чтобы кто-нибудь из них выдерживал мой взгляд более 3-х секунд. Вероятно, пассажиры понимали мое состояние, а быть может, в какой-то мере и разделяли его, во всяком случае, мне очень хотелось на это надеяться…
Представляете, каково испытывать одиночество, когда вокруг тебя никогда не смолкают людские голоса; доносятся обрывки каких-то фраз, слышится чья-то перепалка, грубая, нецензурная брань или, напротив, признание в любви на фоне двух слившихся силуэтов – бывало и такое, - и постоянно звучит смех? Раскатистый мужской, женский прыскающий, заливистый детский… От этого мое одиночество становилось еще более невыносимым, друзья мои… Временами мне хотелось кричать от дикой, всепоглощающей тоски и, чтобы как-нибудь удержаться, я снова и снова зачитывал эти навязшие в зубах, правила. Правила поведения на эскалаторе…
У всех на глазах я превращался в чудовище, в злобного, завистливого монстра, но никому не было до этого дела, - порой люди даже не смотрели на меня, скользя взглядом по будке и не замечая находившегося внутри нее существа. У меня складывалось впечатление, будто я и не живу вовсе, а все топчусь на пороге какого-то мира, но боюсь открыть дверь, взять на себя ответственность стать частичкой его и мне приходилось, - вот именно, приходилось, - смотреть со стороны на него, любоваться им и отвергать в тоже время. Не знаю, можно ли это назвать трусостью или просто каким-то непротивлением, но, как бы там ни было, после десяти месяцев работы у эскалатора, я стал подумывать о самоубийстве…
Конечно, друзья мои, все эти мысли были ничто иное, как дешевый фарс перед собою, и говорить не о чем, - на самом деле я такой трус, что просто не отважился бы на такой шаг, - однако, сам факт появления их у меня в голове, согласитесь, тоже кое-что значил…
Наиболее подходящей казалась гибель на рельсах, она импонировала мне более всего. А что? Взглянуть на прощание на все эти рожи и рухнуть ничком, прямо под колеса приближающегося поезда!
И пока не угасал этот порыв, мне хотелось немедленно выскочить на платформу и, прямо на глазах у сотен пассажиров, осуществить задуманное, но мысль о том, что они станут свидетелями того, как меня разрежет и разметает по полотну, - была неприятна… И тогда, подумав еще немного, я решался немного повременить со своим уходом из жизни, хотя бы до ночи, когда все утихнет, и чтобы уж с самым последним поездом отправиться до “Конечной”, прямо в объятья Смерти. В вечность… В небытие… Но, тем не менее, дежурство за дежурством, поезд за поездом, а я оставался на месте... Трусость или банальная лень были тому причиной? Лень или трусость? А ни то, ни другое...
“Сколько же мы потеряли,” – не переставал думать я, - “что не практикуем сейчас дуэлей; не стреляемся из пистолетов, не деремся на шпагах или на чем еще они там дрались, эти наши достопочтимые предки… Какое упущение, какая потеря для общества! Практикуй мы сейчас дуэли, - глядишь и люди бы были гораздо мягче, достойнее, вежливее, спокойней. Присутствовала бы какая-нибудь ну хоть самая завалящая мораль, и все эти понятия о чести и взаимоуважении не являлись для нас пустыми, ничего не значащими словами. Потому как одно неловкое слово, косой взгляд, небольшой прецедент, или еще что-нибудь в этом духе и все! Оскорбление! Дуэль!” – как это звучит! Право, благородно звучит! Еще точнее, - звучало когда-то давно, когда люди были именно теми, кем, собственно, им и полагается быть. Людьми… А практикуй мы дуэли и по сю пору, я бы мог отдавить какому-нибудь типу ногу, не извиниться, да еще послать по известному адресу… Оскорбился бы он, наверное. Вызвал бы на дуэль. А там дело не хитрое: пригласить в качестве секундантов пару бомжей с “Кольцевой”, дать им на бутылку, подобрать место по вкусу… Мне кажется, для такого дела идеально подходит станция “Ботанический сад”. Интим, полумрак, изыск; что-то от духа ТОГО времени непостижимым образом зародилось в атмосфере этой станции. Что-то Пушкинское… Что-то Лермонтовское. Отличное место для проведения дуэлей, ничего не скажешь… Жаль, что они отошли в прошлое, поскольку в одну военную кампанию меня по понятным причинам не взяли бы…
Смерти, как таковой, я не боялся… Ну может быть немножечко боялся той боли, которую мне придется испытать тогда, но и она меркла, казалась незначительной и жалкой, перед другим страхом. Страхом загробной жизни… Именно это и отравляло мой поистине благородный порыв и всегда удерживало на месте.
Да, я боялся! Боялся, что ТАМ действительно ч т о - т о есть!!! Ад или Рай, - неважно, потому как цель, которую я преследовал, бросившись под колеса поезда, - вовсе не подразумевала под собой попадание в ту или иную область… Для себя я желал только одного, - небытия, ради которого стоило вытерпеть эти несколько секунд мучений и никакая загробная жизнь, - меня не устраивала. Я могу еще понять грешников, но, отказывая себе во всем, посвящать себя Богу, только лишь для того, чтобы в конечном итоге оказаться в компании каких-то занудных праведников, да к тому же еще евреев, - было бы для меня довольно странным поступком. Все эти ангелы, архангелы, херувимы, блаженные с праведниками, населяющие Райские Кущи - представлялись мне почему-то парнями настолько скучными и безынтересными, что, за все свои благодеяния, терпеть их общество вечность, - нет уж, увольте… Абсолютно никаких желаний, стремлений, словом всего того, к чему можно пристраститься за земную жизнь, - для них просто не существует, представляете? Никаких там развлечений, чудачеств, и прочего - НИЧЕГО! Пускай телесные радости, из-за отсутствия первопричины, в Раю уже не актуальны, но, положа руку на сердце, там ведь и поговорить толком не с кем! Прошу прощения Бог, но на это я не согласен…
Ад казался куда более заманчивым, но и там жизнь не сахар… Конечно, в компании таких именитых личностей как, например, Чингисхан, Иван Грозный, Ленин, Гитлер, Сталин или, на худой конец, Чикатило, - можно было не скучно скоротать вечность, но духота, согласитесь, тоже штука малоприятная, ну а тут еще черти за тобой со сковородкой носятся чтобы посадить на нее и зажарить… Нет, милые мои, заявляю со всей уверенностью, - это не для меня!
Но с другой стороны если жить не стремясь ни к спасению и не к гибели, ни в Ад и ни в Рай, не совершать при жизни никаких поступков за которые могли бы поощрить или наказать, то оправдана ли она, такая вот жизнь? Да и жизнь ли это? Вот и мне казалось не жизнь…
Конечно, друзья мои, все эти мысли были ничто иное как минутная слабость, но неизгладимая тоска, скука, бесперспективность, обессмысленность собственного существования и ненужность, - безусловно, подводили меня к ним. И неизвестно как бы все повернулось, если бы у меня не появилась она. Моя девушка.

Произошло это в самом начале осени, в Сентябре… Именно тогда при спуске в метро я увидел, фотографический плакат с изображением пожелтевших листьев и дурацкой подписью “Хорошая погода – в любое время года”, под всем этим. Должен признаться, такие вещи всегда действовали мне на нервы или просто хотелось, чтоб действовали. Виной всему была, конечно же, меланхолия, всегда актуальная в это дождливое время года, о неумолимом приближении которого, я, на сей раз, узнал по внешнему виду пассажиров на эскалаторе. По ним, да разве еще по листьям, проносимых ими в складках одежды; в основном за воротниками плащей, на полях шляп, но, чаще всего, на подошвах ботинок… Кстати, об одежде: она всегда сообщала мне о том времени года, что в данный момент правит бал, там, на верху, где я так давно не был. Иногда казалось, что не столько природа, сколько сами люди меняют времена года, по собственному усмотрению, простой сменой одежды, а та только следует очередным их капризам… Дело, впрочем, было не в цене одежды и не в ее качестве, а исключительно в цвете. Цвете и выражении лица того, кто в этой одежде шел…
К примеру, если я замечал, что пассажиры на эскалаторе поголовно одеты во что-то сине-черно-серое и имели красноватое дополнение на лице, в придачу, понимал; Зима серьезно взялась за дело и спуску от нее не жди. Если к этой цветовой гамме прибавлялись еще цвета, - абсолютно новые, - которые появлялись в прорехах расстегнутых пальто или шуб, - как правило, уже порядком заношенных, - а лица, в свою очередь, приобретали естественность, - то все это означало капель и весну. Минимум одежды и самого разнообразного цвета, на фоне беспечных и идиотически-радостных лиц, - свидетельствовал о наступившем лете, жаре и актуальности пива. Впрочем, тут я ошибаюсь, пиво всегда актуально, не только летом… Ну и, наконец, если преобладал цвет коричневый, со всеми своими оттенками, а одежда была такой длинной что полы ее нередко застревали при сходе с эскалатора, добавляя, в свою очередь, озабоченности на лицах, - то все это говорило о том, что опять подошла осень, и меланхолия завладевала мной…
Тогда тоже была пора “коричневой” осени; - обилие воды в желобах между рельсами, грязно-желтые листья, мокрые плащи, забрызганные обшлага брюк, зонты и прочие ее атрибуты… В тот вечер, - точнее, в ту ночь, - я как обычно сидел в своей будке и рассеянно созерцал уже ослабевавший людской поток, гонимый туда-сюда, естественными привязанностями: к дому, к жене, к детям, к работе. К ЖИЗНИ… Мерно гудели уборочные машины, увеличивались интервалы между поездами и электронное табло, перед въездом в тоннель, высвечивало начало первого. В такие минуты, вся Московская подземка концентрировалась на одном сплошном ожидании… Ожидании поезда, с которым некоторые припозднившиеся пассажиры смогут разъехаться по домам; к остывающим на плите котлетам, картофельному пюре, стакану холодного чая вприкуску и сонному ворчанию потревоженной жены… Не хочу показаться шовинистом, но, согласно моим наблюдениям, женщины старались не ездить в метро без сопровождения, в темное время суток. А посему, торопившиеся домой мужья были более чем узнаваемы на фоне всей остальной, преимущественно мелко-уголовной массы: бомжей, попрошаек, наркоманов, пьяниц и прочего сброда. Мужей, в частности, отличали широкие шаги, озабоченное лицо, болтающаяся на одном плече и купленная где-нибудь на развале возле метро, сумка, а также частое, - чересчур частое, - поглядывание на часы. Глядя на эту озабоченность и излишнюю суету, я начинал думать что одиночество не такая плохая штука… Именно это отсутствие второй половинки с лихвой компенсировалось избытком времени, затраченного исключительно на самого себя и во имя себя! Впервые попавшись на этой мысли, я упрекнул себя в эгоизме, хотя нельзя сказать, что мысль эта не пришлась мне по вкусу… И дело тут было не в самом слове, не носящем, кстати, ни позитивных, ни негативных оттенков, а в том, что впервые в жизни я попробовал упрекнуть себя в чем-то, делая, одновременно, себе комплимент. Да, я эгоист, но мне нравилось, - вот именно, нравилось, - быть им и, не таясь признавать это.
Но, закончим это лирическое отступление, друзья мои; пока я делился своими наблюдениями относительно припозднившихся мужей, их полусонных половин, размышлял об одиночестве и эгоизме, - столичная подземка начала отходить ко сну. Останавливались эскалаторы, контролеры пропускных пунктов поторапливали малочисленных полуночных граждан, чтобы поскорее закрыть за ними двери, которые днем эти граждане так лихо передавали друг другу по эстафете, а притомившиеся за смену машинисты, вместе со своими верными экспрессами, отправлялись домой, на отдых, в депо… Метро замирало, в той затопившей его тишине, сквозь толщу которой не смог бы пробиться ни один звук, - до того она была вязкой и загустевшей. Иногда мне казалось, что в ней можно запросто захлебнуться, если не успеть выскочить на поверхность, до начала второго ночи…
Помню, отсчитав положенные десять минут с момента ухода последнего поезда, электронное табло, мигнув, погасло и время остановило свой ход… Я еще усмехнулся, подумав что все это очень напоминает то самое небытие что надеялся обрести я, бросившись под последний поезд, походившее на начало (или конец) времен, когда ничего еще нет, все только пока созидается или, наоборот, когда уже все случилось, - тут не поймешь… Это показалось мне настолько забавным, что я представил себе Господа Бога, - не важно до сотворения мира или после краха его, - повисшим во Вселенской Пустоте и потирающего ладони. Конечно, ему ничего не стоит все создать заново; заново наводнить моря и океаны, заново наполнив их морскими обитателями, заново выпустить в небо птиц, заново насадить леса, заново населив лесными зверями, и, поставив над всем этим человека, заново запустить ход времени, однако ничего из этого завтра уже не будет тем прежним, что было утилизовано Им вчера! Все изменится… И людской поток на эскалаторе, и грязно-желтые листья на воротниках плащей или шляп, и вагоны с рельсами и шпалами, поездами и машинистами, словом, все-все...
Помнится, размышляя над этим, я повернул рычаг эскалатора, остановив его, и уже начал засобирался к себе в “дежурку”, как тут, в стекло моей будки звонко постучал чей-то наманикюренный ноготок. Не берусь в точности воспроизвести этот звук, но прозвучал он примерно так: “Дынь-дынь! Дынь-дынь-дынь!” Я повернул голову и уже хотел сказать что-то грубое и не лестное, но не смог. Да, друзья мои, не смог… Казалось, я позабыл не только те слова, кои знал до сих пор, а все, что только существуют на свете, в одно мгновение, утратили для меня всякий смысл и, за этой ненадобностью, заставили позабыть о них. Я буквально онемел тогда… Сердце подскочило к самому горлу и бешено заколотилось там, никак не желая возвращаться на исходную. Судорожно сглотнув, сначала один раз, потом другой, я внезапно почувствовал что краснею… А сквозь стекло будки на меня смотрела она. Моя девушка…
Довольно трудно передать словами, то первое впечатление, что ей удалось произвести на меня. Скорее это был испуг, причем я и сам толком не знал почему я так испугался, но, если бы не моя будка, в которой я сидел словно в яйце, - наверняка бы шарахнулся в сторону, настолько испуг этот был силен… А она (о, безжалостная!) продолжала смотреть на меня сквозь стекло и, как мне казалось, наблюдать за мной и моим поведением. Наши взгляды пересеклись, делая эту минуту еще более невыносимой… Уж не знаю насколько она сумела заметить этот вызванный ее вторжением испуг, - надеюсь, что нисколько не заметила, - ну а мне каким-то образом удалось взять себя в руки. Я отвернулся и, глядя только перед собой, обронил эту глупую фразу:
“Вам чего?…” – нарочито погрубее спросил тогда я.
“Привет,” – услышал я смеющийся голос девушки. – “как дела?”
“Простите, ЧТО???”
Не могу сказать, чтобы голос ее хоть как-нибудь изменился после этого моего идиотского и дико вопросительного “ЧТО”, - напротив, он был более чем уверенным, даже нагловатым, - однако, боковым зрением, я все же не мог не заметить, как девушка переминается с ноги на ногу, в каком-нибудь полуметре от будки, поставленная мною в тупик. Ясно, она была ошарашена и, наверняка, ожидала любого другого ответа и что я окажусь контактнее… Ее глаз, в тот момент, я не видел, - если вы помните, я отвернулся, - но готов поклясться, в них было смущение, вызванное, конечно моим “ненатуральным”, (с ее точки зрения) поведением по отношению к ней как к девушке. Я, конечно, не мог предположить, что она имела в виду, спросив о моих делах, но чувствовал, каких усилий ей стоило подойти и заговорить. Быть может, - и скорее всего, - никаких особых усилий это ей и не стоило, но я невольно ставил себя на ее место, ибо никогда, за всю свою сознательную жизнь, не мог заговорить с девушкой первым. Мысль-же о том, что девушка обозналась, почему-то не пришла ко мне в голову и, помню, изобразив на своем лице смертельную усталость и скуку, я опять повернул голову и посмотрел на нее еще раз… Посмотрел, друзья мои, ПОСМОТРЕЛ…

К своему стыду, должен признаться, что всегда испытывал некоторые затруднения при общении с женским полом. Не знаю даже, чем вызвана такая закомплексованность, такая боязнь его, - противоположенного пола, - неправильным половым воспитанием или чем-то еще. Но, сколько себя помню, я всегда избегал девушек, и когда все мои одноклассники обзавелись подружками, я по-прежнему предпочитал одиночество, и меня это, ни в коем разе, не тяготило и не смущало, милые мои друзья. Девушки не апельсины чтобы их заводить… Не знаю, нужно ли вам говорить что я еще девственник, но вы поди уже и так догадались… Хорошо это или плохо, - вопрос риторический. Я полагаю, что скорее хорошо, чем плохо, но многие мои сверстники, - по своему врожденному скудоумию, не иначе, - утверждают обратное. И словом и делом, кстати… Помнится, еще в школе, когда мне и моим одноклассниками было лет эдак по 13-14, то в мужских туалетах, где мы курили на переменках, только и разговаривали что о девушках. Обсуждения той или иной нашей одноклассницы, чье поведение казалось нам чересчур вызывающим тогда считалось в порядке вещей. Мнимые альковные похождения, о коих я уже упоминал в начале, - рассказчик, как правило, либо скрывал имя своей партнерши, что, бесспорно, делало ему честь как мужчине, либо описывал так туманно, что поневоле усомнишься в ее фактическом существовании, - а потом юмор “ниже пояса”, - кстати, когда кто-то из моих одноклассников острил, то до меня позднее всех доходила острота, а потому я и смеяться начинал позже всех, однако, прекращал раньше, первым понимая насколько она тупа, -  и, наконец, прыщи, делали нас чуть ли не героями-любовниками, в масштабах школьного туалета, конечно… Должен признаться, - опять же к своему стыду, - что и ваш покорный слуга, в то время, мало чем отличался от своих сверстников, разве что количеством тех же самых прыщей, обилием которых я, порою, шокировал, мам своих одноклассников и учителей, да разве еще превосходящей все разумные границы стеснительностью. И когда другие, брызгая слюной и пуская сигаретный дым из всех возможных отверстий, щеголяли фразами типа - “…ка-а-к я засадил ей” или “…ка-а-к она охнула”, и все такое, - я предпочитал оставаться в тени но, тем не менее, слушал, слушал… Скорее механически, чем мне действительно проявлял интерес. Наверное, в тот идиотский возраст нам всем было свойственно прилюдно опошлять себя через эдакое ухарство… Разумеется, я никогда не воспринимал всерьез ту околесицу, что несли порой мои одноклассники, но наврать с три короба самому, не то чтобы не хватало фантазии, скорее я опасался того, что усомнятся и не поверят. Не поверят и опустят еще на одну классовую категорию, как это обычно бывает… Знаете, в каждой школе присутствует определенная классовая иерархия как, например, своя Признанная Красавица и ее “свита”, свой Лидер и его “команда” (о Лидере и Красавице, всегда ходят сплетни), свой Аутсайдер, - как правило, это глупый, затюканный парень, вроде меня, - подходящая ему пара из девушек-дурнушек, а также свой зануда-отличник, - он же стукач-подхалим, - и незначительное число его друзей - “четверочников-посередочников”, из тех, кто в остатке. Материал вообще не котирующийся…
В свое время я значился среди приближенных классного Лидера, - о коем все говорили чуть ли не с придыханием, - но занимал, однако, самую низшую ступень этой лестницы. Такого, знаете, парня, над коим все обычно подшучивают, подшучивают весьма жестоко и вообще не воспринимают всерьез. Как говорится, “Без лоха, - и жизнь плоха”… Вообще быть вторым или третьим, - унизительно, в том случае, если не можешь быть первым,  но тогда я еще не понимал этого. Равно как и многое другое и не умея быть первым я открыто встал в противовес Лидеру… Но тогда я еще не понимал этого, - но зато это понимали все, кроме меня… Вероятно, из-за того отношения, что мне приходилось терпеть ото всех этих подонков, коих я считал своими друзьями, у меня и сложился тот самый мешающий нормально общаться с девушками, комплекс неполноценности. Ну а тут еще эти мои ботинки надежно закрепили за мною статус полного неудачника. Словом… Словом, все что касалось женского пола, - я всегда страшно стеснялся и комплексовал. Молчал, насупившись, и покраснев до корней волос, даже если нужно было перекинуться с малознакомой девушкой, - скажем, из другого класса, - парой ни к чему не обязывающих фраз, узнать, например, что-то… С этим комплексом я и пришел к своему двадцатилетию, и ситуация, как видите, нисколько не изменилась, более того, у меня уже не осталось надежды на то, что она вообще когда-то изменится. От любого косого взгляда или случайного прикосновения, я по-прежнему заливаюсь краской, стараюсь поскорее отвернуться и смотреть куда-нибудь в угол, мечтая спрятаться туда и затихнуть…
Уже знаю, о чем вы хотите спросить меня… Вас, конечно, интересует каким же образом, в таком случае я справляю свои сексуальные нужды? Что ж, поспешу удовлетворить ваше любопытство, и поведаю обо всем без тени смущения, - заметьте, ведь я не вижу ни ваших масляных глаз, ни снисходительных улыбок завзятых ловеласов, а потому могу быть абсолютно честен. Должен, однако, заметить, раз вы задаетесь таким вопросом, уверен, вы такие же неудачники как и я, и свои собственные надобности привыкли решать тем же освоенным когда-то Онаном, способом…
Теперь, друзья мои, смотрю, настал ваш черед смущаться, прятать глаза и заливаться пурпуром. О, не стоит, милые мои... Между прочим, это совершенно естественно и пусть тот, кто без греха первым бросит в меня камень. Повторяю: это также естественно как, например, отправления потребностей организма, процессу тоже считающегося неприличным но, тем не менее, присущего абсолютно всем, хотя и не афишируемого… Так что не стоит, друзья мои, не стоит… И как профилактика венерических заболеваний, лучше не придумаешь, и полная невозможность приревновать не только себя к себе, но и одну руку к другой, потом универсальность этого метода, поистине поражает! Никогда не перестану говорить о его пользе, прямо-таки исключительной. Когда угодно, где угодно, с кем угодно, - то есть, я хочу сказать, кого вы представляете в процессе такого “автономного акта”, - все зависит только от вас, вашей фантазии и самому отношению к предмету. Как ни крути, но это во сто крат лучше чем “подключаться” к розетке какой-нибудь потаскухи и, после пары интенсивных толчков бедрами, закатывания глаз и долгого, протяжного вздоха, лечить сифилис или гонорею, - право, не стоит. Я уже не говорю об угрозе СПИДа… Здесь, правда, оговорка, - мы говорим только о возможных вариантах снятия сексуального напряжения, а не о ”большой и чистой”, которая, как известно, бывает только на сеновалах, но раз уж речь зашла о потери невинности то, на мой взгляд, следует отложить расставание с ней до лучших времен. Хотя бы для того, чтобы не разочароваться в сексуальных взаимоотношениях в целом, потому как любовь и секс, - вещи хоть и совместимые, но абсолютно разные. Словно два полюса на одном магните… Две диаметральные противоположности… Любовь, - это не всегда секс, и секс, - это не всегда любовь… Необходимо испытывать хоть какие-нибудь нежные чувства к своему партнеру, а не относится к нему как к бездушному куску мяса, годному разве что для утех плотских. С другой стороны, если кто-то испытывает пусть даже сиюминутные чувства к той косеющей твари, той потаскушке, с которой он в данный момент путается в каком-нибудь грязном подъезде, избавляясь от сексуального напряжения и прыщей, получая взамен дурные болезни - то, не знаю как вам, а мне его жаль… На мой взгляд, он даже не заслуживает упоминания в беседе таких высококультурных и в высшей степени нравственных личностей, коими, несомненно, являемся мы с вами. “Облико морали”, если хотите. Да и вообще; любовная инфляция, - свойственная Дон Жуанам и всем прочим лицам ведущим беспорядочную половую жизнь, - представляет на мой взгляд конечный результат “сексуальной революции” в у нас, в России… Ну не понимаю я их и продолжаю радоваться что любовь не утратила для меня свою ценность, не утратила всего того, чего я так жду от нее и отсюда по настоящему счастлив что сумею сохранить себя только для одной любви когда-нибудь в будущем, благодаря могучему любовному потенциалу не растраченных вхолостую чувств к женщинам, сберегая себя для той единственной, с которой можно будет не только заснуть, но и проснуться. Ведь когда ты с любовью, - то тогда ты ни с кем, а когда без любви, - то тогда ты со всеми.
Быть может, кто-нибудь из вас упрекнет меня в несовременности и в том, что сейчас, мол, все по другому, но я рад, искренне рад, что хоть где-то отстал от времени и не попаду в какое-нибудь очередное болото, следуя этим вашим, так называемым, “продвинутым” взглядам. И потом что значит «другое время»? Время - одно. И настоящая минута ни быстрей и ни медленней минуты эпохи палеолита.

Я повернул голову и посмотрел на девушку еще раз, фокусируясь уже на ее внешности и, одновременно пытаясь не пересечься взглядами, но мне это не удалось…
Что ж, бесспорно, она была очень красива, хотя истинного, скрытого под маской косметики, лица девушки я не увидел, и сделал такой вывод, основываясь лишь на ее глазах. Когда девушка впервые посмотрела на меня ими, мне показалось, будто бы она уже виновата передо мной в чем-то. Вы, конечно, спросите, как же так, не увидев лица, я присудил красоту этому лицу, не одними же глазами руководствовался я в судействе? Отвечаю: нет, не одними. А чем, признаться, я и сам толком не знаю, но в свое оправдание, хочу привести один памятный эпизод из моего отрочества…
Знаете, когда я еще не испытывал никакого полового влечения, когда мне казалось что женское строение тела идентично строению тела мужского, когда женщины представлялись точно такими же существами как и мужчины, но только слабее и которым позволялось носить длинные волосы, словом, когда не было ни так называемых “глянцевых” журналов, ни секса в стране, ни всего прочего, но зато была школа, были мультики, и было целых семь лет, со мной произошло нечто, чего я впервые не смог себе объяснить, оттого, наверное, и запомнил.
В школьной столовой, за столом длинною более десяти метров, как раз напротив того за которым я обедал со своими соучениками, обедал другой класс, на год старше нашего. И хотя за ним было более пятнадцати девочек, в одинаковых белых фартучках, поверх коричневой школьной формы, я почему-то обратил внимание только на одну из них. Жевал котлету, пил чай и смотрел на нее. Сначала украдкой, а потом не таясь, все чаще и чаще, и вот уже смотрел безотрывно, не в силах объяснить себе почему. Что же я нашел в ней такое, что же притягивало мой взгляд? Я действительно любовался ею, этой девочкой, сам того не осознавая. Откуда я мог узнать что она, - эта девочка, - самая красивая из всех в этой столовой, - хотя, возможно, оно так и было на самом деле, - если дотоле никогда не сталкивался с архетипами красоты и уродства чтобы соотнести их и понять что есть что.
Наверное, в каждом из нас на генетическом уровне, заложены понятия красоты и уродства, но красота будто крапленая карта в игре шулера... Откуда вообще стало известно что есть красота? Даже если есть точка соотнесения, почему именно в ней мы безошибочно находим объект для любования, а не в ее полярности. Только лишь потому, что одно привлекает, а другое – отвращает? Тогда почему одно именно привлекает, а другое именно отвращает? Быть может, красоте мы априори отдаем предпочтение, будто бы это некий инстинкт самосохранения, чтобы не ошибиться когда придет время спасать Мир…
В остальном, ничего особенного… Одета довольно вкусно. Черная сумка из кожзаменителя через плечо, зеленое драповое пальто в клетку, туго обтягивающие бедра джинсы и тяжелые ботинки на ногах, - довершали картину. Росту девушка была не высокого. Лет приблизительно двадцати. В руках у нее был зонт… Но само ее появление в эту ночь, на опустевшей станции метро, у поста дежурного по эскалатору, - не могло быть случайностью. Словно сама судьба заметила, наконец, меня и подошла в образе этой девушки, с “виноватыми” глазами... И я знал это, и она это тоже знала… Помнится, я повернул голову и снова встретился с нею взглядом. И тогда, милые мои, я уже со всей уверенностью мог сказать себе, что влюблен…
“Что вы хотите?” – нерешительно спросил я, глядя на девушку.
“Да так, ничего.... Просто увидела и решила подойти. – просто, без обиняков, ответила та.
“Понятно…”
На самом деле, я ничего не понял. Я не знал эту девушку и, уверен, никогда не встречал прежде, иначе бы обязательно вспомнил, благо память на лица у меня отменная. Быть может, поэтому я так не хотел отпускать ее, эту девушку, хотел задержать подольше у своей будки  и, как дурак, верить в чудо. Словно ребенок, у которого появилась новая игрушка, так и мне не хотелось расставаться с ней. И чудо, между тем, не заставило себя долго ждать… Не знаю, правда, насколько осознанным можно было назвать мой следующий поступок, но я оставил свой пост, закрыл будку и, позабыв обо всем на свете, устремился следом за девушкой. Даже оставил пальто в “дежурке”. И знаете что самое смешное, друзья мои, еще на эскалаторе, который к нашему общему удовольствию оказался очень длинным, мы, как-то незаметно, перешли на “ты”, вероятно просто увидев друг друга, а поднявшись наверх, болтали уже как давние друзья… Я давно заметил, обращение во множественном числе (то есть на "вы") свидетельствует о том, что собеседник нисколько не выделяется из общей массы ему подобных, а в единственном (то есть на "ты") - если действительно находишь собеседника личностью. Но мне хотелось перешагнуть и через такое обращение и уже там, на поверхности, сразу перейти с ней на “я”…

Помнится, она болтала без умолку всю дорогу, пока мы шли по каким-то темным, безлюдным улочкам, спокойствие которых лишь изредка нарушалось автомобилями. Я не знал куда мы идем, но, признаться, мне не хотелось думать об этом… Мы просто шли, не замечая ни луж под ногами, ни шуршания листвы, ни накрапывающего дождя, ни пьяных воплей раздававшихся, попеременно, то из одной, то из другой подворотен. Положа руку на сердце, я мало что понимал из ее слов, и виной тому был не этот молодежный сленг, коим изобиловала ее речь, а в том, что я и вовсе не слушал трескотню своего объекта поклонения, большей частью думая о чем-то своем… Я почти не перебивал ее, ограничиваясь лишь короткими, лаконичными фразами, машинальными поддакиваниями да киванием головы и, в свою очередь, ничего не мог рассказать о себе. Согласитесь, для человека, выпавшего на два года из жизни, - весьма непривычно пользоваться словами и плести из них рассказы о чем-то… И потом, ну не рассказывать же мне было, почему у меня в руках трость и почему я немного прихрамываю при ходьбе?
Наконец, после долгого плутания по каким-то улочкам и закоулкам, - мы подошли к длиннющему  белому дому, казавшемся в темноте серым. Я даже запомнил его номер: номер “1” и корпус, тоже, кажется, был “1”… Обыкновенный, многоподъездный, с припаркованными внизу автомобилями, облепленными листвой, и типовой детской площадкой с качелями и каруселью. Мне показалось немного странным, что ТАКАЯ необыкновенная девушка, - может жить в ТАКОМ обыкновенном доме, но, тем, не менее, жила, и, судя по ее рассказам, - жила уже не один год. Не знаю, но по дороге сюда, мне почему то рисовалось огромное, архитектурное сооружение, - напоминающее скорее дворец, чем жилой дом, - с балконами, украшенными затейливыми орнаментами, массивными карнизами, узорчатыми мансардами и чердачками, нечто со шпилями и башнями, разбитыми во дворе клумбами, бассейном на крыше, подземной автостоянкой и прочими прибамбасами. А тут на тебе: обыкновенная восьмиэтажка, хоть и под первым номером. Я не мог вообразить, чтобы она могла жить в хибарке сродни моей. Изумлению моему не было предела, но я все же спросил:
“Ты здесь живешь?”
“Да.” – подтвердила моя спутница, поднимаясь по лестнице, к подъезду. – Спасибо что проводил. Извини, но я не могу пригласить тебя к себе… У меня, видишь ли, правило, - я никого не вожу к себе в первый день знакомства.”
“Хорошее правило!” – заметил я.
Она молча кивнула, но уходить не торопилась, как будто ждала, что я скажу ей еще что-нибудь, но я молчал как рыба, и это мое молчание все больше затягивалось.
“Как тебя зовут,” - спросила, наконец, она.
“Алексей…” – назвал я свое полное имя.
“Божий человек…” – задумчиво повторила она.
“Что?”
“Я говорю, - Алексей, - Божий человек.”
“А…” – протянул я и уже собирался спросить ее имя но, почему-то, не стал. Не знаю почему не стал… Быть может я ожидал что она сама назовет мне его и, тем самым, избавит меня, от этого, казалось бы ни к чему не обязывающего вопроса, но, вместо этого, она произнесла следующее:
“У тебя есть деньги на такси? Домой добраться сумеешь?”
“Да-да, все в порядке, у меня есть…” – поспешно ответил я, и демонстративно похлопал себя по пустому карману.
“Ну тогда вот, держи…”
Она вытащила какую-то карточку, в которой я безошибочно определил карточку для прохода в Метрополитен и, что-то быстро начеркав на обороте, протянула ее мне. Та далекая минута, - когда она стояла и черкала что-то на карточке, - до сих пор стоит у меня перед глазами, вероятно не в силах затеряться среди всего остального хлама воспоминаний и все время, оказываясь на виду…
“Мой номер телефона.” – пояснила она. – “Позвонишь?”
“Позвоню…” – машинально ответил я, опуская карточку в карман.
“Ну, тогда пока… Спасибо что проводил.”
Я молча пожал плечами, как бы говоря, что для меня это было совсем не трудно, а где-то, может быть и приятно, да и вообще не стоило благодарности и, словно желая произвести впечатление, нужный эффект, короче просто выпендриваясь и дурачась, - я взял ее руку в свою и поцеловал…
“У тебя руки холодные…” – заметила она, с некоторой иронией в голосе.
“Знаю…”
Мои ладони и впрямь были ледяными…
“Слушай”, - спросила она вдруг, - “а ты знаешь что ты симпатичный?” – и, будто заметив мое замешательство, продолжила, - “Тебе кто-нибудь говорил об этом?”
“Ну и ну… Такого ты, наверное, никак не ожидал, правда??!”… - усмехнулся бы Сатана, а у меня даже челюсть отвисла от удивления… Разумеется, никто, никогда не говорил мне ТАКОГО. Я поднял глаза на девушку, словно пытаясь понять, шутит ли она или нет, но лицо ее оставалось, как и прежде, серьезным…
Я что-то смущенно пробормотал в ответ, - и сам уже помню что именно пробормотал… Не разделив моего смущения, она улыбнулась чему-то и, недоверчиво покачав головой, быстро скрылась в подъезде, но я еще долго стоял на улице, перед ее домом, бережно ощупывая карточку с номером телефона, в кармане рубашки. Не знаю даже, на что я надеялся, стоя там под проливным дождем, в половине третьего ночи, без зонта, в насквозь промокшей одежде и с давно потухшей сигаретой в зубах. Право, не знаю… Нет, я не питал никаких иллюзий, относительно того, что девушка вернется за мной, пригласит все же к себе, - нет, друзья, не допускал и мысли об этом. Даже если бы это вдруг и случилось, то скорее всего я отказался от приглашения и остался стоять внизу, у подъезда, уж будьте уверены. И я стоял, стоял…
Быть может, настал момент, когда я впервые почувствовал себя по настоящему счастливым и хотел как можно дольше растянуть этот счастливый момент, наслаждаясь каждой его секундой, долей секунды. Я всегда считал счастье прерогативой прошлого, но никак не настоящего и, уж тем более, не будущего, но тогда, той промозглой осенью, у подъезда ее дома, я впервые усомнился в этом и поэтому продолжал стоять… Стоял, стоял, пока не промок окончательно… И тогда я задрал голову вверх и увидел, что где-то там, на верху, очень-очень далеко от меня, на другой планете, в другой галактике и в абсолютно другом мире, в одном из окон, - на мгновение, зажегся и сразу же погас свет… И вдруг я почувствовал, как какая-то неведомая сила будто выброшенную на берег рыбешку волной подхватила меня и ввергла обратно, в бурный, никогда не останавливающийся, людской поток, вроде того что я наблюдал на эскалаторе, аки в реку. Я не знал радоваться или огорчаться, я беззвучно разевал рот… Но как бы там ни было, не смотря ни на что, даже на календарь, я, неожиданно для самого себя вспомнил, что у меня сегодня день рождения. Праздник, о существовании которого, я успел давно позабыть.

Книга вторая
Метро оказалось закрыто и мне пришлось отправляться домой пешком… Пешком, через весь город, представляете?.. Безбожно натирали протезы, вымокшая одежда липла к телу, вызывая озноб, а трость стучала по асфальту, напоминая стук моего, растревоженного как улей, сердца. Ни о чем ином, ни о каких иных вещах я и думать тогда не мог, друзья мои, ибо впервые в жизни, столкнулся с тем, с чем еще сталкиваться не приходилось. Разумеется я не был готов к такому повороту событий… Это было настолько неожиданно для меня, что по началу я несколько растерялся. Резкая смена курса, вернее взятие курса, - привело меня, не терпящего перемен, в крайнее замешательство и вызвали даже легкое чувство досады, в глубине души…
“Это что же получается,” - думал я, - “выходит теперь придется отказаться от столь полюбившейся роли созерцателя с печальными глазами, упивающегося своим одиночеством мономана и превратиться в обычного человека, действенного участника, рядового обывателя, калеку, в пластиковых ботинках?” Но с другой стороны то, что я приобретал взамен, было несоизмеримо выше всех моих прежних, местами откровенно циничных взглядов и убеждений, коими обуславливались мое тогдашнее положение. И, подумав еще немного, я приходил к выводу, что отказ от всего этого, мог оказаться не такой уж большой платой за случайную (или своевременную?) встречу с девушкой… Да, друзья мои, я готов был заплатить такую цену, даже если бы эта встреча с ней оказалось единственной, никогда более не повторилась и ничего не сулила бы! Готов! Как пионер!..
Придя домой я долго не мог заснуть… Помнится, я ворочался с боку на бок, не в силах отойти от своих внутренних переживаний, связанных, конечно, с этой девушкой, которую мне за чем-то понадобилось провожать домой и которую я, в дальнейших главах своего повествования, намерен именовать не иначе как “моя девушка”. Как ни странно, совесть была абсолютно спокойна, относительно того, что я так легкомысленно оставил свой пост и ушел вместе с ней и, уверен, я повторил это еще раз, если бы представился такой случай. Нет, друзья мои, причина такого непонятного бодрствования таилась в чем-то совсем другом. И я даже знал в чем именно… В том, что в период полового созревания пачкало мои простыни, в том, что заставляло мое сердце биться так сильно, что, уверен, стук его был слышен даже на улице и в том, наконец, что я так и не смог заснуть…
Порой я поднимал к потолку глаза и бродил по нему долгим, немигающим взглядом; по его равнине, запорошенной известкой, по каждой знакомой трещинке. Наверное, всякий раз, я хотел отыскать на белесой поверхности своего потолка нечто новое и еще незамеченное, но напрасно я тешил себя такой надеждой, друзья мои! Уж будьте уверены: все, что касалось моей комнаты, мне было известно до последнего квадратного миллиметра: от двух пылинок под кроватью и запрятанного за шкаф окурка, до того красно-желтого листочка, - предвестника осени, - что когда-то залетел в окно, да так и остался покоиться на ковре, маленьким, едва заметным глазу, пятнышком…
Ночь, между тем, уже подходила к концу и по мере того, как солнечный свет проникал в мое единственное окно и завладевал все большим пространством комнаты, - я переводил взгляд на другие предметы, очертания которых уже вполне различимые, теперь пресекали работу фантазии… Черная настольная лампа, а-ля КГБ, старенький магнитофон, горшок с покосившемся кактусом на подоконнике, пыльное зеркало, а также высившиеся до самого потолка книжные полки, шкаф, диван и письменный стол, в углу над которым держалась на двух жвачках схема линий Московского Метрополитена, позаимствованная мною в одном из пустовавших в ночное время, вагонов. Родные, милые моему сердцу вещи и предметы обстановки! В них было что-то такое, чего никак не хотелось предавать, попробовав взглянуть на них под иным углом зрения, сместившимся у меня за ночь на несколько незаметных градусов…
Не в силах больше лежать, я поднялся с постели и, осторожно, стараясь не потревожить спящих за стеною родителей, прошелся по комнате. Хотелось курить. Выйдя в прихожую, я достал из кармана верхней одежды пачку “Pall-Mall’а” и уже полез было за зажигалкой, как тут обнаружил карточку с номером телефона девушки, вставленную прямо под прозрачную обертку пачки. Подслеповато сощурившись, я поднес карточку к глазам и, перечитав про себя заветные цифры, вернулся обратно в комнату. Первым моим желанием было немедленно позвонить ей, этой девушке, - вторым, подождать еще немного, хотя бы пару часов, когда моя голова несколько прояснится. Подавляя, одновременно, и первое и второе желание, я нервно закурил и посмотрел на карточку еще раз… С виду самая обыкновенная, рассчитанная на десять поездок, последняя из которых, десятая, осталась неиспользованной. Правда, назвав карточку “самой обыкновенной”, - я несколько поторопился, друзья мои. На самом деле она, - эта карточка, - являлась своего рода дневником и на ее обороте, были скрупулезно отмечены все визиты моего ангела, в то подземное царство, где обитал ваш покорный слуга. Проставленные там даты и время, - ясно свидетельствовали, когда и в котором часу, это происходило…
“Ангел! Сущий Ангел!” – пробормотал я и, поднеся карточку к носу, осторожно вдохнул исходивший от нее аромат. Едва уловимый запах ладана, - ее духов, - только подтверждал мои предположения, относительно ангелоподобности девушки.
Но почему? Почему? Почему она подошла ко мне? Чем я мог заинтересовать ее? Может, вся эта история с проводами и номером телефона просто шутка?
Эта мысль поразила меня. Мое сердце, всколыхнувшись, забилось в несколько раз сильнее обычного и кровь отлила от лица… Неужели у этой девушки, этой принцессы, этого ангела, - наверняка, привыкшего получать все по первому требованию, властным движением руки, мановением пальца, - неужели, среди ее ангельского окружения, не нашлось другого провожатого, чем ваш покорный слуга? Почему именно на мне она остановила свой выбор? Почему мне отдала предпочтение? Почему? ПОЧЕМУ?
Не в силах терзаться дальше, я отшвырнул карточку в сторону и бешено заходил из угла в угол по комнате, то и дело затягиваясь сигаретой. Схватив в полки какую-то книжку, с закладкой посередине, я пробежал глазами несколько строк пытаясь возобновить прерванное с месяц назад чтение, но опять взволновавшись, - тут-же с отвращением захлопнул… Опрокинувшись на диван, я резко выдохнул и прикрыл веки… Не знаю, сколько времени я пролежал так, всеми силами перебарывая окутывающую меня дремоту и пытаясь всеми силами не заснуть. Время мучило, пытало меня своей тягучей, вязкой медлительностью, а мысли продолжали крутиться у меня в голове никак не желая оставлять в покое. Вы легко поймете мое тогдашнее состояние, если вам когда-нибудь приходилось заваривать крупнолистовой чай. Даже после того, как такой чай остынет, и все чаинки медленно осядут, то одна из них, - самая неприкаянная, - все равно останется на поверхности, чтобы попасть в рот. При этом, с какой стороны вы не попытались бы пригубить, развернув, например, чашку - чаинка все равно будет у ваших губ, словно нарочно пытаясь испортить вам чаепитие… Точно также и моя мысль-чаинка об этой девушке не хотела оседать на дно моего сознания. Просыпающиеся за стеною родители, работа, необходимость завтрака и даже отправления естественных потребностей организма, - ничто не беспокоило и не волновало меня в ту далекую минуту, так сильно! Назойливая чаинка постоянно была поблизости, никак не желая оставлять в покое…
Вновь открыв веки, я принялся шарить глазами по комнате и обратил взгляд на зеркало, поверхность которого, уже порядком запыленная, и почти сливавшаяся из-за этого со стеной, почему-то никогда не привлекала моего внимания прежде… О, друзья мои, это было что-то новенькое! Вы, самовлюбленные Нарциссы, любующиеся на свое отражение по нескольку раз на дню, наверняка не поверите и до крайности удивитесь, если я доверительно сообщу вам, что не видел своего отражения в зеркале с тех самых пор, как на лбу у меня образовался первый вулканический нарост, - прыщик, отбивший всякую охоту к собственному лицезрению. Словно желая наверстать упущенное, я медленно поднялся с дивана и, приблизившись к зеркалу, провел по нему пальцем и на фаланге пальца остался толстый слой пыли, а на самой зеркальной поверхности, - проступила узкая полоса моего отражения: зарывшиеся глубоко в череп и спрятавшиеся под брови глаза… И тут словно что-то нашло на меня! Рукавом рубашки, я принялся быстро водить им по зеркалу, очищая зеркальную гладь, от покрывавшего его, многомесячного слоя пыли. Как одержимый, я тер и тер по нему рукавом, в поисках самого себя, запылившегося и давно отправленного в утиль, парня… ПАРНЯ В ПЛАСТИКОВЫХ БОТИНКАХ…

