В кабинет поцарапались.
— Да-да.
Дверь в кабинет распахнулась. На пороге стояла загорелая женщина лет двадцати пяти в белой косынке с выбившимися наружу локонами. Влажная юбка подчеркивала её бедра, а арбузные груди так и просились наружу из-под вышитой рубашки. В руках она держала грубо сделанную стиральную доску и пару полотенец. Вошедшая была по виду своему крестьянка, и еще она была боса.
Антон Павлович поднял голову от бумаги и, перестав грызть кончик пера, туманно уставился на гостью. В его глазах цвели сады, лаяли охотничьи борзые и прожигались стотысячные состояния; глаголы, местоимения, запятые и предлоги мелкими бесятами бежали по стеклам пенснэ. Перо роняло синие капли на почти пустой лист, начинавшийся словами: «Здравствуйте, дорогой дедушка Константин Макарыч…».
Женщина кивнула ему.
— Я энто… Живу тут по соседству… У Сундуковых кухаркой я… и... энта… звать Манею, ага… — Вошедшая огляделась, цапнула глазами каждую деталь в комнате, выждала еще несколько секунд, дабы удостовериться, что выгонять её не собираются, и вдруг, расправив плечи, тоскливо заголосила:
— Лихо у меня! Вот тута на речку пошла… через сад, как все ходют. А лапти-то оставила на крыльце у вас. Думала, постоят, чего им. Ан их нету.
— Понятно… — Чертики вдохновения наконец пропали из глаз Антона Павловича, он с сожалением положил перо и посмотрел на Маню поверх пенснэ. — То есть ничего не понятно. Я-то при чем?
— Дак как при чем! — торопливо затараторила Маня, переступая босыми ногами, с которых на паркет осыпалась земля. — Усадьба ведь ваша? Стало быть, кто-то из ваших и взял.
— М-м-м-м… Милая Маня, это невозможно. Я сегодня специально хотел остаться один, отпустил даже прислугу. Никто взять ваши лапти не мог.
— Точно не могли?
— Уж поверьте.
— Значица, это вы сами сделали… — она задумчиво повертела головой… — Ага, понимаю, как  не понять. Ну, что ж, коль приглянулись… Только учтите, барин, мне без лаптей никак нельзя, мине в хату не пустят с грязными ножищами…
Она рывком приподняла подол и продемонстрировала Антону Павловичу угольно-черную пятку, а также кое-что еще, о чем ему было стыдно даже думать.
— Довольно!… — поперхнулся он и всплеснул руками, чувствуя, как краска заливает лицо от макушки до воротника. — Это было вовсе необязательно, я бы и так поверил…
Кухарка Маня подошла ближе:
— Ну вот, видите… Куды мине без обувки? Верните вещь, барин…
«Ковер испачкает, собака» — подумал Антон Павлович тоскливо, — «и откуда она взялась?»
А вслух сказал:
— Что еще за…
Его вдруг осенила страшная догадка:
— Позвольте, Маня!.. Вы что — думаете, это я взял ваши лапти???..
— А кто ж! Вы ж сами говорите, больше никого тута не было!
Кровь повторно бросилась ему в лицо. Антон Павлович бесцельно переставил на столе несколько предметов, бросил взгляд в окно и тихо поинтересовался:
— А вы не подумали — для чего они мне могли понадобиться?
— Да вот и мне чудно: чай, не бедный человек, в кустюме ходят, а лапти умыкнул. Конечно, сироту каждый обидеть норовит… Что вам до моих страданий? Новые лапти таперича только на Ивана справлю… а это еще семь дён… — её лицо неприятно исказилось. — А вам-то всё равно, вам-то это поди плюнуть и растереть! Вот вам как!
Антон Павлович растерялся:
— Но, право же, мне ваши лапти без всякой надобности! Я сам-то в туфлях хожу, вот гляньте! — Он высунул из-под стола ногу. — И, в конце концов, я не просто так сижу, вы мешаете мне работать!
Антон Павлович встопорщил усы и нервно огладил бородку. Рука его потянулась к ящику с сигарами, потом передумала и принялась нервически барабанить пальцами по столешнице.
На Маню италийские туфли на толстой белой войлочной подошве, видимо, впечатления не произвели. Да и сама комната с ружьями, саблями, тигровой и медвежьей шкурами на стене, по всей видимости, не внушила ей доверия. Рассмотрев каждую деталь, девушка затем подозрительно покосилась на вторую стену, где в аккуратных рамочках висели обложки книг.
— А вы кто?
Антон Павлович с трудом сдержался, чтобы немедля не выгнать её вон.
«Эта кухарка меня в могилу сведет», подумал он сердито.
— Что значит «кто»? Антон Павлович меня зовут!
— Да нет… Вы на кого училися? Кто по прохвессии?
— Я... кхм… Ну, врач… Но почему, собственно… я обязан…
Маня подошла ближе и с любопытством уставилась на лежащий перед ним листок бумаги.
— А енто чего? Можно потрогать?
— Чего-чего! Письмо деду! — Он начал выходить из себя. — Дед у меня на деревне живёт! Далеко!
— А вы и сам немолодой. Деду вашему уже наверно лет 100, ага… — Крестьянка тряхнула грудью и округлила рот, отчего её лицо резко поглупело, потеряв всю свою молодую привлекательность.
— Да, да… Всё, теперь я прошу меня оставить… — Он вновь взял перо и макнул в чернила, показывая, что разговор окончен.
Маня тупо глядела на него:
— Антон, энто… