Поначалу Володя бесцельно бродил по мертвому поселку: барак, медпункт, баня, ангар, сортир. За сортиром – ржавая кабина от списанного тягача. Рекс был плохим другом – целыми днями лежал у порога барака и ничего не ел: тосковал по хозяйке. Вскоре он сдох. Володя взял в ангаре мешок, сунул туда труп пса, отнес в тайгу и там закопал.

Дни становились короче и холоднее, ночи – длиннее и морознее. Когда Володе наскучило слоняться по поселку, он нашел себе новое занятие: включал рацию и, слушая все подряд, целыми днями разбирал, чистил, смазывал и собирал карабин и ружье. Взялся, было, однажды, за гитару, но, не умея играть, лишь разозлил себя и, хватив ею о пол, разнес в щепки. Та же участь постигла и баян. Покидав обломки со струнами и обрывками мехов в печку, сидел, тупо уставившись в пламя. Сзади бодрый Лев Лещенко пел про соловья российского – славного птаха. Володя кинулся, было, и к рации, но вовремя остановился и опять начал разбирать карабин.

Однажды, когда выпал первый снег, Володя нашел в медпункте несколько пустых тетрадей и два карандаша. От нечего делать, начал писать дневник. Каждое утор диктор гостелерадио говорил, какое сегодня число, день недели, месяц и год, а Володя, растопив печь и позавтракав, садился за дневник. Постепенно первая тетрадь заполнилась сводками погоды, международными новостями и их володиными комментариями, бессвязным матом, изображениями голых женщин, пожеланиями Рексу земли пухом и прочей чепухой.

Как-то перечитывая дневник, Володя наткнулся на изображение голой медсестры и вздрогнул: спирт!

Трясущимися руками натянув резиновые сапоги и накинув фуфайку, Володя рванул дверь на себя и зачавкал по грязи – первый снег уже сошел. Открыв замок ангара, окинув взглядом длинные ряды бочек с машинным маслом, бензином, соляркой, керосином и еще шут знает с чем, жадно потянул ноздрями воздух – где-то здесь спирт!

…Уже неделю Володя открывал бочки, нюхал черные провалы и опять закручивал железные пробки – все не то.

Вскоре лег настоящий снег, и ударили морозы. В промерзшем ангаре умерли все запахи. Приходилось спускать в бочку шланг и, высасывая всякую дрянь, сцеживать в ведро. Потом – нести наружу, разглядывать: в ангаре темно, а спичкой чиркнешь – о самоубийстве сторожа узнают только весной.

Сквозь щели в ангар нанесло снега, и Володя каждый раз протаптывал все новые и новые тропки к еще непроверенным бочкам.

Теперь к последним известиям и голым бабам в дневнике зимовщика прибавились и «вести из ангара»: поиски целой бочки прозрачной, обжигающей отравы, которая здесь, в этом белом таежном безмолвии, в этом дурдоме одного пациента была бы согревающим тело и душу лекарством.

Однажды, заполняя очередную страницу дневника крестиками и ноликами – по клеточкам – Володя вдруг понял, чего хотела медсестра. Ах, стерва! Они, ведь, медички и дураков лечат или, по крайней мере, знают, как лечить. Вот она и выписала рецепт на прощание – ищи бочку спирта, глядишь – за работой и зима пролетит. Ах, стерва! А спирта-то, может, и нет! Да, спирта-то нет! Нет! Нет!

Захохотав с рычаньем и матюками, Володя пустился в пляс по бараку. Схватился за двустволку, замахнулся прикладом на распевающую лихие песни рацию и замер: справа кто-то был.

Осторожно повернув голову, он столкнулся глазами с чужим. Минуту они дико таращились друг на друга. Резко размахнувшись, Володя шарахнул чужого прикладом по морде.

Зеркало брызнуло в стороны.

- Ё-ё-ёкорный бабай… - Володя осел на пол. Ошалело сгребая ладонью осколки в кучу, чувствовал тяжелое ухающее сердце. Ах ты, стер… ах ты, стер… ах ты, стерва-медсестра, медсестричка тра-та-та… Поднял голову. Посмотрел в окно. А вдруг, он есть? Есть… Наверное, есть… Надо искать спирт. Спирт, это жизнь. Будет спирт, не будет чужих. Никого не будет. Буду только я и спирт.

(продолжение следует)