Когда-то, еще в самом начале нашего знакомства, в первых строках повествования, я намеренно не стал описывать свою внешность, чтобы не испортить впечатление о себе в дальнейшем, но вот теперь, обойти его, считаю никак невозможным…
Из зеркала на меня смотрел давно не брившийся, длинноволосый парень, с узким, продолговатым, чем-то напоминающим треугольник лицом и пронзительными, правда, немного грустноватыми глазами… Хватило одного его взгляда, чтобы по моей коже забегали мурашки, - до того холоден и, в тоже время, обжигающим был этот взгляд! Правильные черты лица, высокий лоб, ямочка на подбородке и мертвенно-бледная кожа – видимо, от недостатка свежего воздуха, - без намека на ее прежнюю проблемность, - все это было настолько не применимо ко мне, что поначалу, я несколько испугался... Если бы не щетина и отросшие на голове волосы по коим давно уже плакала парикмахерская, то мне в целом, понравилось отражение. После продолжительного разглядывания самого себя в зеркале, я отправился в ванную где, завладев бритвой, привел себя в идеальный порядок, в моем представлении, конечно… Словом, друзья мои, смотревшего на меня из зеркала двойника, вполне можно было назвать симпатичным или даже, простите за нескромность, красивым, - выходит, девушка не солгала мне – и, решив там же в ванной еще немного насладиться своим отражением, я вдруг обратил внимание на надпись у себя на футболке, и сразу опомнился…
Читающееся справо-налево зеркальное отражение этой надписи, тут-же напомнило противоположностях, и что смотревший из зеркала парень, по своей сути, мой антипод. В зазеркалье удачливый и незакомплексованный, красивый и перспективный, он всем импонировал и был лидером по натуре, чем никак не мог походить на того неудачника, контрастирующего с ним… С нескрываемым презрением, он тоже глядел на своего антипода, заставляя робеть последнего и упивался собственным превосходством, подавлял им, даже стараясь скрывать этого… Высокомерный красавец, он унижал меня, заставлял чувствовать ничтожным и жалким и поэтому продолжал наблюдать за мной с той стороны зеркального стекла и то, что он видел оттуда, доставляло ему неописуемое удовольствие, ибо я подчеркивал собственную его значимость своим контрастом. Чтобы не уронить достоинства, он молчал… Но за его молчанием я понял: он хочет видеть во мне объект для подражания и он увидел что я это понял. В свою очередь, я хотел видеть в нем объект для насмешек и я также увидел, что он это понял. И наоборот… А вместе мы поняли, что нужны друг другу, увидели что должны преодолеть эту разобщившую нас преграду зеркала. Во мне - его внешнее уродство, в нем – моя внутренняя красота. (Выходит, девушка не солгала ему!) И наоборот… Но каждому из нас хотелось быть красивым как изнутри так и снаружи. И здесь и там. И наоборот… Нам необходимо было прийти к взаимолюбованию через маленькое окошко зеркала. И мы оба поняли то, что поняты… Увидели то, что видимы…
Мы разом застонали, отвернулись каждый от своего зеркала и, одновременно закрываясь руками, разбежались по своим комнатам, на ходу всхлипывая и причитая, понимая всю невозможность без страха смотреться в одно на двоих зеркало.
“Что же такое! Черт возьми!!” – завертелось у меня в голове. – “Почему?! ПОЧЕМУ?!!” – твердил я до тех пор, пока с кухни не донесся запах традиционной утренней яичницы, и вялое переругивание проснувшихся и, видимо уже нашедших повод для очередной перебранки, родителей - не достигло моих ушей…
“Чего ты там бормочешь, Алексей?” – спросила мать, заглядывая ко мне в комнату. Наверное, услышала мои стенания.
“Ничего…” – хмуро пробормотал я, в который раз, уставившись в потолок, лишь бы не встретиться с нею взглядом. Однако, боковым зрением я все же заметил, как мать не спеша оглядела комнату и, наморщив нос, укоризненно покачала головой.
“Ты бы хоть форточку приоткрыл. А то у тебя тут запах, как-будто прокисло что-то… Или кто-то…” - со значением добавила она, не сводя с меня взгляда…
“Открою…” – небрежно бросил в ответ я, надеясь, что мать сейчас покинет мои, с позволения сказать, апартаменты и уйдет обратно на кухню. Но мать почему-то не торопилась с уходом. Немым упреком, она застыла в дверях комнаты, ожидая когда я, наконец, встану и выполню ее наказ и мне, друзья мои, пришлось подняться с дивана, подойти к окну и растворить его настежь, как бы выказывая этим свое недовольство, свое “фи”, что меня потревожили. Мать следила за мной, поджав губы. Я затылком чувствовал этот ее взгляд…
“Завтракать будешь?” – спросила она гневно зыркая. – “Яичница стынет…”
Я молча кивнул в ответ и уныло поплелся следом за ней на кухню, старательно сохраняя свою прежнюю, недовольную мину…
Завтрак проходил в той особой, свойственной только нашим семейным завтракам, атмосфере… Мать постоянно искала повод попрекнуть меня в чем-то, что я не так ем, что я громко чавкаю и что смотреть на меня при этом противно, ну а отец, как всегда, сохранял глухое молчание, уткнувшись носом в газету, как-бы ограждаясь с ее помощью от всего вокруг, и не обращал на нас с матерью никакого внимания. На мое утреннее приветствие он не отреагировал, сделав вид что увлечен чтением. На самом-же деле он просто скользил глазами по строкам и, с замиранием сердца, прислушивался к нашим с матерью пересудам, опасаясь вставить хоть слово… Мой отец уже давно привык к ним и желал только одного, - чтобы эти наши стычки ни коим образом не коснулись его самого, и поэтому он словно щитом, прикрывался своей газетой. Это я заметил еще раньше… Об этом не слишком приятно рассказывать, - но мой отец пресмыкающийся перед матерью, по возможности, старался не возражать ей и ни в чем не перечить, как-будто был чем-то обязан. И если нам с матерью доводилось громко поскандалить, - и все-равно из-за чего поскандалить, - то отец, по своему обыкновению, - не становясь ни на чью сторону, - забивался поглубже в кресло, тупо уставившись в экран телевизора или “читал газету”, справедливо опасаясь распространить гнев матери и на свою персону. В такие минуты, он выглядел настолько жалким, запуганным и беспомощным существом, - что поневоле вызывал у меня презрение и даже какую-то брезгливость… Изредка он все же принимал сторону матери, но, как я успел заметить, это происходило только тогда, когда правда целиком и полностью была на моей стороне и поэтому, видя суть дела, отец старался хоть как-нибудь угодить ей… Нельзя отрицать также и того, что за прожитые вместе годы, мои родители настолько слились в одно двуполое существо, с переплетенными телами и конечностями, так прочно, что та старенькая тахта, на которой они спали, - уж столько лет как перестала скрипеть и раскачиваться. Правда, большая часть “андрогина” принадлежала моей матери, ну а отцу приходилось довольствоваться его остатками. По сути, мать и являлась главой семейства, что, впрочем, не встречало никаких возражений со стороны отца. Иногда мне даже казалось, что его нисколько не тяготила отведенная ему роль тряпки, о которую могли вытереть ноги все кто угодно, включая и меня также…
“Работаешь сегодня?” – спросил вдруг отец, не отрываясь от газеты.
Я промолчал, в свою очередь, сделав вид, что занят яичницей.
“Отец спрашивает тебя работаешь ты или нет!” – гневно сказала мать, пораженная этим моим хамским, по отношению к отцу, молчанием.
Я и тут промолчал… Хлебнув было чаю, я обвел родителей долгим, исполненным презрения и неудовольствия взглядом и, демонстративно швырнув пустую тарелку в раковину, отправился к себе в комнату, обронив на ходу:
“Да пошли вы все!”
Гром и молнии неслись мне вслед еще, по крайней мере, минуты три или четыре, - пока я не лег опять на диван и не уставился в потолок; если точнее, на уже знакомую, вам, милые мои друзья, трещину. Последнее что я услышал по своему адресу, - слово “хамло”, - несомненно, принадлежало отцу, чему я, кстати, искренне удивился и даже усмехнулся как-то невесело…
Потом послышался шум воды, звон тарелок; родители окончили трапезу и засобирались на работу… Услышав как за ними захлопнулась входная дверь, я снова присел на диване и, возрадовавшись вновь обретенному одиночеству, тупо уставился в пространство перед собою, не зная что предпринять дальше и чем заполнить сегодняшний день. Пресловутая чаинка все время оказывалась возле губ, раздражая все больше и больше… Я не знал как поступить с ней; либо всосать внутрь и проглотить, либо подождать пока она наберется сил (или влаги?) и сама осядет на дно, прямиком за своими собратьями. Я и сам вдруг представил себя такой вот чаинкой, которая, по каким-то причинам не может (или не хочет?), присоединиться ко всем остальным и стать, таким образом, одною из большинства… Отождествляя себя с ней, - с этой одинокой чаинкой, я бы скорее предпочел застрять у кого-нибудь в глотке, чем опуститься на дно, как это сделали остальные…
Помнится, я взял со стола сигареты и, закурив, выпустил в потолок узкую струйку дыма. Сомнения одолевали меня. Я мучился, терзался одной только мыслью о ней. Не о чаинке, конечно… Нет… О ней… О девушке…. Хотя, в моем положении, было бы куда разумней подумать о родителях и о том насколько по хамски я веду себя с ними, но эта мысль была из числа “остальных”, - чаинка из того, столь противного мне большинства мыслей, что предпочли отправиться на дно, вместо того чтобы застрять в чьей-то в глотке.
Последний раз глубоко затянувшись, я с силой вдавил окурок в одну из окружавших меня многочисленных пепельниц и, полуприкрыв глаза, попытался вновь целиком отдаться сладостной, одолевавшей все утро дремоте, откинувшись, для большего удобства, на спину. Однако, и на сей раз, заснуть мне не удалось…
“Почему она подошла ко мне?” – начал снова терзаться я. – “Только лишь потому, что ей потребовался провожатый или за этим кроется нечто большее… Нечто большее, похожее на… Похожее на…” - Я покачал головой, не в силах даже представить на что конкретно похожее… - “Но тогда зачем она оставила мне свой номер?” – следующая мысль, пришла ко мне в голову и, решив покончить со всеми этими мыслями, я  протянул руку к телефону, но тут-же отдернул. Потом протянул еще и опять отдернул. И еще протянул. И опять отдернул…
Взглянув на карточку, я перечел давно выученные наизусть цифры. Помнится, в какой-то момент мне вдруг захотелось разорвать ее, сжечь над пламенем зажигалки, смять, спустить в унитаз, побрызгав на всякий случай из освежителя, однако, природная моя бережливость не позволила так обойтись с карточкой, на которой сохранилось одна не использованная поездка… К тому же, - это все-равно ничего не дало бы, потому как последовательность семи цифр намертво засела у меня в памяти. Словно заноза…
И тут опять начались все эти: “Зачем? Зачем?? ЗАЧЕМ??? Зачем она сделала это? Зачем я понадобился ей?” Зачем она оставила мне свой номер? Мне, первому встречному парню, о котором она, ровным счетом, ничегошеньки не могла знать, кроме того что работает дежурным у эскалатора и не расстается со своей тростью? Она даже не знает что ты калека… Она даже не заметила во что ты, с позволения сказать, “обут”… Но зачем? Зачем? Зачем?”
“Ну а зачем, скажи на милость, она понадобилась тебе?” – спросил бы меня Сатана. – “Ты ведь не спал всю ночь и виною тому она! Чем она тебя так взбаламутила, чем взволновала? От чего ты сейчас так мучаешься, мой мальчик? Я скажу тебе: ты настолько привык к своему одиночеству, к своему крохотному мирку, что просто боишься потерять это и выбраться, из своего кокона… Но с другой стороны не от этого ли все твои мучения? И потом ведь ты так устал быть все время один! Согласись, что в глубине души ты всегда хотел видеть кого-нибудь рядом. Любимую девушку например… А? Что ты можешь мне возразить? Еще вчера ты был готов расплатиться своим одиночеством, своей “созерцательной” ролью и стать обывателем, а ты опять за старое, да?”
Я выложил перед собой на стол карточку, оборотной стороной наружу и долго глядел на нее, будто бы ожидая что накарябанные на ней цифры сами собой исчезнут и, тем самым, перестанут вводить меня в искушение. Впрочем, даже если это и произошло бы, то мало что изменилось, - как я уже говорил, я помнил всю последовательность цифр наизусть, - но, тем не менее, все смотрел на нее, смотрел… Смотрел пока цифры не замигали у меня в глазах и не слились в одну полосу…
Не помню как я взял в руки трубку, зато прекрасно помню, как весь дрожа от нетерпения, принялся набирать номер девушки, сбиваясь и путая цифры. После нескольких неудачных попыток, мне все-же удалось набрать его правильно. Еще возникла небольшая заминка с именем девушки, - я не знал кого спрашивать, - но девушка узнала меня и опять-таки не помню кто из нас заговорил о встрече…
“Когда?” – в сильном волнении спросил тогда я.
“Давай сегодня.”
“А где?”
“Где хочешь…”
“Мне все-равно…”
“Тогда давай на “ВДНХ”… На “ВДНХ” в половину седьмого, в центе зала, идет?”
“Идет…” – сказал я и посмотрел на часы. Господи, до времени “Ч” оставалось совсем немного…
“Половина седьмого, половина седьмого…” – без устали, словно боясь забыть, повторял я.
“Половина седьмого.” – повторял я, когда одевался.
“Половина седьмого.” – повторял я, когда спускался по лестнице.
“Половина седьмого.” – повторял я, когда выходил на улицу.
“Половина седьмого.” – повторял я, когда закуривал сигарету.
“Половина седьмого.” – повторял я, когда входил в зев метро.
“Половина седьмого.” – повторял я, когда спускался по эскалатору.
“Половина седьмого.” – повторял я, когда ехал в вагоне.
“Половина седьмого.”- повторял я, когда приехав на место и, посмотрел на часы, принялся искать свободную скамейку чтобы присесть.
Выйдя на середину зала, и увидев скамейку где как раз оставались квадратные сантиметры для моего седалища, я тут-же сел на нее и принялся ждать, поминутно оглядываясь по сторонам, боясь не узнать если вчерашний грим смыла. Ждать пришлось долго… С каждым новым поездом мое сердце начинало биться в несколько раз быстрее и, помню, я замирал, пристально вглядываясь в толпу пассажиров, пытаясь разглядеть в ней вчерашнюю девушку… Ах, друзья, о чем я только не передумал в эти долгие и томительные минуты ее ожидания, и чем больше проходило времени, тем тревожнее делалось у меня на сердце! С каждой пройденной минутой, с каждым прошедшим поездом. Помню, я даже начал испытывать некоторую неловкость перед теми людьми, что тоже ожидали кого-то, сидя на той же скамейке что и я или просто стоявшими поодаль.
Я посмотрел на часы… Без пятнадцати минут семь. Господи, как же медленно и, в тоже время быстро, проходит время. Я не знал как лучше поступить с ним. То ли начать растягивать и предоставить девушке несколько лишних минут успеть ко мне, то ли напротив, сжимать, чтобы поскорее прекратить эту невыносимую пытку, - пытку ожиданием…
Прошло еще пять минут, а потом еще столько же… Все кто кого-то ожидал там, в центре зала вместе со мною, - уже давным-давно дождались встретились и разошлись, оставив после себя смену, а я продолжал сидеть. Подперев подбородок сложенными на трости руками, не поворачивая головы и насколько позволяли глаза, - я с тоской водил ими по сторонам, уже мало на что надеясь… Скороспелое, произошедшее вчера чудо, - теперь представлялось мне какой-то дурацкой и злой шуткой, не понятно кем и с какой целью сыгранной надо мной, и помню, ровно в пять минут восьмого я медленно встал со скамейки и, решив, что более ждать не имеет смысла, - зашагал прочь, проклиная в душе весь женский пол, да и себя в придачу. Но тут, совершенно нежданно, вынырнув словно из ниоткуда, словно материализовавшись из воздуха, навстречу мне, держа в руках свой неизменный зонт, бежала запыхавшаяся девушка…
“Извини, опоздала немного.” – с трудом переводя дыхание, сказала она и, не дожидаясь ответа, быстро проговорила. – “Ну, куда пойдем?”
“Наверх.” – выдохнул я и застенчиво улыбнулся.
Девушка взяла меня за руку и повела к эскалатору, с той почтительной осторожностью как будто вела к алтарю… И, помню, солнце встретившее на поверхности, ударило мне в глаза спроецировав на сетчатке пятна и, из последних осенних сил, как летом стало обогревать.

Да, я отлично запомнил наше первое свидание…
Я запомнил теплое осеннее Солнце, пятна на нем, и впоследствии, мне даже казалось что все произошедшее, произошло вовсе не со мной, а с кем-то другим, занявшим мое место и, нахально принявшимся направо и налево раздавать мои неизрасходованные улыбки, которые, надо заметить, еще в школьные годы становились причиной смеха у одноклассников… Ну а она, - ангелоподобная девушка, - тоже озарялась улыбками и продолжала держать меня за руку, не смотря на все мои попытки выдернуть свою холодную ладонь из ее теплой ладони…
“Ты что, боишься меня?” – спросила она наконец.
“Нет, почему я должен тебя боятся?” – пробормотал в ответ я, чувствуя что и в самом деле очень боюсь.
“Ах, Боже мой, ну зачем я согласился на встречу?” – спрашивал себя я, глядя КАК смотрят на нас прохожие, словно не понимая какого черта делает ТАКОЙ парень рядом с ТАКОЙ девушкой, поскольку разность наших форматов была более чем заметной. Она летела а я еле полз вслед за нею и наши соединенные вместе руки, - наверное, казались этим прохожим чем-то из ряда вон выходящим. И, помню, я заливался краской и потел под этими взглядами, ну а она, - ни на кого не обращала внимания и все летела, летела куда-то, увлекая меня за собою, взмахивая латентными крыльями…
Я отлично запомнил наше первое свидание!
Помнится, мы уселись на какую-то лавочку в сквере, закурили и, повисшее в воздухе молчание, с каждой сигаретной затяжкой становилось все более неестественным…
“Ну, пожалуйста, не молчи!” – молил я про себя девушку. – “Скажи хоть что-нибудь. Расскажи, к примеру, о своих знакомых ангелах, да о чем хочешь, не молчи только…”
Не зная чем занять и себя и девушку, я принялся пускать изо рта кольца дыма, и мы смотрели на эти кольца, словно они могли разрешить это неестественное молчание. И тут… она положила руку мне на плечо…
Вздрогнув, я невольно отодвинулся от девушки, и сердце мое забилось будто в агонии, я весь сжался в комок, почувствовав неодолимое желание, почувствовав как что-то стремительно растет и, наливаясь соками, напрягается где-то в районе промежности и это “что-то”, как пробудившийся вулкан готово в любую секунду извергнуть из себя лаву. Любое прикосновение этой девушки, - на какую бы часть моего тела они не пришлись, - обнаруживало мои эрогенные зоны, ибо я еще никогда не оказывался настолько близок к непроизвольной разрядке ... Помнится, я стиснул зубы и утер рукавом выступивший на лбу бисер пота.
“Ты чего?” – в недоумении спросила девушка.
“Ничего.” – пробормотал я.
“Тогда от чего дрожишь?”
“И вовсе не дрожу, с чего ты взяла?”
Чтобы доказать это, я вынул из пачки еще одну сигарету и прикурил ее от предыдущей, которую я постарался, как можно небрежнее кинуть в стоявшую неподалеку урну и, конечно-же, промахнулся из-за этого своего тремора…
Я отлично запомнил наше первое свидание!
Да, я действительно боялся ее, нервничал, оттого и дрожал, не знал как вести себя с ней. О, если бы была какая-нибудь инструкция то, наверное, я чувствовал себя поуверенней, но поскольку таковой у меня не было, -  приходилось стискивать зубы и всем телом вибрировать…
Нервничая, я не знал куда деть свои руки. Я убирал их в карманы, - но ненадолго, - вытаскивал и клал ладонями вниз себе на колени, - но опять ненадолго, - складывал на груди, соединял в замок, прятал за спину, - чего только я не выделывал с ними! А рука девушки по-прежнему лежала у меня на плече, прижимая к лавке, не давая встать и уйти… Но девушка казалось нисколько не замечала моего волнения, или может быть и замечала, но руку не убирала, как будто ей нравилось мучить меня, а в глубине души может и наслаждаться моими мучениями…
У девушки постоянно звонил мобильник и был рад, что за все то время что она отвлекалась на звонки своих знакомых ангелов, - мое молчание выглядело вполне оправданным… Однако, на третьем звонке девушка отключила его и, спрятав обратно в уже знакомую вам сумочку из кожзаменителя, извиняюще улыбнулась под своей косметической маской, причем, непонятно каким образом я увидел под скрывающей даже черты лица маской, эту извиняющуюся улыбку.
“Она явно готовилась!” – не без удивления заметил я. – “Готовилась! Пудра, губная помада и все это для того, чтобы выглядеть красивой. Именно ВЫГЛЯДЕТЬ, вместо того чтобы просто БЫТЬ ею!” – подумал я.
Да, друзья мои, наверное, девушке действительно хотелось произвести на вашего покорного слугу хорошее впечатление для чего, видимо ей и пришлось накраситься, но, если вдуматься, последнее только показывало, насколько девушка сильно комплексует по поводу своей внешности, прячет эту внешность под маской, находя естественное - безобразным. Кажется, девушка улыбнется, и штукатурка на ее лице как лед треснет и пойдет кусками отваливаться, обнаруживая под собой кости черепа: клюкву в сахаре. Я давно заметил, что все красивые, ПО НАСТОЯЩЕМУ красивые люди, в отличие от остальных, не уделяют своей внешности должного внимания и, даже зная о своей красоте, - они либо не осознают вовсе, либо воспринимают как нечто само собой разумеющееся, и им в голову не придет стараться выглядеть еще краше. Возможно, из зависти, девушке как и мне никогда не говорили о присущей ее лицу природной красоте, желая сравнять с остальными, заставить девушку поверить что она тоже страшная и некрасивая и, по примеру страшных и некрасивых должна тоже обезображивать свое лицо чтобы не выделяться на общем фоне. Но я знал о красоте девушки, меня нельзя было обмануть косметикой и показать мне ее внешнюю несостоятельность, я чувствовал красоту, как чувствует крапленую карту шулер, карту, которая на вид также не отличается от всех остальных карт в колоде… И именно тогда на нашем первом свидании, я понял: нанесение на лицо косметики делается с целью сокрытия недостатков внешности, - если не сокрытия внешности в целом, - и отнюдь не подчеркивания достоинств, служит своеобразной маскировкой, для не уверенных в своих внешних данных представительниц слабого пола…
Я отлично запомнил наше первое свидание!
Как уже говорилось, - мобильник был убран, но разговор почему-то не клеился. Минуты две или три мы еще проболтали о разных пустяках, но все мои односложные, “рубленные” фразы, - на корню губили любые, даже самые перспективные темы для разговора. Наверное, я нарочно портил все дело, в глубине души надеясь, что попросту надоем девушке, и она уйдет, но девушка не понимала моих “намеков” и уходить не торопилась. Я тогда еще не знал, какое секретное оружие имеется у нее и когда все надежды что разговор, наконец, завяжется, провалились, она вдруг спросила:
“А что ты куришь?”
“Pall-Mall.” – просто ответил я. – “А что?”
“Да нет, просто. А может покурим мои?”
“А что у тебя?”
Девушка загадочно улыбнулась, полезла в сумочку и, немного покопавшись в ее недрах, вытащила оттуда какую-то странную папиросу и продемонстрировала ее мне.
“Это что? Беломор, что-ли?” – недоверчиво покосившись на папиросу, спросил я.
“Как говорят, ты будешь долго смеяться, но это не Беломор.” – усмехнулась девушка. – “Раскуримся, а? Божий человек?” – и подмигнула.
“А что это, что?”
“Марихуана, что же еще…
Я вздрогнул, и с беспокойством принялся озираться по сторонам, опасаясь, что ее последние слова девушки могли быть услышанными, но рядом никого не было, и наша скамейка находилась в самой глубине сквера и почти полностью скрывалась в тени каштана, а облетающие с ветвей листья глушили наш разговор…
Нужно сказать, о марихуане я слышал еще в школе, но сам не пробовал. И хотя плод был запретным, - сладостным не казался и, сколько себя помню, я никогда не стремился его вкусить. Но я не осуждал наркоманов и отчасти даже понимал их. Мир, который они вкалывают, вдыхают или просто проглатывают, кажется куда более привлекательным, чем тот, который каждое утро становится достоянием 5-ти чувств, формирующих стандартное о нем представление и отсюда желание наркоманов оставаться жить во “вколотом”, “вдохнутом” или “проглоченном” мире - вполне понятно. Действительно, что такого в желании чуточку улучшить мир пусть для себя самих? Вот и я ничего крамолного не находил…
Но я также слышал, что все наркоманы начинают как раз так, и как раз с этого, но подумал, особой беды не случится, если я разочек попробую, и именно по этой причине принял из рук девушки уже дымившийся “косячок” и, приставив к губам, хорошенечко затянулся, стараясь перебороть страх и унять неприятную дрожь в руках…
Я отлично запомнил наше первое свидание!
Дым отличался от сигаретного, немного напоминал хвою и был в целом малоприятен. На мгновение я даже подумал что девушка собирается подшутить надо мною и моей неразборчивостью, начинив папиросу не марихуаной, а просто напихав в нее сосновых иголок, однако, мысль эта моментально рассеялась, когда девушка забрала у меня папиросу и затянулась сама…
“Ну как тебе?” – спросила она, возвращая мне папиросу.
“Пока не знаю…” – ответил я, снова затягиваясь.
“Совсем не знаешь?”
“Да нет, сейчас уже кажется узнаю…”
Девушка расхохоталась. Глядя на нее рассмеялся и я… С миром происходило что-то странное. Он начал восприниматься в полном объеме, появилась не виданная ранее перспектива и листья, - и те что на деревьях и те что были равномерно развеяны ветром по асфальтовой дорожке сквера, - вдруг стали казаться гораздо более желтыми чем обычно, как будто кто-то специально подкрасил их нитро -краской…
“Началось.” – подумал я и прислушался к своим внутренним ощущениям, привлеченный стуком своего сердца, удары которого участились…
Какая-то страшная тяжесть рождалась в теле и отдавалась в каждом его члене отзвуком каких-то гигантских струн. Она возникла где-то в районе сердца, потом подступила к горлу, а затем тяжело рухнув куда-то вниз, запульсировала, и стала перекатываться от одного бока к другому… Сравнение, конечно, ни к черту, но я мог таскать в себе эту тяжесть словно беременная баба ребенка. Мог перемещать ее в себе, двигать, ворочать, - именно ворочать, - как какие-то страшно тяжелые камни… Вся моя одежда тряслась и дрожала. Вещи отслаивались друг от друга, настолько я под ними дрожал. Я… Набор привычек и воспоминаний. Мое сознание в тот момент представлялось мне в виде двух небольших связанных шариков, установленных на какой-то полупрозрачной сфере. Я знал, что эти два шарика должны стоять друг на друге, но теперь верхний съехал, а нижний, намертво прикрепленный к сфере, остался на месте. Верхний шарик, связанный с зафиксированным нижним свободно, насколько позволяло соединение, катался по сфере что и было причиной того, что я воспринимал сущее мягко говоря неадекватно. Но через соединения с нижним, я понимал эту свою неадекватность и, опасаясь за надежность его крепления к сфере, думал как бы совсем не утратить идентификацию, содержащуюся именно в нем, в верхнем шарике, который продолжал катался вокруг сферы и все это время я видел вещи не в том привычном для меня ракурсе. Я видел швы вещей и их стыки… В тот момент я отчетливо понимал, что самое оптимальное восприятие Мира человеком достигается устойчивым положением шариков друг на друге, позволяя воспринимать Мир таким, каким мы всегда должны воспринимать его. И именно такое положение двух этих шариков казалось мне самым сильным наркотиком, от которого все зависимы от рождения!
Я отлично запомнил наше первое свидание!
Помнится, я закурил сигарету. Огонек вспыхнул на кончике, ушел внутрь сигареты, и та задымилась. Странно, но я совершенно не чувствовал вкуса сигареты, вернее чувствовал, но только это был совершенно другой вкус… А потом я засмеялся и если бы вы, милые мои друзья, тогда спросили бы меня о причине моего смеха то, честное слово, я бы затруднился с ответом… А потом… потом я не помню что делал. А когда, наконец,  вспомнил, то обнаружил что хожу вокруг той самой скамейки, которая находится в самой глубине сквера и почти полностью скрывается в тени каштана, и с ветвей которого все также облетают листья… Сделав несколько кругов я сел, потом опять встал и сел снова. Место не могло найти меня, или я место… Прошло всего десять минут, с того момента как мы покурили, а мне казалось прошло не менее получаса. Девушка объяснила это тем, что под воздействием марихуаны, мозг начинает работать в несколько раз быстрее и успевает обрабатывать гораздо большее количество информации, чем обычно. Не знаю уж что там на самом деле творилось с моим мозгом, но меня вдруг стало напрягать абсолютно все. Страшное беспокойство всецело завладело мной. Меня беспокоила эта лавочка, на которой мы сидели, этот каштан под ветвями которого она находилась, эти птицы которые пролетали над нашими головами и разрезали загустевший вечерний воздух острыми как бритвы крыльями. Меня беспокоили эти носившиеся по округе по воле осеннего ветерка, листья, эти немногочисленные прохожие, проходившие мимо и эти сумерки, уже сгущавшиеся вокруг и со всех сторон облепляющие этот осенний вечер…
Сигарету я уже докурил. Я понял это когда посмотрев на свои пальцы, то не нашел ее между ними, и как мне не хотелось тогда курить, брать следующую я не решился. Все во рту ссохлось и язык прилипал к небу.
Я отлично запомнил наше первое свидание!
“Воды бы…” – подумал я. А может и не подумал, а произнес вслух, потому как девушка, сразу же расстегнула свою волшебную, из кожзаменителя сумочку и, достав оттуда бутылку “Aqua minerale”, протянула эту бутылку мне.
“Возьми.” – сказала она, отвинчивая с нее крышку.
Горячо поблагодарив девушку, я с жадностью припал к горлышку. После нескольких глотков, сразу же полегчало: язык перестал прилипать к небу, сухость тоже исчезла, да и мысли в голове несколько прояснились. Еще раз поблагодарив, я вернул ей бутылку…
Опять захотелось курить, только я никак не мог отыскать зажигалку. Может и не было никакой зажигалки, я просто высасывал через сигарету температуру воздуха, - благо на улице было еще довольно тепло, - во рту эту температуру концентрировал, доводя до нужного градуса, потом выдувал, прогоняя его назад к основанию сигареты, и этот “горячий” воздух сам воспламенял табак. Мысль почему-то не показалось мне такой уж абсурдной; когда я втянул через сигарету воздух, сконцентрировал температуру и погнал обратно, - то сильно удивился тому обстоятельству, что сигарета так и осталась не прикуренной. Я повторил попытку раз, другой, третий, пока девушка не протянула мне зажигалку. Но курить к тому времени мне уже расхотелось. Я сунул сигарету обратно в пачку, и та вошла туда с легким скрипом. Пачка была новая, только что вскрытая, и я не мог не отметить, насколько плотно сигареты в этой самой пачке прилегали друг к другу, и, помнится, проникся к ним глубоким сочувствием…
“Что с тобой?” – спросила девушка.
“Не знаю, что-то беспокойно.” – ответил я, пряча пачку обратно в карман.
“Расслабься…” – сказала она. – Если тебя действительно что-то напрягает, то постарайся не придавать этому значения, иначе обломаешь весь кайф.” – и ее рука снова оказалась у меня на плече…
Я отлично запомнил наше первое свидание!
Прошло, наверное, еще никак не менее получаса, прежде чем марихуана начала “отпускать”. Я перестал дрожать, мысли стали ясными, исчезла прежняя спутанность. Потом мы как-то незаметно разговорились, а когда “отпустило” уже полностью и вовсе пошли прогуляться по занесенной листьями асфальтовой дорожке сквера, держась за руки и, помню, тот факт что мы опять стали держаться за руки, как давеча в метро, - перестал напрягать меня…
Не помню, о чем мы говорили тогда, - вероятнее всего опять о каких-то пустяках, - но, как бы там ни было, разговор перестал прерываться, паузы становились все меньше, и от моей прежней скованности не осталось и следа. Не знаю, конечно, может быть это было последствием выкуренной марихуаны, но язык у меня развязался, и я начал болтать без умолку, старясь хоть чем-нибудь развлечь эту девушку и начать казаться умным и интересным  собеседником в ее “виноватых” глазах. А потом девушка о чем-то спрашивала меня, а я отвечал ей, потом она курила, а я писал номер своего телефона в ее записной книжке. А потом пошел дождь и она укрылась зонтиком, ну а я наступил в говно…
Нет, я отлично запомнил наше первое свидание!

Домой я вернулся поздно… Часу в десятом или в одиннадцатом, - точно не помню… Родители уже спали и, чтобы не обеспокоить их сон, я тихо, как мышь, прокрался к себе в комнату и еще раз посмотрелся в зеркало, словно желая удостовериться, что все произошедшее, произошло именно со мной, а не с каким-нибудь другим парнем. В зеркале ДЕЙСТВИТЕЛЬНО отражался кто-то, но уверенности что в нем отражаюсь именно я, - не по-прежнему не возникло.
Занятый этими мыслями, я разложил диван, отстегнул на ночь протезы и забрался под одеяло, вспоминая прошедший день, столь переполненный событиями и впечатлениями от этих событий… Я вспоминал каждую его мелочь и никак не хотел расставаться на ночь с минувшим, наперед зная, что завтра, с наступлением дня нового, - день вчерашний померкнет и уже ни за что не заиграет так ярко, как он играл, когда еще был в правах. Я давно заметил, что день новый, - зачастую презирает своего старшего брата и все делает по своему, не прислушивается к нему, старается все всем перещеголять, но, так или иначе, при рождении руководствуется исключительно теми событиями, что “завещал” ему его “предок”…
На этом, помню, я закрыл глаза и, наверное тут-же уснул, ибо более ничего не могу вспомнить. И, знаете что, друзья, - в эту ночь спал я настолько крепко и безмятежно, что день прошедший, - которому я, вероятно, тоже успел приглянуться, и который точно также не желал расставаться со мной как и я с ним, -  поправ все законы, плавно перетек в день следующий, тем самым, надув своего нетерпеливого приемника. Ваш покорный слуга лишь на секунду закрыл глаза, а когда вновь открыл их, - то утренний свет вовсю заливал комнату… Эта мысль вернула меня к моей девушке, ибо она тоже представилась мне таким утренним светом, волею судьбы проникшим в мою комнату и осветившем ее стены, радуя глаз и наполняя сердце безграничной любовью. Я боялся осквернить мою девушку: греховной мыслью, неосторожным прикосновением, дурным словом или чем-то еще и мне не оставалось ничего другого кроме как смотреть и любоваться… Смотреть и любоваться…
Вы, конечно-же спросите: “Ну а что произошло у нас дальше?” И тогда, заметив этот маслянистый блеск в ваших глазах, я тяжело вздохну, в очередной раз убедившись, что вас, пошляков интересует более всего альковная сторона дела, и снова разочарую, в очередной раз посоветовав набраться сил и терпения и начать ждать. И раз уж интересующую вас тему, обойти невозможно, - рано или поздно мне все равно придется столкнуться с ней, - то клятвенно заверяю, что раскрою ее на страницах этого повествования… Но, в отличии от вас, друзья, меня волнуют совсем другое и я, пожалуй, снова воспользуюсь имеющимся у меня правом рассказчика, и отниму еще малость времени, прежде чем, наконец, решусь вознаградить за ваше долготерпение…
Итак, что же произошло у нас дальше? А дальше… Дальше, милые мои друзья, произошли новые встречи, которые хоть и не запомнились так хорошо, как самая первая наша встреча, но, зато послужили “отправной точкой”. Я начал смотреть на Мир под несколько иным углом зрения, сместившимся на несколько незаметных градусов…
Я не особо старался навязываться моей девушке со звонками, - ведь каждый мой телефонный звонок по-прежнему был для меня настоящим событием, - поэтому звонила в основном она и в основном по вечерам, когда липкие осенние сумерки сгущались и одиноко стоявший фонарь под моим окном зажигался и начинал светить себе под нос…
Случалось мы ходили в кино, на концерты каких-то групп, случались и дискотеки, где я по обыкновению сидел в углу, выкуривал одну сигарету за сигаретой и, задыхаясь от царивших в атмосфере запахов мужского и женского пота и постепенно одуревая от бьющей отовсюду музыки, смотрел как моя девушка двигалась на танцполе. Над танцполом… Но чаще всего, мы отправлялись в памятный сквер, возле станции метро “ВДНХ”, где, по обыкновению держась за руки, подолгу гуляли до темноты, а потом я провожал ее до дома, что никогда не наполняло меня мыслями о возможном грехе…
Сейчас, сидя за этими строками, я как бы заново переживаю все это и не могу не отметить одну интересную тенденцию, как, свидание за свиданием, изменялось мое душевное состояние, мое отношению к Миру и насколько быстро я стал привыкать к мысли что у меня появилась девушка… Отныне, проходя, например, по улицам, я, неожиданно для самого себя, находил что уже нисколько не отличаюсь от других молодых людей моего возраста и это подавление моей холеной и лелеянной индивидуальности, более меня не пугало… Все то, что окружало вашего покорного слугу раньше, всего за несколько вечеров проведенных в обществе девушки стало преображаться и приобретать новые формы, сохраняя, при этом, первоначальную суть. Я замечал эти метаморфозы, но, нисколько не дивясь им, продолжал наблюдать. Временами, мне даже казалось, что они, - эти метаморфозы, - происходят не просто так, не сами по себе, а как будто я сам прикладываю к ним руку. Я открывал все новые и новые двери, находил все новые и новые маршруты, возможности и перестал бояться окружающего меня Мира, который, как мне прежде казалось, был готов безжалостно обрушиться на голову стоит только потяжелее ступить. Он перестал казаться враждебным и чуждым мне. Он начал улыбаться и, заключая меня в объятья, устраивал все новые и новые экскурсии по самому себе… Я мог улавливать все малейшие колебания этого Мира: слышать его вдохи и выдохи, чувствовать его пульсы, отмечать как поднимается или повышается его настроение, а иногда наблюдать как дрожат у него по утрам руки…
Нужно сказать, что когда я впервые осознал появление в моей жизни девушки, осознал, что она тут, рядом, то начал испытывать радость от самого факта пробуждения в ненавистную мне когда-то реальность. Ранее оно казалось каким-то глупым недоразумением, которое должно было вскорости разрешиться, но новый день брал меня в оборот и против моей воли начинал мне навязываться и тогда я досадовал что именно я и есть виновник своего пробуждения… Теперь же был рад, - нет, - скорее счастлив, просыпаться в реальность ибо там, в реальности жила моя девушка, значащая для меня очень много. Очень много…
Я был совершенно естественен, именно таким, каким явился на свет, и совершенно не “рисовался” желая ее впечатлить… В моих отношениях с ней “поза” виделась мне излишней хотя бы потому, что как мне порой казалось, моя девушка знала меня много лучше, чем я знал себя сам. И пусть я сгорел бы как спичка, но зато отдал все тепло и свет тому человеку что идет со мной рядом, рука об руку, с кем я смогу заснуть на одной линии горизонта а если у нас с этим человеком когда-нибудь появится желание изменить друг другу, то пускай этот человек будет изменять мне со мной, – а я, в свою очередь, буду изменять ему с ним…
Продолжать в том же духе можно довольно долго. Я извел бы еще не одну пачку бумаги, но не передал и десятой доли своих ощущений… Но я, пожалуй, опять немного отвлекся и совсем позабыл о вас, милые мои друзья, и совсем позабыл о том, что у вас, нетерпеливых, нет возможности остановить меня, увлеченного и заставить вспомнить о том, что уже мог порядком наскучить. Лишаться вашего внимания я ни в коем случае не хочу а потому, считаю своим долгом начать рассказывать о чем-нибудь таком, что смогло бы сразу заинтересовать вас, милые мои друзья… О чем бы таком начать рассказывать? О чем же?.. Да вот хотя бы об этом…
Однажды, я как всегда провожал мою девушку до дома. У подъезда мы как всегда попрощались… После этого она обычно поднималась к подъезду по лестнице и, как я успел заметить, никогда не оглядывалась в конце маршрута, у входной двери. Когда я спрашивал ее об этом, моя девушка отвечала, что оборачиваясь после прощания с кем-то, у нее создается впечатление будто она видит того с кем попрощалась, в последний раз. Я уверял мою девушку, что это глупости, но она ничего не хотела слышать и продолжала подниматься к подъезду, и продолжала не оборачиваться.
Тогда моя девушка тоже поднималась к своему подъезду по лестнице, но прежде чем она взялась за дверную ручку, я окликнул ее. Моя девушка обернулась и застыла на месте, положив на перила руку. Я поднялся к ней и, приблизившись так близко как еще, наверное, никогда не приближался, тихо сказал:
“Я люблю тебя!”
И поцеловал мою девушку… Я не помню, как это произошло, как мои губы прильнули к ее губам, не помню этого неуловимого движения к ним навстречу, но отчетливо помню как они соединились в одной точке. Точке, в которой соединились не только наши с ней губы, но и наши с ней жизни. Именно тогда я понял, что между нами появилась какая-то связующая нас двоих тайна, и ни она, ни я, - не хотели бы чтобы эта тайна когда-нибудь оказалась кем-то из нас разгадана, ведь пока она существовала, существовала и наша любовь, которая, и являлась этой самою нашей тайной…
Я нежно обнимал мою девушку, прижимал к себе, целовал, гладил по волосам, блуждал руками по пока еще прикрытому одеждой телу, потом целовал снова и, когда боковым зрением увидел, что в одном из горевших окон появился чей-то силуэт, - скажу честно, друзья, - мне было все равно… Не знаю что происходило со мной в ту секунду и откуда взялся такой мощный порыв поспособствовавший столь бурному выражению моих чувств; скорее всего, - само прикосновение к ней растопило лед в моем сердце и оно ожило и забилось, пробуждая всю невысказанность, дремавшую в нем дотоле… Я что-то шептал ей на ухо, называл своим ангелом, прижимал к себе, опять целовал, и даже не заметил, как мы очутились у двери ее квартиры и как я впервые переступил порог Эдема, все еще опьяненный ею…

Знаете, друзья, я когда-то заметил, самое первое впечатление от незнакомой квартиры, целиком и полностью, зависит от встречающего в прихожей запаха, по которому сразу можно определить о количестве жильцов в этой квартире проживающих, в каких отношениях они между собой находятся, узнать также об их характерах и здоровье, о материальном их положении, о работе, об успеваемости их любимых чад в школе, и я даже не говорю о таких мелочах, как о разновидности домашних животных и морфологии тараканов… Поверьте, эту “обонятельную” индивидуальность, впору коллекционировать: например, запах кислых щей, - говорит о том, что супруги живут без ссор и уже много лет, клея “Момент” и прогорклого масла, - о том, что у них неурядицы, бинтов и йода, - означает что в квартире живет спортсмен, если запах жженой резины, то наркоман, хорошего вина и марихуаны, - люди творческие, дорогого коньяка, - преуспевающие, запах шерсти – торгаши, серы – шаловливые дети, а если к запаху серы примешивается запах жвачки, - то по всему выходит что эти дети еще и “двоечники”, запах мочи и пота, - свидетельствует о присутствии больного, а запах газа о наличии хитрых старушек…
Первый запах, который я почувствовал оказавшись в прихожей, - был запах топленого молока, запомнившийся еще с “простудного” детства. Он был настолько силен, что перебивал запах пыли на лампе в прихожей, тут же давшего о себе знать, едва моя девушка щелкнула выключателем. Немногим слабее оказался запах старых газет и журналов, сваленных прямо под вешалкой, перед ним, в свою очередь, мерк доносившийся из комнаты запах лампового телевизора и уж совсем не ощущался, - клопомора, из кухни… Настолько широкая и разнообразная гамма, - не наталкивала ни на какие мысли о быте моей девушки, из чего я немедленно заключил, что квартира съемная и содержит в себе запахи настоящих своих хозяев, а запах ладана еще не успел укрепиться в атмосфере квартиры, из чего также выходило, что квартирантка занимает ее недавно…
Мы с шумом ввалились в прихожую, сослепу натыкаясь на какие-то шкафы и полки, ну а потом она включила свет, повесила пальто на вешалку и… взяла с пола тапочки, надела их и, скрывшись в комнате, позвала оттуда меня… Я застыл как громом пораженный… Легкое опьянение, вскружившее мне голову словно бокал шампанского, - мигом слетело, сменившись тяжким похмельем. Помнится, я стоял там, на коврике, и чуть не плакал, все еще не в силах поверить.... Господи, да я ведь совсем забыл, ЗАБЫЛ!!! Еще минута, и я бы выскочил из квартиры, добежал до первого лестничного пролета и, выбив стекло, вылетел бы наружу, чтобы уж там, внизу, на асфальте, найти то спасительное забвение, в котором можно было бы раствориться и навсегда позабыть о своей ущербности, словно о дурном сне…
Моя девушка снова позвала меня из глубины комнаты, но я стоял не шелохнувшись, и тогда, видя что я не отзываюсь, она вернулась обратно в прихожую, и, увидев что ваш покорный слуга по прежнему стоит в ботинках, в пальто и с тростью, раздраженно спросила:
“Ты почему до сих пор не разделся? Может, ждешь тапочки? Так они у меня одни, - проходи прямо так…”
Медленно, словно во сне, я стащил с плеч пальто, повесил пальто на вешалку и снова посмотрел на нее, не в силах произнести ни слова.
“Я все знаю, Божий человек, проходи прямо так…” – вздохнув, повторила она и быстро ушла в комнату.
“Откуда???” – прокричал я ей вслед.
“Догадалась…” – раздалось из комнаты.
Представляете?.. Господи, сколько же настоящей благодарности я почувствовал к ней в тот момент и, если бы она не ушла, уверен, я в ту же секунду, рухнул бы перед ней на колени, обнял за ноги и, орошая их своими слезами, принялся целовать ей руки, за то, что она избавила меня от унижений, - да чего там; снова спасла мне жизнь! Как же она была великодушна, друзья мои… Я точно помню, что никогда не говорил ей о своей инвалидности; поначалу я и сам не мог принять этот факт, бежал от него, потом дико стеснялся и комплексовал, ну и наконец, благодаря ей, и вовсе забыл о нем и теперь просто не мог понять, откуда она узнала о моей беде, тем более, что трость у меня в руках еще не показатель… И я полюбил ее еще больше… А она будто бы боялась моей признательности и, наверное, по этой причине, - так быстро ушла в комнату, позволив пройти следом не разуваясь, что, после минутного колебания, я и сделал…
Войдя в комнату, я огляделся… Да, я нисколько не ошибся в своих предположениях и квартира действительно была съемной. Об этом говорило многое; не только убогость обстановки, и что в ее атмосфере чувствовалось незримое присутствие настоящих хозяев, но и ряд других причин, из которых напрашивался такой вывод… Она была однокомнатной и кроме выцветшего дивана с обивкой “в цветочек”, книжного шкафа, письменного стола без ящиков, лампового телевизора с пыльным экраном, да пары стульев, - ничего больше. В книжном шкафу, - к которому я подошел в первую очередь, - кроме детективов в мягкой обложке и каких-то дамских романов, - никаких книг. Ценных вещей и сувениров на полках также не наблюдалось, а с кухни то и дело доносился рев старого холодильника.
“А где твои родители?” – случайно вырвалось у меня.
Моя девушка бросила на меня быстрый взгляд:
“На каждый мой день рождения, родители выполняют одно мое желание, - думаю, это не очень много, если день рождения у меня, как и у всех, один раз в году. Так вот, на последний я пожелала чтобы они оставили меня в покое.”
“Неплохо.” – со знанием дела немедленно оценил я. – “Но где они теперь?”
“Нигде. Их нет больше…” – сказала она, и голос ее дрогнул. – Господи, какая же я была дура!”
“Извини…”
Я понял всю бестактность своего вопроса, понял что причинил боль, и впредь решил ни о чем не спрашивать… Мне было стыдно, что ТАК отплатил моей девушке за ее великодушие… Помнится, я сел на стул, слегка скрипнувший под моими чреслами и закрыл лицо руками, не представляя как можно загладить свою вину…
“Извини, пожалуйста, извини…” – пробормотал я.
“Да ладно… Не бери в голову.” – сказала она и, как ни в чем не бывало, добавила. - “Чай будешь?”
Я кивнул. Моя девушка ушла на кухню а я остался сидеть в комнате, все еще не в силах простить себе эту бестактность…
“Иди, чайник вскипел!” – вскоре крикнула из кухни моя девушка.
Чай пили в молчании… Моя девушка уставилась в одну точку и лишь изредка подносила чашку к губам и, сделав маленький глоточек, сразу же отставляла и все это время не переставала думать о чем-то, как будто ей предстояло принять какое-то важное решение, и чай был только помехой. Несколько раз она поднимала на меня глаза и тогда мне казалось, будто моя девушка хочет сказать что-то, но то ли не решается, то ли просто не может найти подходящих слов. Я же смотрел в свою чашку, поверхность которой, кстати, была абсолютно чистой, без чаинок и, хоть в этой малости, находил для себя какое-то утешение.
“Божий человек, я должна кое-что сказать тебе.” – вымолвила, наконец, моя девушка.
“Так скажи…”
“Нам надо расстаться… Ты пока не понимаешь, но так надо…”
“Ты появилась так внезапно,” – с горечью сказал я. – “и теперь также внезапно исчезаешь. Зачем тебе вообще понадобилось связываться со мной? Или ты думала…”
“Ты не знаешь кто я такая…”
“А кто ты такая?”
“Не важно...” – отмахнулась вдруг моя девушка.
“Но почему?” – снова возмутился я. – “Почему??? Почему ты хочешь покинуть меня?”
Моя девушка невесело усмехнулась:
“Ну во-первых я не твоя собственность. А во-вторых…” – тут она осеклась и, посмотрев на меня долгим взглядом, продолжила, наставительно. - “Ты еще найдешь себе другую и будешь вполне с нею счастлив. Быть может найти ее будет трудно, но при желании все наши мечты сбываются, только желать нужно душою, а не руками.”
“Послушай, мне не нужная другая,” – резко возразил я. – “мне ТЫ нужна!
Уронив голову на руки, я уставился на свое отражение в чашке… Моя девушка посмотрела на меня, встала из-за стола, взяла меня за руку и увлекла за собой в комнату, оказавшись в которой я сразу понял, ЧТО в ней сейчас случится. Уже вижу как у вас от удовольствия текут слюни, в предвкушении моего рассказа. Ну что же, слушайте, бесстыдники, и я буду искренне рад если кто-нибудь, с кем-нибудь, где-нибудь и когда-нибудь тоже испытает подобное.

Тогда ночью мы создали целый Мир, прошли весь цикл развития этого Мира, вплоть до краха, ну а после воссоздали вновь, когда переплелись друг с другом телами, слились в некоего двуполого демиурга, образовав собой инь и ян. Как составляющие этого самого Мира, мы находились в постоянном движении. Мир прогрессировал по мере того как наши движения убыстрялись чем мы продвигали его к логическому концу понимая, однако ж, что если вдруг остановимся и не довершим начатое, то в очередной раз созданный нами Мир, - не оправдается. Эйфос, который мы в тот момент выделяли, посредством взаимной стимуляции наших эрогенных зон, - поддерживал существование Мира, но только пока его количество было умеренным, пока оно не превышало какой-то допустимой отметки преодолев которою, неминуемо следовала яркая вспышка, раздавался взрыв и наш Мир тут же прекращал свое существование, разлетаясь на милиады флюидов, хаотично носившихся по комнате, и мы распадались на две половики. Но проходило какое-то время - мы снова набирались сил, снова оказывались в объятьях друг друга, снова вырабатывали и обменивались энергией, чтобы снова воссоздать Мир, снова пройти с ним весь цикл его развития, и чтобы он снова взорвался от переполняющих нас чувств. Продолжительность существования Мира, зависила не от продолжительности процесса, а от сохранности нашей тайны, благодаря которой мы всегда могли воскрешать то, что обращалось во прах…
Проснулся я от незнакомого ощущения чужого тела рядом с собой. И моя девушка проснулась, вероятно, по той же причине… Мы долго глядели друг на друга, словно испытывая себя, желая понять, не ошиблись ли мы, поддавшись инстинкту, минувшей ночью. Какая-то неловкость может и имела место, но только за сам инстинкт, за сам факт случившийся близости, а не за ту любовь, которой мы предавались на старом, пыльном диване, с пружинами наружу, поэтому, неловкость, исчезла также внезапно как появилась... Надеюсь, вы понимаете о чем я? Когда-то я уже делился своими мыслями, относительно разницы между любовью и сексом и только по этому, мы могли глядеть друг другу в глаза, не испытывая при этом стыда и неловкости. Ведь любовь - это не всегда секс, а секс - это не всегда любовь…
Утро выдалось тоскливым и мрачным, дождь лил не переставая. Зонта у меня с собой не было, но я не сетовал. Дождь, затянутое тучами небо, - все это настолько соответствовало моему настроению, что я не видел ничего ужасного, чтобы как следует вымокнуть, получить воспаление легких и, глядя в потолок, лежа на своем любимом диване, не заметно ни для кого, – даже для самого себя, - умереть…
Я лежал, думал об этом, а дождь продолжал хлестать за окном и продолжал завывать ветер…
Моя девушка тяжело вздохнула, отбросила в сторону одеяло, и медленно, чтобы я последний раз насладился ее наготой, поднялась с дивана.
“Боюсь, тебе уже пора, Божий человек.” – сказала она.
Я не помню ни того как вставал, ни того, как одевался, ни того, как ополаскивал лицо в ванной. Не помню также допивал ли я свой вчерашний, холодный чай или моя девушка налила мне свежий, горячий, не помню о чем думал когда стоял у окна и курил сигарету и лишь только в прихожей, натягивая пальто, я отчетливо помню как спросил ее:
“Мы еще встретимся?”
“Не знаю…”
С этими словами моя девушка вытолкала меня на лестницу и быстро захлопнула за мной дверь…

Погода на улице встретила меня прохладно. Впрочем, я был готов к этому. С чего бы ей отнестись ко мне с теплотой в самом конце сентября?
Я вернулся домой, лег на свой любимый диван и так в тоске и апатии пролежал до самой зимы. Единственным моим желанием на тот момент, - было желание умереть, и всякий раз закрывая глаза, я мечтал никогда не открыть их более, но помимо моей воли глаза все равно открывались, едва наступало утро. По началу я еще ориентировался во времени а потом перестал и мне было безразлично во сколько закрывал глаза, во сколько вновь открывал их, сколько держал открытыми, сколько закрытыми… Бодрствуя, мое жизненное пространство ограничивалось площадью моего дивана, а во сне… впрочем, снов я не видел.

Книга третья
Помнится, я стоял у окна палаты и смотрел на улицу. Шел снег… Зима выдалась на редкость ласковой, холодами практически не отличалась, но это был только внешний взгляд на нее, поскольку на улицу меня не выпускали, и проверить свою догадку самому, увы, не представлялось возможным.
Было уже довольно темно… Я смотрел  на снежинки, отражающиеся в свете уличного фонаря и думал о том, как должно быть обидно, тому большинству снежинок, не сумевшим по каким-то причинам отразиться в свете этого фонаря, а ведь, положа руку на сердце, именно они, неотразившиеся снежинки, и делали зиму – зимой. Но, с другой стороны, отразившиеся снежинки придавали красоту этому удивительному времени года, и я все думал об этих снежинках, думал о тех и других, продолжая глядеть в окно…
В больнице я находился уже третий месяц, но надежд на выписку не было по-прежнему никаких. Впрочем, я и не особо хотел выписаться, твердо зная, что ничего хорошего, - равно как и ничего плохого, - дома не ожидает. С другой стороны я видел, что все усилия моих врачей, остаются тщетными, но не хотел расстраивать этих милых людей и, на обходах, всегда говорил, что со мной все хорошо. Все хорошо… Но они не верили и продолжали пичкать таблетками, в тайной надежде, что однажды ваш покорный слуга все таки займет подобающее место в обществе. А я, в свою очередь, не хотел лишать их этой надежды и поэтому продолжал твердить что со мной все хорошо… все хорошо… все хорошо… И улыбаться… И улыбаться…
Нужно сказать, меня всегда забавлял и, одновременно, ставил в тупик, тот коварный вопрос, зачастую задаваемый мне врачами, особенно в первые дни моего пребывания в больнице, а именно: не замечал ли я, что чем-то отличаюсь от своих сверстников? Когда я слышал его, то со всей уверенностью заявлял, что вопрошающий либо полная посредственность, либо сам видит свои отличия и чувствует собственное превосходство над окружающими и продолжал наступать: “Например, сколько ваших одноклассников избрали себе профессию психиатра? Думаю, немногие, может быть даже вы один и избрали,” – заключал я, отмечая то глупое выражение на лице врача и, внутренне наслаждаясь что поставил в оппонента в тупик, наступал снова: “в то время когда ваши одноклассники избрали себе иной, отличный от вашего путь самореализации, ощущая свое превосходство над вами, - как и вы над ними, - в той или иной области…”
Конечно, друзья мои, можно было ответить, что я отличаюсь умом, внешностью, телосложением, что никогда не встречал парня похожего на меня как две капли воды, но не хотел и, наверное, отвечая так, я еще больше усугублял свое и без того печальное положение душевнобольного но, тем не менее, промолчать не мог, ибо в жизни не встречал вопроса глупее.
Однако, это был далеко не единственный, раздражавший меня вопрос. Врачи задавали и другие вопросы, на мой взгляд отличавшиеся гораздо большей провокационностью. Один раз меня спросили о моем вероисповедании. Помнится, я ответил что Бог произошел от обезьяны, после чего просидел неделю на аминазине... Вероятно, врачи придерживались иных взглядов…
Спросив как-то о моих планах на будущее, при том, не ограничивая в вопросе эти самые планы сроками, получили самый точный ответ, какой я вообще мог дать:
“Пойти покурить.” – ответил я. – “Потом, если это вас интересует, конечно, не сочтите за труд и загляните в расписание режима дня, в коридоре. Мои планы на будущее подробно расписаны там на ближайшие… эээ… месяцы. В 15-00 - пойду на обед, в 16-00 – у нас “тихий час, ну и так далее…”
А на вопрос что мне снится, сочтенный мной при данных обстоятельствах если не издевательским то интимным, пожав плечами, сказал:
“Порно… Цветное, широкоформатное…”
Я врал, конечно… На самом деле снились черные дыры. Их даже рекламой не перебивали. Стоило лечь - сразу засасывало внутрь.
Как я успел заметить, основной отличительной особенностью настоящих психиатров, является полная неспособность к метафорическому восприятию своих пациентов. Специфика их профессии обязывает воспринимать все буквально. Хороший психиатр не умеет вообще воспринимать метафоры, посредственный - не воспринимает с девяти до пяти, ну а плохой - свой собственный пациент…
Все мои многочисленные соседи, почему-то вызывали у меня глубочайшее чувство жалости, вместо обычного, присущего мне равнодушия ко всем без исключения. Да, все эти маленькие, лысенькие, заискивающие и вечно дрочащие попрошайки, - не могли оставить меня равнодушным.
Вы только посмотрите на них, друзья: на пижаме остатки утренней каши съеденной ими на завтрак, всегда сопровождавший их запах давно не мытого тела, хотя ванна у нас была открыта ежедневно, для всех желающих с семи до половины девятого, легкий пушок на щеках, над верхней губой и на подбородке, или густые, черные бороды - никто не сбривал, хотя “брадобрейка” приходила к нам каждую среду. И, наконец, пижама, на несколько размеров больше или меньше чем требовалось, хотя для того чтобы подобрать нужный, надо было всего лишь попросить об этом сестру-хозяйку… Вы только послушайте их, друзья:
“Это у тебя новый номер журнала? Дай посмотреть.”
“Да ты мне еще по старому номеру сперму не сдал!”
Видя, слыша, обоняя все это, я понял что внутри у каждого есть своя география. Но она не простирается по горизинтали, - эта география располагается строго по вертикали. Книзу зауженная и расширяющаяся кверху. Она как дерево. Его ветви устремляются вверх, но отдельные сучки кажут вниз. Есть определенные установленные внутренним Законом границы, ниже которых человек не может позволить себе опуститься, чтобы не потерять свою человеческую сущность и не превратиться в животное, и границы выше которых не может подняться, не сойдя при этом с ума. Но последнее никому из них уже не грозило…
Но самое отвратительное зрелище я наблюдал в дни посещений, когда все эти несчастные вместе со своими несчастными родственниками собирались в столовой и начиналась гастрономическая оргия, массовое истребление продуктов питания принесенных родственниками, на которые они жадно набрасывались и, чавкая, поедали. Кого-то рвало, кто-то давился, не мог прожевать, но, тем не менее, никто из них не останавливался; судорожно оглядываясь по сторонам, они продолжали жрать. Глядя на это, мне делалось не по себе, как будто я совершал что-то плохое, гадкое, предосудительное, словно подглядывал за кем-то в замочную скважину и тогда я с брезгливостью отворачивался… И дело было не в том легализованном поедании продуктов, что называется “в одно рыло”, и не в том, что уничтожив все съестное сегодня, - завтра они пойдут попрошайничать или шарить по чужим по тумбочкам, а в том страшном самонеуважении… Но все равно я жалел их. За это, наверное, и жалел…

Шли дни… Я помнил каждый, ибо были похожи. Заступая по установленному Богом графику, они сутки через шестеро сменяли друг друга и, совсем переставший их различать, из всей семерки один я все-таки сумел выделить, правда, не сразу.   
Помнится, в один из Четвергов, ознаменованным рыбным деликатесом, поданным нам на завтрак и казалось бы ничем более, произошло то, чего я никак не мог ожидать, по крайней мере в ближайший месяц. Тогда, маясь от безделья, я бестолково слонялся из конца в конец по “улице”, пока не наткнулся на одну из своих врачих, всегда относившуюся ко мне с подчеркнутым сочувствием, за коим, как могло показаться, угадывалось нечто большее. Да, чисто внешне мне она тоже нравилась, но я никак не выражал этого зная, что обычно представляют из себя молодые, с амбициями люди, едва сошедшие с институтской скамьи. За их приторной любезностью таился такой откровенный и ничем не прикрытый цинизм, от которого, порой, делалось не по себе даже видавшим виды психиатрам. Впрочем, я всегда относился настороженно к людям, пытавшихся найти подход ко мне при помощи такого банального инструмента как вежливость, дружеское расположение и чисто показушное участие, всегда провоцировавшее на душевный стриптиз, неопытных в общении с психиатрами, людей. И именно по этой причине я так остерегался эту врачиху, Наталью Михайловну, если меня не подводит память…
“Как чувствуем себя, Алексей?” – осведомилась Наталья Михайловна, отрепетировано улыбаясь.
“Хорошо.” – пожал плечами я, по опыту зная что психиатру важен не столько сам ответ, сколько выражение лица и тон отвечающего, поэтому поспешил добавить как можно непринужденнее. – Все хорошо, спасибо…”
“Как настроение?”
“Хорошее…”
“Тогда завтра выписываемся.” – сказала Наталья Михайловна и выжидательно посмотрела на меня, заинтересованная, вероятно, моей реакцией.
“Хорошо.” – опять сказал я, стараясь придать своему голосу некоторую будничность, словно каждый день выписывался из дома со съехавшей крышей.
Наверное, мой ответ, обескуражил Наталью Михайловну, ожидавшей от меня, - своего подопечного, - более сильных эмоций по поводу факта выписки. Стараясь не выказать разочарования она, на всякий случай спросила меня как я сплю – “Хорошо” – и, задав еще пару таких же дежурных вопросов, улетучилась, вместе с запахом своих духов, от которых как я успел однажды заметить, у многих наших дураков случалась эрекция, когда эта самая надушенная Наталья Михайловна проходила иной раз по коридору. Проводив ее взглядом, я вдруг испытал сильное ликование где-то внутри себя и, как ни старался подавить его после случившейся беседы с Натальей Михайловной, ликование все равно вылезало наружу. Я радовался, что вернусь домой, в свою маленькую, вытянутую коридорчиком комнату, радовался, что увижу своих родителей, что найду новую работу, радовался, наконец, что получу свободу и что смогу ее тратить... Но свобода как деньги, - ею тоже надо уметь пользоваться.
Занятый этими мыслями я вернулся в свою палату, улегся на койку и уставился в потолок. Взяв книгу с тумбочки, я повертел ее в руках, и отложил в сторону. Читать не хотелось… Не помню сколько времени я пролежал так, прежде чем до моего слуха донеслось какое-то странное пыхтение, заставившее меня очнуться и, приподнявшись на локтях, оглядеться по сторонам… В палате никого не было кроме тощего, лысенького паренька, откликавшегося на имя Илья и найти причину странного пыхтения особых трудов не составило. Внимательно приглядевшись к Илье, я с каким-то внутренним удовлетворением обнаружил, что лежа под одеялом, Илья мастурбирует, нисколько не стесняясь моего присутствия в палате. Впрочем, он был настолько поглощен своим занятием, что мог и не заметить, как я вернулся. Не могу сказать какие картины вставали перед мысленным взором Ильи, но взгляд его был рассеян и устремлен в никуда. Я даже попытался представить, какие эротические образы проносятся сейчас перед его глазами, и мне, на какое-то мгновение стало немного завидно… Трудно сказать, сколько времени я наблюдал за “рукоблудной деятельностью” этого придурка, прежде чем тот, наконец, заметил, что он не один в палате. И вы думаете, он смутился, друзья? Ничуть не бывало… И когда наши взгляды встретились, то в глазах его я не увидел решительно никаких чувств, кроме какой-то смертельной усталости, навеянной даже не мастурбацией. Мне показалось, будто он хочет поделиться со мной чем-то важным и давно его мучавшим, но то ли не может найти подходящих слов, то ли опасается что не поймут, то ли дал клятву ничего не рассказывать, но я понял его без слов. Илья во многом был обделен природой, а теперь врачи лишали Илью последнего, маленького отростка плоти, день ото дня увядавшего благодаря их заботам, пожалуй, единственного его друга. Друга, с которым можно общаться и который может скрасить больничный досуг, доставить толику наслаждения, покуда не стал рудиментом. Мне захотелось морально поддержать соседа, но тот обошелся и без моей поддержки, увеличив частоту движений, после чего замычав в неистовстве, достиг конечного результата, забившись в сладостных конвульсиях наступившего оргазма, прямо под тоненьким, с больничным клеймом, одеялом.

В коридоре сестра громко прокричала мою фамилию… Я сдал постельное белье сестре-хозяйке, пижаму и переоделся в принесенные из каптерки личные вещи. “Прощальная” беседа с врачами была окончена, а в “предбаннике” меня уже дожидались родители…
Оглядев на прощанье свою палату, я ни с кем не прощаясь, вышел в коридор и, подойдя к двери, кивнул санитару. Тот немедленно достал четырехгранный ключ, вставил его в замочную скважину и провернул в ней. Что-то лязгнуло, дверь открылась, и я сразу же увидел своих родителей, встречавших на выходе…
Но при виде них, я почему-то не испытал вчерашней радости. Радость покинула меня, уступив место повседневному равнодушию, когда рядом с родителями я заметил провожавших меня врачей нетерпеливо переминающихся с ноги на ногу. Я подумал, что если когда и представлял себе этот день, то представлял его именно так и никаких отклонений от нормы моих представлений о нем, - не наблюдалось.
Мать счастливо улыбалась, помнится, даже слезу пустила, из чего я немедленно заключил, что цветы в ее руке, предназначались врачам. Отец же протянул мне руку, я вяло пожал эту руку и более не проронил ни слова, как, впрочем, и он. Ну, а врачи неплотной стайкой сбились в углу и принимали благодарности матери с таким видом, будто и вправду сделали невозможное, хотя, уверен, в душе они сильно сомневались в успехе моего медикаментозного перевоспитания и маскировали, таким образом, мои неутешительные прогнозы…
“Ну если что, наш телефон у вас есть.” – прощебетала, наконец, Наталья Михайловна, также здесь присутствующая. Одной рукой она уже прижимала к себе цветы, принесенные моей матерью.
Мать согласна закивала в ответ, а отец вытащил какой-то конверт и передал этот конверт Наталье Михайловне, которая тут же покрылась красными пятнами, как будто кто-то надавал ей по физиономии, и неловко оглянулась на своих коллег. Те сразу же расплылись в понимающих улыбках и в свою очередь благодарно закивали отцу, как будто между ними состоялась какая-то сделка, условий которой я понять не мог, из-за того, наверное, что пришел слишком поздно. Но никто, похоже, не собирался посвящать меня в подробности… Все просто улыбались друг другу как улыбаются люди, между которыми установилось полное взаимопонимание…
Потом мы покинули больничный корпус… Я шел окруженный с обеих сторон конвоем родителей и чувствовал весну, правившую бал на улицах. Всю зиму я пролежал в больнице, и она не смогла дохнуть на меня своим холодным дыханием и, едва затеплившаяся повсюду жизнь, привела меня в какое-то умиротворенное состояние и, помнится, я улыбнулся…
Когда на станции метро “Тульская” мы спустились под землю, то я сразу же обнаружил, насколько сильно изменился Московский Метрополитен за время моего отсутствия… Было около двенадцати часов дня и сопровождавший всю “Серпуховско-Тимирязевскую” ветку запахи, разительно отличался от тех, обоняемых мною прежде запахов… Едва уловимый запах свежесваренного кофе со сливками, сопровождался выдыхающимся ароматом зубной пасты “Blend-a-med”, которой наиболее частые и, замечу, чистоплотные пользователи этой ветки, по утрам чистили зубы. Они также сменили и сигаретную марку и вместо “Pall-Mall’а”, теперь присутствовал вкус сигарет “Parlament”, из чего я немедленно сделал вывод, что дела у них пошли в гору… Что же касается Очаковского алкоголя, так он исчез вовсе, видимо пассажиры более не нуждались в допинге и это не могло не радовать, а Пауло Коэльевские притчи, и произведения Харуки Мураками, которые они в основной своей массе теперь читали и вовсе поразили меня. За время длинных, утомительных перегонов от станции к станции, жвачка для мозгов предложенная Дарьей Донцовой, вероятно уже утратила свои вкусовые качества и показавшийся в конце туннеля свет, окончательно изменил пассажиров серой ветки, моих старых знакомцев, что даже у них на лицах появились новые черты и губы ранее только выгибавшиеся, отныне могли прогибаться и в обратную сторону, добавляя разнообразия в повседневный, присущий им, “горизонтальный” нейтралитет… Ангелы окружали со всех сторон и дело было даже не в антидепрессантах, что я должен был принимать и при выходе из больницы, а в чем-то еще, словно пока я находился в больнице с Миром произошла какая-то перемена, - может быть даже произошла война, - затронувшая Мировой фундамент. Но скорее всего, перемена произошла вовсе не с Миром, перемена произошла со мной. Произошла во мне… Тут я подумал о моей девушке… Еще в больнице я твердо вознамерился отыскать оную, чувствуя прямую зависимость от нее. Зависимость, избавление от которой я смогу получить если отыщу мою девушку, и успех моих поисков, как мне казалось, был гарантирован. Ведь если она сама смогла отыскать меня, когда я никого не искал и даже не знал что искомый, то и я сам смогу отыскать ее, на тех же условиях…
Размышляя об этом, я вместе с родителями вошел в подъезд, поднялся по лестнице к двери нашей квартиры и, заметив выжидательный взгляд родителей, достал из кармана ключ…
В моей комнате мало что изменилось. Точнее, совсем ничего не изменилось. Это я заметил, едва войдя туда… На окне все также стоял покосившийся кактус-акселерат, на стене висело все то же пыльное зеркало, у стены все тот же не убранный диван с несвежим постельным бельем, та же настольная лампа на заваленном книгами столе, ну и наконец, все та же схема линий Московского Метрополитена над ним... “Родные, милые моему сердцу вещи и предметы обстановки!” Что тут еще добавить?
Я медленно прошелся по комнате, трогая вещи и лаская их пальцами. Глядя на меня со стороны, наверное, можно было подумать, будто я ищу что-то, но на самом деле я ничего не искал. Просто радовался своему возвращению домой. Мои представления о первом дне оказались нарушены, ибо я не представлял, что вернусь все туда же.
Потом позвали обедать… На обед были щи из кислой капусты и меня вновь чуть было не стошнило, но я стоически доел все, что мне положили и, помнится, даже поблагодарил накормившую меня мать, и та едва не расплакалась от внезапно нахлынувших на нее материнских чувств. А ведь когда-то я даже не предполагал что она тоже умеет плакать.

Первые дни после больницы, прошли в обстановке полного взаимопонимания между мной и моими родителями, строжайшим соблюдением этикета, правил приличия и дисциплины. Родители старались ни в чем не ограничивать моих внешних и внутренних свобод, не ущемлять в правах но, в то же время, продолжали зорко следить за всеми производимыми мною действиями и, по возможности, отслеживать все мои передвижения по квартире… На улицу я не выходил, хотя нельзя сказать что меня туда не тянуло, а я так хотел пройти по каким-то темным, безлюдным улочкам, спокойствие которых лишь изредка нарушалось автомобилями, к длиннющему белому дому, казавшимся в темноте серым. К обыкновенному, многоподъездному, с припаркованными внизу автомобилями, и типовой детской площадкой, с качелями и каруселью… В своих снах, я видел как прихожу в чертог моей девушки, звоню в дверь, дверь открывается и на пороге стоит она. Секундное удивление в ее глазах при виде столь неожиданного визитера, тут же смениться радостью от встречи с оным, и тогда я, наконец-то, сольюсь с ней в одно целое при помощи долгого поцелуя, такого сладкого, такого прекрасного… Однажды, спустя время, ноги сами привели меня к ее дому и, помнится, я едва не закричал от радости, когда задрал голову и увидел в знакомых окнах тот долгожданный свет! Нужно ли описывать, друзья, с какой фантастической быстротой, перескакивая сразу через пять, нет, - через десять ступеней, я взлетел на нужный этаж и позвонил в дверь. После нескольких секунд невыносимого ожидания, показавшихся мне вечностью, дверь открыла какая-то старуха, в клеенчатом фартуке и с косынкой на голове. Изумлению моему не было предела. Улыбка медленно сползла с моих губ и я, на мгновение потеряв дар речи, продолжал смотреть на эту старуху, не в силах поверить что моя девушка так внезапно постарела, а старуха, в свою очередь, на меня и тоже не говорила ни слова. Судя по всему это была хозяйка квартиры…
“Вам кого?” – спросила, наконец, старуха.
“Простите…” – срывающимся голосом начал я. – “Тут жила… девушка…”
“Да,” – подтвердила старуха. – “Было дело, жила. Съехала. А тебе то, что до нее? Ты ей кто будешь?”
“Да я, собственно… А вы не знаете где она теперь? Она ничего вам не говорила? Адреса не оставила?”
“Нет. Не оставляла.” – пожала плечами старуха. – “Да ты кто сам такой, говорю, будешь?”
“Алексей, Божий человек”… - ответил я, подумав что почему-то всегда скрывал правду, обозначая ее только по контуру. – “А давно она съехала?”
“Вообще-то она съехала три месяца назад.” – снизошла до объяснений старуха. – “Она на полгода снимала, срок прошел…”
“И вы ее видели? Ведь она должна была передать вам ключи?” – все еще на что-то надеясь, опять спросил я.
“Нет.” – покачала головой старуха. – “Не видала. Она оставила ключи под ковриком. Ведь что тут брать? А? Что брать?” – и старуха невесело оглянулась на свою квартиру.
“А вы… Вы случайно не знаете ее имя?”
Имени своей квартирантки старуха не знала…
Но это было уже потом, спустя время, а пока я оправлялся после больницы, привыкая к домашним условиям. Нужно сказать, это оказалось не таким простым делом, как могло показаться в начале, ибо заново привыкнуть к тому обстоятельству, что окружающие меня люди, теперь отнюдь не являются дураками, с которыми всегда можно было найти общий язык, а представляют собой персон в общении туговатых… Всякий раз, закуривая сигарету, я долго отвыкал от мысли, что сейчас ко мне могут подойти с просьбой оставить покурить, и потом отсутствие трех широко известных и принятых в больничных кругах слов как то: “дай”, “оставь”, “угости”, - в лексиконе моего теперешнего окружения тоже казалось мне несколько непривычным. Я даже не говорю о таких вещах как больничная питательная субстанция, абсолютно лишенная жира аморфная масса, вместо которой, на моей тарелке теперь дымилась аппетитная готовка матери… Когда я заходил, - прошу прощения за столь интимную подробность, - в туалет, то поднимая с унитаза крышку, невольно хотел усесться на него “орлом” и, помнится, искоренение этой привычки тоже стоило мне немалых усилий. Еще, по привычке, я не мог лечь спать позже оговоренного в больничном режиме срока, не мог не раньше проснуться по той же причине. И лишь только расписание приема лекарственных препаратов в моей пост-больничной жизни осталось без изменений что, конечно-же, облегчало акклиматизационный процесс, и именно по этому я опять улегся на свой диван и опять предался бездействию, делая исключение для, пожалуй, единственного, близкого мне удовольствия, то бишь для мастурбации…
Не стоит думать, милые мои друзья, что объектом удовлетворяемой мною таким способом похоти, являлась моя девушка, с которой в одном из вышеописанных эпизодов я испытал то, что никто, ни с кем, нигде и никогда не испытывал. Нет, я не давал полета обуревавшим меня фантазиям о ней и руководствовался исключительно женским телом вообще, не концентрируясь на конкретных его обладательницах, наверное, из опасения осквернить одного из адептов такого тела. Тем более, особых усилий от меня не требовалось и мои стесненные жилищным кризисом “детки” рвались наружу сами, без помощи отдельных персон, которые, несомненно, могли бы поспособствовать им в таком деле. И я, при всем желании, никак не мог втолковать своим “деткам”, полную безрезультативность их попыток высвободиться из плена моей мошонки и выйти наружу, где бы встречала она… Желанная яйцеклетка. Но они, с завидным упорством, продолжали рваться из меня прочь, в надежде, что они не пропадут даром, что очередной выход не окажется напрасным, что они не обманутся в своих ожиданиях. И, тем не менее, раз за разом я обманывал их, а они, - о, легковерные живчики! - ничего не могли поделать с постоянными ложными вызовами “отца”, и продолжали засыхать на моих простынях, наивно полагая при этом, что потомкам повезет больше… Мертвые дети! Иногда я с ужасом представлял себе, если однажды, один из них, самый активный и самый пробивной, встретит свою яйцеклетку, - как он отомстит мне тогда за своих погибших за зря собратьев! Вот, оказывается, где причина появления на свет “трудных детей…
Однако, после недели полнейшей социальной пассивности, я решил приступить к действию, ибо дальнейшая пассивность влачила за собой новую депрессию, причем, надо заметить, в еще более тяжелой форме, чем уже пережитая. Словом, я опять озадачился поиском подходящих вакансий.

Многие профессии ваш покорный слуга забраковал сразу, из-за отсутствия определенных требований к кандидату; некоторых качеств, образования и конечностей, да и выбирать как-то не приходилось. Ассортимент был не слишком широк и тогда я впервые пожалел, что не пошел дальше учиться, однако, сожаление это, было сиюминутным, поскольку, в таком случае, я бы никогда не повстречал мою девушку, если бы обучался в Заведениях различным наукам, а не работал дежурным у эскалатора. Впрочем, очень возможно, что и там бы я тоже встретил мою девушку правда, в несколько другой ипостаси, обремененную, например, тяжелым багажом знаний, без особого восторга мною тогда встреченного. И так, я неминуемо приходил к мысли, что каким бы ни был мой путь из магазина, где я купил ботинки, моя девушка все равно возникла бы на моем пути и образ ее, зависел только от тех обстоятельств при которых я был бы ей обнаружен.
Она была одна на всю жизнь, - это я знал твердо и решил что уже ни за что не пропущу мою девушку, если устроюсь работать кондуктором в наземном транспорте, на какой-нибудь из маршрутов столицы. Основная цель, какую я преследовал этим трудоустройством, являлось желание никогда не стоять на месте, пребывать все время в движении и в надежде снова встретить ее, и именно по этой причине в скором времени я начал менять маршруты, на коих работал, переводиться из автобуса в троллейбус, из троллейбуса в трамвай, чтобы однажды продать моей девушке счастливый билет, выдернутый моей любящей рукой из общего мотка других билетов и, тем самым, подать ей знак. Знак, по которому моя девушка обязательно узнала бы мой оригинал, легко отличив последний от копии…
Работая, таким образом, я находил немалое утешение в том, что отныне не стою на месте как когда-то в метро, тем более, - как уже говорилось, - периодически я переводился с одного маршрута на другой и мне зачастую казалось, будто на самом деле двигаюсь только я, а само время вне автобуса, троллейбуса или трамвая, - что, впрочем, неважно, - стоит на одном месте и очень скоро, окончательно укрепился в этом…
Примерно тогда же я сделал очередное свое открытие, после систематизированного изучения всех маршрутов наземного транспорта, берущих начало от ближайшей к моему дому станции метро, кажется “Тимирязевской”. В это невозможно поверить, но я обнаружил, что каждый из этих маршрутов имеет собственное музыкальное сопровождение. Дело, наверное, было в том, что рядовой обыватель пользуется в основном только одним конкретным маршрутом, - от дома до работы и в обратном порядке, - и перестал замечать тот сопровождающий его маршрут “саундтрек”, в то время когда ваш покорный слуга, менявший вид транспорта будто хирург перчатки, не мог не обратить внимание на это открывшееся ему чудо, как когда-то обратил внимание на обонятельные особенности линий Московского Метрополитена, которые уже имел честь описать выше… музыкальное сопровождение складывалось из звуков издаваемых автомобилями, - причем каждая тональность звука зависела от марки автомобиля встречающейся в различных частях города наиболее часто, - урчания моторов, раздающихся гудков, завываний сирен, воплей сигнализаций, визга тормозов так напоминающих гитарное соло, а также во многом зависели от состояния дорог и автомобильных покрышек. На всю эту “музыку” накладывались обрывки фраз пассажиров, все это микшировалось, и в конечном итоге напоминало какую-нибудь музыкальную композицию, ну а если еще приобщить сюда возникающие ассоциации с местом мимо которого проезжаешь, то уже абсолютно точно можно было сказать, какая именно композиция, выглядела бы уместной на той или иной части маршрута… Далее я специально, в свои выходные, стал брать с собой диктофон или записную книжку с шариковой ручкой и, выбираясь в центр, садиться на любой вид наземного транспорта чтобы записать саундтрек маршрута, настолько увлекательным казалось мне тогда это занятие отнявшее, кстати, не один месяц, и на которое я извел не одну диктофонную кассету, не одну шариковую ручку и не одну записную книжку… К великому сожалению, должен признаться, я мало что сохранил из всех этих сделанных мною записей, записанных на пленку или шариковой ручкой на страничках записной книжки, и не в силах привести здесь весь этот материал полном объеме, но то немногое, самое основное, что сохранила память, все же попробую, уповая на вашу, милые мои друзья, снисходительность. К тому же из-за множества действующих маршрутов вы, наверняка, заскучали бы, возьмись я описывать все маршруты подряд. Маршруты, о существовании которых вы и слыхом не слыхивали, маршруты которые не являются столь именитыми как, например, “Аннушка” или “Букашка”, пересекающиеся в районе “Павелецкого вокзала”. Даже у приезжего, никогда не пользовавшегося этими маршрутами человека, непременно возникнут какие-нибудь ассоциации только по названию, так как оба этих маршрута уже давно успели стать нарицательными, а потому ими, пожалуй, мы с вами и ограничимся.
Если где-то в районе полудня сесть в “Букашку” на “Таганской площади” и поехать по часовой стрелке мимо “Народной” и “Краснохолмской” улиц в сторону “Валовой”, то весь отрезок пути будет слышен “Динамовский вальс” Чижа, причем в концертном исполнении, сменившийся к “Павелецкому вокзалу” группой “Сектор газа” и малоизвестными записями “Ленинграда” изобилующими ненормативной лексикой, так что женщинам и детям порекомендую заранее запастись берушами и немедленно воспользоваться этими берушами как только водитель объявит “Шлюзовую набережную”. Вынимать из ушей беруши можно где-то минут через семь-восемь, как раз следуя мимо “Житной”, - почему-то взявшей музыкальную паузу, - по направлению к “Крымскому валу”, где зазвучат старые и некачественные записи Владимира Высоцкого, преимущественно из, так называемого, “военного цикла”. Записи эти будут звучать вплоть до “Смоленского бульвара”, а там немедленно вступит Булат Окуджава, едва маршрут троллейбуса пересечет улица “Новый Арбат”. “Новинский бульвар” сможет порадовать группой “Queen”, в частности такой вещицей как “Show must go on” которая аккурат закончится на “Садовой-Триумфальной”, а ее в свою очередь возьмется  аккомпанемировать группа “ДДТ” песней “Дождь”, чей последний аккорд завершится к “Цветному бульвару”. Там начнется небольшое адажио в духе Энио Мориконне, сопровождающее всю “Мещанскую” до самой “Сухаревской” и сменится композицией “Unforgiven” от группы “Metallica”, доносящейся из-за дверей магазинчика “Рок-культура”… “Садовая-Черногрязская” же ознаменуется ранним “Аквариумом”, точнее вещами из альбома “Треугольник”, а на “Землянном валу” возьмет микрофон Константин Кинчев, исполнивший “БлокАдную” “Солнце встает”, после чего уже вполне можно перематывать пленку... Считаю своим долгом заметить, что саундтрек маршрута может варьироваться в зависимости от времени суток следования по нему “Букашки”, но в целом набор песен стилистически останется неизменным и будет способен удовлетворить требования любого меломана, вне зависимости от его IQ, его возраста, пола и сексуальной ориентации, разве что такая вещь как музыкальная обработка вышеперечисленного, поимеет место, что, впрочем, относится и ко всем остальным маршрутам наземного транспорта, аккомпанемент которых я не стал бы приводить здесь из экономии места, не испытывая при том ваше дружеское долготерпение…
“Аннушка” кажется мне не менее привлекательной для описания чем “Букашка”, вероятно из-за присутствия вполне очевидного женского начала в самом названии маршрута, в котором чувствуется нечто доброе и ласковое, какими, например, бывают матери в благополучных семьях. Такая вот Аннушка - воплощение всех женщин сопровождающих человека от его рождения на “Калужской площади” до смерти на “Чистых прудах”, являясь, одновременно, и любящей матерью и доброй сестрой и верной женой… К ней можно вернуться в любое время, наперед зная, что она всегда примет, обласкает, обогреет, накормит, выслушает и мне всегда было немного жаль, что случай с “Аннушкой”, - единичный случай. Впрочем, очень возможно, он и должен быть единичным, как первая любовь, и в душе я всегда восхищался тем, кто нарек ее таким именем, избавив, тем самым, от множества неудобств с этим связанных, ибо Аннушка всегда спешит представиться первой, да и вообще в ней чувствуется особа незакомплексованная, в общении свободная и, признаться, я невольно противопоставлял Аннушку моей девушке и разница между ними не казалась существенной…
От “Калужской площади” до “Шаболовской” уместны “Ночные Снайперы”, которые к “Серпуховскому валу” сменятся тихими, едва слышными аутотренингами из находящейся поблизости “Клиники Неврозов” на 1-ом “Донском”, полностью утихнувшие к “Свято-Даниловскому” монастырю на этот раз, сменившись церковными песнопенями сопровождающими прямо до самой “Дубининской” улицы, откуда немедленно вступит группа “Ва-Банкъ” со своим “Эльдорадо”, полностью отыгравшим уже к “Павелецкой”, где на пересечении с маршрутом “Букашки”, снова зазвучит “Ленинград”. Всю “Новокузнецкую” и до “Садовнической”, - будет актуальным что-нибудь из “Тайм-Аут’а” а дальше при переезде “Москворецкой набережной” местным шлягером станет песня “Москва” от группы “Монгол-Шуудан”, закончившаяся на “Казарменном переулке” и, одновременно положившей начало, композициям “Москва-Вокзальная” от “Ногу Свело” и “Ели мясо мужики”, “Короля и Шута”, на чем, собственно, саундрек к “Аннушке” будет прерван в связи с окончанием ее маршрута на “Чистых прудах”, откуда он заиграет в обратном порядке…
Как уже говорилось, я часто менял маршруты, дабы не привыкать к какому-нибудь одному из них и не превращать свою жизнь в его подобие, по примеру тех многих, что действительно отождествляли себя с каким-то конкретным маршрутом и не мыслили свое существование без него, настолько силным оказалось это их привыкание. Мне также не хотелось, чтобы часть моей, еще только начинающейся жизни, была проведена на одном и том же отрезке пути, ежеутренне и ежевечерне и поэтому, в попытках разнообразить свою нехитрую должность кондуктора, я то и дело переводился с одного маршрута на другой, где поневоле, становился частичкой жизни всех этих пассажиров которых сопровождал в дороге, ведь как только они залезали на остановке, - тут же начинали меня выискивать глазами, чтобы оплатить свой проезд… Верно, если бы я вдруг занедужил, то не обнаружившие меня в салоне пассажиры, сразу почувствовали бы некоторый дискомфорт, у них могло снизиться настроение и - не побоюсь этих слов - снизиться рабочий коэффициент, отсюда мое присутствие было необходим, ну а по прошествии еще какого-то времени, мне даже стало нравиться кому-то быть нужным…
Раскатывая, таким образом, я видел удивительнейшие вещи, милые мои друзья… Помню, однажды, в первых числах марта, ознаменованного сильными морозами, я забрался в последнюю дверь троллейбуса, и увидел что на заднем стекле пальцем выведены два слова, прочитав которые, я понял, что есть истинная поэзия… Поразившие меня слова были следующие: “скоро лето”, и у меня не возникло никаких сомнений что написавший эти два слова - настоящий Поэт. Пусть даже не создавший ничего более, я знал, - он навсегда останется в этом качестве и его стихотворение глубоко тронувшее мою душу своим совершенством, навсегда отложится у меня в памяти.
Иногда, мне представлялась возможность понаблюдать за оказавшейся на маршрут, влюбленной парой и, помню, глядя на их объятия, на их поцелуи или просто на то как смотрят они в глаза друг другу, утопают в этих глазах едва заметно улыбаясь друг другу, наслаждаются платоническим контактом без объятий, без поцелуев, без слов, - я всегда тщился понять в чем же разница. Какой характер отношений толкает двоих людей на то или иное поведение? Страсть ли грубая, влюбленность ли нежная, устремленные ли в души взгляды или взгляды устремленные на тела? Сейчас, сидя за этими строками, мне в голову приходит только одно… Любовь, - это любовь к душе, а страсть, - это страсть к телу…
Знаете, я когда-то заметил, что никогда не заснешь, если ожидать сон. Сон, как и любовь, приходит когда не ждешь и единственное препятствие, - которое, кстати, мы сами и создаем – для того и для другого, является ожидание. Ну а страсть? Если продолжить мою аналогию со сном, то можно предположить что страсть это искусственная стимуляция сна посредством приема внутрь снотворного теми, кто уже отчаялся дождаться естественного его наступления и отправился ему навстречу…
Всякий раз, лежа при погашенном свете в своей комнате, глядя в окно, я выбирал на ночном небе какую-нибудь звезду, - любую звезду, - и думал, что моя девушка находится ко мне гораздо ближе чем эта самая выбранная мною звезда, находя утешение в этом. Ведь мы смотрим на одну луну, на одно солнце, ходим по одной тверди под одним небом, да и вообще я находил многое, что могло сблизить нас и стать, таким образом, для нас общим. Более того, мы были абсолютно синхронны в своих движениях, из чего выходило, что и наши жизни совпадают секунда в секунду, не опережая и не запаздывая и уже это было счастьем осознавать. Осознавать, что я живу в резонанс с моей девушкой в одной и той-же секунде, в которой когда-нибудь мы вполне могли бы опять обрести друг друга. Не знаю, конечно, хотела ли она этого или нет, но только те призраки, которыми мы друг для друга стали, не могли оставить в покое ни меня, ни ее, в этом я был уверен. Сами того не осознавая, мы то приближались, то отдалялись, но я продолжал верить в наступление той счастливой секунды, когда расстояние между нами окажется минимальным и я - увижу ее, она - увидит меня, но шло время а счастливая секунда все не наступала и, чем больше этого самого времени проходило, тем меньше оставалось надежд на то, что она вообще наступит когда-либо. Не знаю как моя девушка, но я оставлял место надежде и всякий раз, завидя очередную чем-то на нее похожую на нее представительницу слабого пола, испытывал короткий миг счастья и длительное разочарование следом, и это все повторялось и повторялось; изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц… Но начатая с меня повесть сократилась бы ровно в двое, если бы я не закончил ее на моей девушке, и ко всему прочему поступил бы некрасиво и по отношению к вам, милые мои друзья… Только, на фоне старых декораций наша встреча была, разумеется, невозможной, да и мы изменились… Хотя, что тут такого? Меняемся мы, меняется Мир вокруг нас. Одни говорят что Мир изменился, другие что изменились мы, третьи что изменившись, мы изменили Мир, четвертые что это Мир изменил нас. Но я думаю, мы нужны прежнему Миру – прежними, нынешнему – нынешними, грядущему – нужны грядущими. Нам прежним точно также нужен Мир прежний, нам, нынешним – нужен нынешний, нам, грядущим, - нужен грядущий. Из прежнего Мира мы уже выросли как и он из нас вырос, до грядущего еще не доросли, и он до нас не дорос. И только этот, нынешний Мир, приходится нам в самую пору, -  а мы, в свою очередь приходимся в самую пору ему, - и нынешними мы выглядели бы смешно в других Мирах, как и они в нас - прежних, грядущих - будто в одеждах  которые либо малы, либо велики. И нам и им.
Но… я не мог не встретить ее. Нужно сказать, сначала у меня все-же возникли некоторые сомнения относительно оригинала, однако, я забежал, малость, вперед, в то время, когда так важно рассказывать не спеша, и обо всем по порядку.

Произошло это в самом конце весны, в Мае… К этому самому времени, мною были скрупулезно изученны почти все автобусные, троллейбусные и трамвайные маршруты столицы и я все никак не мог поверить что за все это время моя девушка ни разу не воспользовалась ни одним из них. Совсем отчаявшись, я придумал оставлять ей записки,  - сначала пальцем, на запотевшем изнутри стекле потом, в связи с потеплением, пришлось использовать маркер, а иногда и вовсе выцарапывать какие-то значки ключом на стенах салона, - хотя понимал, что такие действия скорее препятствуют чем способствуют нашей встрече. Мне самому надо было затратить силы и энергию на поиски, а если она и прочитала бы хотя бы одну из адресованных ей записок, то в лучшем случае написала отзыв, в худшем – сделала так, что бы я уже никогда не нашел ее. Я знал, я чувствовал, моя девушка ждет, что теперь я сам отыщу ее, как когда-то она отыскала меня сама…
А записок, надо сказать, и впрямь было множество… Когда во мне иссякала возможность выражать свои чувства в краткой словесной форме, то, как уже говорилось, я просто оставлял какие-то знаки, которые никто кроме моей девушки не смог бы прочесть и понять, эти самые зашифрованные и адресованные ей послания. Но поскольку они предназначались сугубо для нее, я, пожалуй, не буду приводить здесь аналогов; вы все равно не поймете их, милые мои друзья, пусть даже затратившие время на прочтения всего вышеследующего и, подгоняемые элементарным любопытством, добрались до этого места и собираетесь читать дальше…
В одну из весенних ночей, отработав смену, я не сразу поехал домой, решив немного развеяться небольшой прогулкой по городу. Время приближалось к полуночи, а меня всегда затрагивала красота ночной Москвы и я не спеша шел по “Садовой-Спасской”, в сторону станции метро “Сухаревская”. Нужно сказать, я довольно часто совершал такие вот пешие прогулки, чтобы ненадолго забыть о своей ущебности и походить хотя и на подгулявшего, но обычного прохожего и тогдашняя моя прогулка также не была исключением. Я просто шел вдоль по улице, никуда не сворачивая и внутренне любовался разноцветными рекламными щитами, тусклым светом от освещавших проезжую часть фонарей, по которой проносились машины с играющими на их поверхностях разноцветными, то и дело переливающимися, бликами… Не смотря на поздний час, на улицах было довольно тепло и многолюдно и, уже давно исчезнувшая слякоть, более не вынуждала замедлять шаг и осторожно проходить по ней, постаравшись не выпачкать ног. Шествуя по тратуару, более не приходилось как можно теснее прижиматься к домам из опасений, что слишком близко проезжающие машины обдадут фонтаном грязевых брызг. Словом, все вокруг говорило о красоте земного и даже мусор под ногами, и тот казалось, украшал улицы, а порожние, валявшиеся там и тут, пивные банки, поблескивая в темноте жестяными боками, казались мне самоцветами…
Помнится, я достал сигареты и, закурив, уселся на троллейбусной остановке, продолжая любоваться, открывающимися мне красотами ночного города. Трудно сказать, сколько времени я просидел так, пуская дым. Как только сигарета в моей руке истлевала до фильтра, - я немедленно доставал и закуривал следующую, а уходить с насиженного места мне не хотелось. Пару раз возле меня останавливалось такси но, видя что я не собираюсь никуда ехать, водители удивленно пожимали плечами и опять давили на газ, не в состоянии понять что держит вашего покорного слугу в столь поздний час на остановке, ибо городской транспорт уже прекратил работу. Потом с просьбой закурить, ко мне подошел бомж, который, получив от щедрот моих сигарету, горячо поблагодарил но, видя мою доброту, попробовал также разжиться деньгами, но получил отказ и, понурившись, убрался опять во тьму, опустив плечи, пробормотав ругательство. Потом мое внимание привлекли две девушки, “голосовавшие” на противоположной стороне дороги, которых почему-то никто не хотел везти, что было видно по тому, с какой силой они хлопали дверьми машин… Нужно заметить, они “голосовали” еще до того как я присел на троллейбусной остановке, но привлекли мое внимание почему-то только сейчас. И не то чтобы мне стало любопытно куда собрались эти две девушки, но я все равно перешел дорогу и, встав немного в стороне, из любопытства продолжил свои наблюдения. После того, как возле них остановилась очередная машина, я расслышал часть диалога между одной из девушек и того кто сидел за рулем и вздрогнул от неожиданности… Девушки оказались “маманями”… Они предлагали проституток и я даже немного удивился почему не понял этого сразу. Я находился прямо на “точке” а, за углом, на “Коптельском”, идет торговля так называемым “живым товаром”…
Нужно сказать, проституток я видел только по телевизору и, разумеется, не имел личного опыта в общении с ними, но суррогатная их любовь почему-то всегда вызывала во мне глубочайший протест, однако не сами проститутки противели мне,  - нет!  - мне было гадко за тех, кто не брезгует их услугами, ради удовлетворения своей похоти.
Немного стыдясь своего интереса, я не преминул свернуть в том же направлении, куда указывали “мамани” останавливащимся машинам и, пройдя несколько метров, тут же наткнулся на них. Не видя во мне потенциального клиента, проститутки не обращали на меня никакого внимания, пока я следовал мимо, также не допуская мысли примерить кого-нибудь на себя. И тут, - не знаю что заставило меня остановиться, - я вдруг воззрился на одну из “ночных бабочек”, которая хоть и не выделялась на фоне остальных товарок, но почему-то заинтересовала меня… Как громом пораженный я стоял и смотрел на нее до тех пор, пока наши взгляды не встретились и, помню, чуть не закричал от захлестнувшей меня боли, узнав мою девушку, среди занимающих пол-переулка представительниц “первой древнейшей”, таких одинаковых, в одной и той же одежде, под одними и теми же масками, и лишь глаза в прорезях этих масок у всех были разные. “Красные”, “искусственные”, “собственные”, “выколотые”, “выплаканные”, “высмотренные”, “выкаченные”, “сощуренные”, “намозоленные”, “запыленные”, “запятнанные”, “пустые”, “разрезанные”, на “мокром месте”, с “соринкой” внутри и с “бревном”, “дурные”, “больные”, “бегающие”, “невинные”, и эти знакомые - “виноватые”… Они остались такими же, какими я их запомнил, и как только моя девушка впервые посмотрела на меня ими, - совсем как тогда, в метро, - понял, что она тоже узнала меня, “Божьего человека”… Своего “парня”…
Тут-же прятавшись за своих соседок, моя девушка что-то сказала им и, увидев что я сделал несколько уверенных шагов к ней, быстро развернулась и побежала. Я побежал следом… Трудно сказать, чего я добивался, преследуя ее по всему “Коптельскому” переулку но, тем не менее, продолжал бежать. Трость я подхватил под мышку, но бежать и не отставать от моей девушки не мог, не смотря на то обстоятельство, что она сама была на каблуках и даже под “шафе” малость, что выдавала ее координация. Должен также признаться, я весьма смутно представлял себе те слова, которые если догоню скажу ей, но еще более смутно представлял себе те, которые, в таком случае, услышу в ответ…
Моя девушка находилась уже далеко впереди, а я отставал все больше и больше, но каким-то шестым чувством знал где в случае чего найти ее, и если она свернет куда-то с “Коптельского” то и я сверну за ней следом, подчиняясь этому чувству. А моя девушка все бежала, бежала… Прочь… Прочь… Скорее всего, она сама не знала куда бежит и, наверное, не меньше моего подчинялась такому же чувству, подсказывающему ей где в случае чего я бы нашел ее…
Уже давно потеряв мою девушку из виду, я забежал в какой-то супермаркет и, после непродолжительного петляния по лабиринтам полок с товаром, сразу увидел ее в небольшой, из двух человек, очереди, ведущей в кассу. Она стояла последней. Отдышавшись, я встал за нею… Все еще не представляя чего сказать, я просто смотрел на ее спину, и думал о каких-то совершенно посторонних вещах а не о той страшной сцене, открывшейся моему взору всего несколько минут назад…
Очередь между тем подвигалась и моя девушка оказалась у кассы с пустыми руками и, наклонившись, что-то шепнула кассирше, которая как то по особенному взглянув на меня, подозвала охранника, одиноко стоявшего у стеклянных дверей супермаркета… Пропустив мою девушку вперед, охранник взразвалочку подошел ко мне и, в руках его, я увидел резиновую дубинку.
“Молодой человек, задержитесь-ка ненадолго”. – обратился ко мне охранник, сгибая свою дубинку.
“В чем дело?” –  с вызовом, спросил я.
“Девушка говорит что вы ее преследуете.” – ответил охранник и добавил. – “Пройдемте, пожалуйста, со мной”.
“Куда?”
“Пожалуйста вот сюда, в кабинет”. – и он указал дубинкой на дверь с вывеской: “Посторонним вход воспрещен”.
И тут я заметил, что пока проходил весь этот диалог, моя девушка все-же успела куда-то скрыться, ибо нигде поблизости ее, не было. Где теперь искать ее я не знал, но все равно мне захотелось немедленно оттолкнуть охранника и выбежать вслед за ней, но тот преградил собой выход и, взяв меня под локоть, повел к указанной им двери. Осознав, что дальнейшие препирания бесполезны, я молча повиновался…
Что произошло дальше описывать, право, не стоит… Приехала милиция, у меня проверили документы, спросили почему преследую одиноких девушек на улицах, на что я даже не помню чего ответил. Помню лишь, когда меня, наконец, отпустили, - занимался рассвет и, едва очутившись на улице, я забрался в первый попавшийся троллейбус и куда-то поехал…
Когда его маршрут окончился, - я поехал в обратную строну, дабы не стоять ни секунды на месте и заглушать саундтреком ту душевную боль, что разрывала меня на части. Так я прокатался несколько часов к ряду, пока не очутился вновь на “Коптельском”. Досконально исследовав весь переулок от начала и до конца я решил вернуться туда ночью, когда будет темно, не столь многолюдно и только после этого отправился домой, спать. Но как и когда-то заснуть не смог…
Лежа с закрытыми глазами, ворочаясь с боку на бок, я скрипел зубами, постанывал. Трудно описать словами все мои чувства тогда, но изредка прерывающееся сознание, позволяло на какой-то непродолжительный промежуток времени, забвением занавесить увиденную ночью сцену, вновь и вновь встававшую перед глазами, в реальность которой я до сих пор не хотел верить. Но, тем не менее, ворочаясь, скрежеча зубами, постанывая, все-же не мог не признать, что был готов даже к такому образу моей девушки, что был согласен увидеть ее “виноватые” глаза на любом фоне, - лишь бы только снова увидеть! – и любой фон, пусть самый ужасный фон, мог в таком случае превратиться в самый прекрасный на свете, фон. Осознание сего обезболивало, в противном случае, я бы ни ворочался, ни скрежетал зубами, ни постанывал; от муки у меня бы разорвалось сердце… Нужно сказать, я всегда воспринимал к нему все слишком близко. Может, потому что оно находится у меня ближе всего?

Когда я поднялся, был вечер. Выкурив сигарету, я подумал, что уже можно смело отправляться на “Коптельский”, но все же что-то удерживало меня… Мне казалось, будто отправляясь туда, я что-то забыл, однако, никак не мог вспомнить что именно забыл. И тут вспомнил… Молоток! Как же я мог забыть о собственной безопасности, в то время, когда всегда сопутствующая мне трость являлась оружием неважнецким и пострадать от нее можно только случайно… Пошарив немного в отцовских инструментах, я без труда нашел искомую вещь, попробовал на руку и, оставшись вполне довольным, начал прикидывать куда бы ее лучше всего запрятать… Самым удобным местом оказался рукав моего плаща одетого мной исключительно ради этого, и чуть высовывающейся наружу верхний конец молотка, оказалось вполне удобным придерживать внутренней стороной ладони, что также позволяло немедленно достать молоток и применить если что.
На вполне естественный вопрос родителей куда я отправляюсь, ваш покорный слуга пробормотал в ответ что-то невразумительное и, постарался как можно быстрее покинуть квартиру, дабы избежать пленения. Признаться, мне не очень хотелось быть застуканным с молотком в рукаве, учитывая что я не так давно покинул дом со съехавшей крышей… Грохоча ботинками по ступеням, я выскочил на улицу, оглянулся на предмет возможной погони и, не обнаружив ее, торопливо зашагал в сторону метро, кажется “Тимирязевской”…
“Почему торопливо?” – спросите меня вы. Объясняю… Я знал что раньше одиннадцати в переулке никто не появится но, на всякий случай, решил перестраховаться и успеть на “Коптельский” прежде чем туда слетятся “ночные бабочки”, дабы занять наиболее выгодную позицию для наблюдения.
Этим местом стала детская площадка, супротив которой как раз стояли путаны, и откуда все они были видны как на ладони, в то время как меня самого почти полностью скрывали сумерки, да пара деревьев, позволяющих чувствовать себя еще более незаметным…
Нужно сказать, я немного ошибся в расчетах и, когда попал на “Коптельский”, все находились в сборе кроме той, ради которой приехал туда но, тем не менее, чувствовал, что рано или поздно она появится и не развернулся, и не поехал обратно. Закурив сигарету, я уселся на край песочницы и приготовился долго ждать… Однако, вопреки этому долгому ожиданию, я довольно скоро увидел, как возле девушек остановилось такси откуда выпорхнула моя девушка и, оглядевшись по сторонам, сразу же заняла свое место среди проституток. Я быстро выбросил сигарету и уже хотел подойти к ней, но вовремя сообразил, что если поступлю так, то неминуемо стану объектом насмешек ее “подружек” и никакого разговора у нас, увы, не получится и остался сидеть на месте, искоса поглядывая на противоположенную сторону переулка, где стояла она. Моя девушка… Помнится, я скрежетал зубами при виде каждого, свернувшего в переулок автомобиля, и сердце мое замирало от страха, что сейчас выбор остановят на ней, но за полтора часа никто не заинтересовался телом моей девушки и я уже было совсем успокаился, как вдруг из окошка очередного автомобиля не указали на мою девушку, после чего, та безо всяких колебаний, уселась на заднее сиденье, и он тут-же рванул с места. Не теряя ни секунды, я бросился за ним, но увидел лишь задние огни и даже не запомнил номера. Разрезая темноту фарами, автомобиль направился в сторону “Садовой”, грозя вот-вот раствориться в потоке других машин, но каким-то чудом, мне почти сразу удалось остановить такси и, усевшись рядом с таксистом, я указал ему следовать за тем автомобилем, на которой уехала моя девушка. Таксист оказался парнем понятливым и, не задавая лишних вопросов, не менее стремительно рванул с места и очень скоро мы уже сидели у них на хвосте, держась, правда, в некотором отдалении, - вероятно, таксист уже имел опыт в таких вещах, - чем не выдавали себя.
Наконец, где-то после получасового преследования по ночным улицам города, автомобиль с моей девушкой свернул в один из переулков и, попетляв по дворам, остановился возле какого-то дома, вида непримечательного. В отдалении остановились и мы также… Однако, пока расчитывался с водителем, моя девушка и купивший ее срамник, скрылись в одном из подъездов дома и захлопнули за собой, с кодовым замком, дверь и сколько я не дергал потом за ручку, дверь не поддавалась. Едва не плача от нахлынувшего на меня отчаяния, я колотил в дверь с такой силой, что в некоторых окнах зажегся свет, а в оконных проемах появились темные силуэты жильцов, разбуженных непонятным шумом. Помнится, я обернулся тогда и, увидев автомобиль этого срамника, понял, что надо делать. Молоток, выскользнувший из рукава, сам лег в руку. Я медленно обошел вокруг явно недешевого автомобиля, прикидывая с какой стороны лучше приступить к экзекуции, и остановил выбор на лобовом стекле, которое после первого же удара, покрылось тонкой паутиной трещин, а после второго и вовсе ввалилось внутрь салона. Та же участь постигла и все остальные стекла… Истошно вопила сигнализация, все больше зажигалось в доме окон, а я продолжал наносить удары, равнодушно и с серьезностью животного, выбивая фары, стекла, сигнальные огни, деформируя и калеча кузов, не в силах остановиться… Вполне возможно, что окончание этой ночи я встретил в реанимационном отделении “Склифа”, если бы не та сила, управлявшая мной в тот момент, внезапно не остановила меня и не заставила ретироваться. И во время! Убегая, я на мгновение обернулся и увидел, как дверь подъезда открылась и срамной автовладелец выскочил, в чем мать родила на улицу и с воплем кинулся к своей годной теперь разве что на металлолом машине, сотрясая кулаками воздух и грозя кому-то, - надо полагать мне, - невидимому.
Отныне я каждую ночь приходил на “Коптельский” и, прячась за деревьями, наблюдал как моего разжалованного в проститутки ангела, брали напрокат разные сластолюбцы, на дорогих автомобилях, а повторять вышеописанный эпизод с автомобилем первого срамника, я не мог по двум причинам, и первая из которых была, увы, финансовая. Я не мог всякий раз пользоваться такси и следить за теми, кто решил попользовать мою девушку. А вторая, - я стал всеръез опасаться, что за порчу своего имущества, на моей девушке отыграются его владельцы, ибо на следующую ночь после того инцидента, моя девушка появилась на “Коптельском” с огромным синяком под глазом, увидев который я едва не заплакал от собственного бессилия…
Когда кто-то покупал мою девушку, то она в ту ночь более не возвращалась и, соотвественно, я не мог поймать тот момент, когда закончив работу, она отправится куда-нибудь отсыпаться. Я также не знал, с какой стороны моя девушка появляется на “Коптельском” и пытался контролировать все близлежащие станции метро, троллейбусные маршруты, от нечего делать исследовал все прилегающие к “точке” дома, но никак не мог добиться успеха. Порой, от постоянных неудач, я приходил в отчаяние, продолжая наблюдать, как моя девушка стоит “на панели”, готовая уйти с каждым, но не со мной. Тогда мне и пришла в голову дерзкая мысль… Я подумал, почему бы не воспользоваться создавшимся положением, купив благосклонность моей девушки за деньги, и посмеет ли она в таком случае отказаться поговорить со мной, если поступлю так. Еще не понимая всю низость такого поступка, я руководствовался лишь своим эгоизмом, ведь заплатив деньги, я бы еще глубже утопил ее в той грязи, в которой моя девушка уже находилась. Но, тем не менее, оставить все как есть не мог, ну а поскольку моя девушка упорно избегала меня, мне и пришлось снять с книжки несколько пенсий по инвалидности, обменять рубли на доллары и вновь отправиться на “Коптельский” но уже как “клиент”…
Если бы вы знали, друзья, как я ненавидел себя в ту минуту когда отсчитывал “мамане” деньги, указывая перстом на своего ангела, не сводившего с меня взгляда… Что я прочитал в глазах моей девушки тогда, - лучше не вспоминать. Они смотрели на меня словно два дула, готовых в любой момент дублетом выстрелить и я, наконец, понял чего наделал, но отступать было некуда… Стараясь не сталкиваться ни с кем глазами, ваш покорный слуга подвел свою “избранницу” к обочине и вяло “проголосовал”, неловко взмахнув рукой. Когда возле нас остановилось такси, я немедленно усадил мою девушку сзади, а сам сев спереди, назвал свой домашний адрес и, пока мы ехали, ни она, ни я, не сказали друг другу ни слова.... Помнится, я попробовал затеять разговор с шофером, но из этого также ничего не вышло, как будто шофер знал кого он везет, и как человек в высшей степени моральноустойчивый, презиравший в душе как самих проституток, так и клиентов, внутренне конфликтовал с тем, что именно они и являлись наиболее частыми его пассажирами в темное время суток и что именно благодаря им, он обязан своему заработку… В гнетущем молчании, доехали до самого дома…
Войдя в подъезд и поднявшись по лестнице на несколько этажей вверх, мы с моей девушкой оказались перед обитой черным дермантином дверью моей квартиры. Немного переведя дух, я осторожно просунул ключ в замочную скважину, и не менее осторожно повернул в ней два раза, дабы не огорошить родителей поздним визитом молодой дамы, которую привел с собой. Не знаю, какой следовало ожидать реакции если бы в тот момент кому-нибудь из них захотелось, например, в туалет или на кухню, и действовал на свой страх и риск, никак не предполагая задействовать своих родителей в роли гостеприимных хозяев… Скинув верхнюю одежду в прихожей, я проводил мою девушку к себе комнату и, войдя следом, жестом предложил ей сесть на диван. Она, не издав ни звука, послушно села. Я не издав ни звука, уселся рядом. И только пружины скрипнули…
Некоторое время мы молчали… Да, друзья мои, нам было о чем помолчать! Мы не сводили друг с друга взгляда и то она, то я, - не выдерживали, отводили взгляд в сторону, и это говорило за нас лучше, чем сотни, - нет! - тысячи слов, сказанных в горе и в радости, при разлуке и встрече, при потере и обретении, в ненависти и в любви. Словом все, что только может быть выражено словами, содержалось тогда в этом нашем молчании... И здесь, друзья, мне бы очень хотелось, чтобы вы оставили нас ненадолго вдвоем.

Не знаю, милые мои друзья, насколько вы сумели проникнуться этим нашим молчанием но, надеюсь, вам оно не наскучило… А я в это время взял ее руку в свою и сильно сжал, так что моя девушка дернулась от испуга а на ее изрядно постаревшем лице, с глубоко означенными морщинками под глазами, которые не могла скрыть никакая косметика, вдруг проступила такая боль, что и я испугался… Помню, я пал перед ней на колени, заплакал, щедро окропляя слезами юбку и она осторожно положила мне на голову свою руку и также осторожно погладила. Ощутив ее прикосновения, я заплакал еще горше и та боль которую мы оба испытали тогда, оказалась настолько сильна, что ее, наверное, можно было разделить на весь свет. И я понимал, той ночью на нем не нашлось бы более близких людей чем мы с моей девушкой, а когда подняв голову, увидев ее лицо, и заметив на лице маленькую слезинку, немного напоминающую бриллиант, медленно пробирающуюся по щеке от правого глаза, вниз, к подбородку, понял что она тоже это понимает.
“Прости меня, прости!” – нарушив молчание, весь затрепетал я, глядя как за первой слезинкой, в уголке глаза медленно набухает вторая.
Помнится, будто бы одержимый я обхватил мою девушку за плечи и крепко прижал к себе, в полной мере почувствовав ее эквивалентное солнечному тепло, топившее льды на Севере и понял истинную причину глобального потепления, столь взволновавшую в последнее время синоптиков… Да-да, милые мои друзья, того тепла, которым она обогрела меня тогда, с лихвой хватило бы для поддержания на Земле жизни, и пускай было оно умеренным, но зато постоянным и предназначенным только мне и никому более…
“Божий человек,”.–  сказала, наконец, моя девушка. – “Эти извинения… Зачем? Тебе не за что извиняться. Если кто-то и должен просить у кого-то в данный момент прощения, так это я, а нас в комнате всего двое.”
Признаться, я не совсем понял что она хотела сказать этим, но выяснять не стал, ну а поскольку моя девушка опять умолкла, то и я восстановил молчание. Мы оба должны были предпринять что-то, но никто из нас не знал что предпринять, мучительно думали как помочь нам, но никто из нас не знал как помочь, и тем самым вместе возводили глухую стену молчания все больше и больше нас разделяющую, по кирпичику каждый со своей стороны.
“А как же слова о любви?” – спросил бы меня Сатана. – “Ты ведь любишь ее, милый мальчик, скажи хотя бы ей это.”
В ответ на это я бы лишь усмехнулся… Слова о любви, говорите? Вы лучше меня знаете что таких слов нет, ибо никакие чувства не выразимы состоящими из букв словами, а выразимы состоящими из дел поступками. В словах есть начало, в делах же, - все остальное… И поэтому мы молчали… В тот момент, в моей комнате…
Я не помню, сколько прошло времени прежде чем моя девушка начала приходить в себя и оглядывать комнату. Внимательно наблюдая за ее глазами покуда они изучали внутренне убранство, я сгорал от стыда, когда в них отражалась то неубранная постель со следами эякулянта на простыне, то заполненные окурками пепельницы, то пустые пачки от сигарет, то валяющиеся там и тут предметы одежды, и все, что отражалось в этих ее глазах будто в зеркале, выглядело ужасно, однако не в пример зеркалу – они не лгали! Но моя девушка казалось, не замечала окружающего убожества, воспринимала его как должное, и тут у меня возникла одна догадка, поразившая до глубины души и догадка эта заключалась в том, что она, наверное, давно свыклась что ее мог привести кто угодно, во сколько угодно, и куда угодно, поэтому причин удивляться моему беспорядку у нее не было никаких…
Помню, исследовав каждый квадратный миллиметр комнаты, глаза моей девушки остановились на мне и, едва увидав в них собственное отражение, я понял что и она прочитала самое себя в моих, но не покраснела как девица, ибо ей это было не свойственно, а просто отвела в сторону, заговорила... Видимо поняла, что наше молчание, за которым доселе мы прятались друг от друга, никому из нас не поможет, напротив сделает еще хуже, отдалит еще дальше, и продолжительность нашего молчания, нужно восполнить обратным ровно настолько же, чтобы вместе разобрать возведенную нами стену, по кирпичику каждый со своей стороны. И она мне все рассказала…
Рассказ ее, наверное, стоил того чтобы разрыдаться опять, однако, сделать этого я уже не мог, ну а если разрыдалась она, то от слез ничего рассказать не сумела бы… По-прежнему стоя перед ней на коленях, я приготовился выслушать все, чем она хотела поделиться со мной, тем более все что она рассказывала, очень походило на исповедь, после которой ее ожидало причастие. И как я узнал из этого рассказа, моя девушка была проституткой, еще задолго до нашего знакомства, не помешавшее, впрочем, оставаться ей в том же качестве как встречаясь со мной, так и уже разорвав отношения. Словно опасаясь за меня она не стала говорить о причинах вынудивших торговать собою, а я не стал спрашивать опасаясь, в свою очередь, за нее. Я слушал и мучился от боли которую она причиняла себе своим рассказом, но не просил пощады и моя девушка тоже не щадила себя рассказывая, и каждый из нас сострадал другому. Если она вдруг останавливалась, то я вздыхал облегченно но, делая паузу, моя девушка лишь набиралась сил перед очередной атакой, и каждый из нас сострадал другому, и ненавидел себя…
“А ты бы смог жениться на проститутке и провести с нею жизнь?” – напоследок спросил бы меня Сатана.
“Смог бы!” – уверенно ответил бы ему я и добавил. – “Если на всем ее протяжении она бы ни разу не напомнила мне об этом.
С другой стороны, все продают себя тем или иным способом, хотя бы частично, но тем не менее продают. Кто-то продает ноги, кто-то руки, кто-то голову, кто-то внутренние органы, - даже ваш покорный слуга в свое время продавал глаза, работая дежурным у эскалатора, - что считается вполне допустимым, а если кто-то не хочет или не может растрачиваться по мелочам, и продает себя сразу в комплекте, то почему-то такой способ вызывает презрение. Тело – тленно, и продавать его, – целиком или по частям, какая в конце-концов разница? – чтобы выжить, всем так или иначе приходится, а продавать свою нетленную душу, вот уж это действительно срамно!
Да, друзья мои, думая так, я отнюдь не лукавил, и был готов примириться с положением моей девушки, как моя девушка примирилась с моим положением. В конце-концов, до этого самого времени, мы оба скрывали друг от друга правду о нас самих, но теперь для каждого пришло время рассказать все, чтобы теперь уже до последней страницы быть вместе, не расставаясь. Моя девушка открылась мне и настал мой черед открываться ей… Собственно, тогда я и решил написать то, что вы, милые мои друзья, в данный момент дочитываете, а заодно, пестуя свою графоманию, исполнить давнюю мечту о манускрипте “с хрустящими страницами”, идея создания которого не покидала меня на протяжении многих лет… Однако, прежде чем взяться за перо, я должен был сделать еще одну вещь, а именно произнести слово, одно слово, одно единственное слово, заключительное слово в этой истории, так необходимое нам обоим, убрав тем самым последний разделяющий нас кирпич. Наверное, моей девушке не хотелось, чтобы я убирал его в одиночку, и поэтому она как бы невзначай, сказала:
“А ты ведь до сих пор не знаешь моего имени. “
“Знаю…” – невозмутимо ответил я, мысленно поблагодарив за помощь. – “Любовь.”

…и у меня тоже выросли крылья.

Теперь я знаю друзья мои, что счастье не в капиталах. Счастье, - в каждом сокращении сердечной мышцы и в каждом интервале между ударами. Счастье есть вдох и выдох. Контроль над телом. И ушедшая из него боль… Счастье в Слове добром пробивающем врожденную глухоту. Счастье в уместившемся во рту вкусе. Счастье в числе охваченных глазами звезд. Счастье в осязании руки помощи… И иногда в насморке.
Счастье в объеме свежего воздуха. В головокружении… В шуме дождя, и в плеске волн, в шуршании листвы под ногами и в хрусте снега. В дуновении весеннего ветерка. В утреннем птичьем пении. В мерном покачивании деревьев. В запахе травы и цветов. В дехлорированной воде и в тепле укрощенного печуркой огня. Счастье – в темноте ночи и в свете дня. В крыше, которая не течет… 
Счастье - это совершивший посадку лайнер. Это исправные тормоза. Выдержавший презерватив. Пиво - уцелевшее в холодильнике наутро после попойки. И “Скорая” которая не опоздала.
И если сложить все эти счастья вместе и помножить на жизнь, как раз и получится то самое “суммарное”, отсутствующее якобы в жизни счастье! Жизнь и счастье находятся в симбиозе. Только так они смысл имеют. Нельзя вырезать счастье из жизни или жизнь из счастья. Жизнь без счастья – не жизнь. Счастье без жизни, - НЕсчастье. Просто вычитая, мы разучились складывать. Минус на минус – дает плюс. Почему? Все просто: плюс - это два перечеркнувших друг друга минуса. В них, как во всем отрицательном, есть свое положительное. Например, отрицательный анализ на ВИЧ.
Счастье жить!
Счастье – мгновение, которое прекрасно!
А еще – ты и я. Тоже счастье… Причем, какое! С тобой - меня, как и тебя со мной – нас вместе в два раза больше как если бы я и ты порознь, как когда-то…

“Dixi et ahinam levavi”
“Я сказал и облегчил тем душу” (лат.)

Конец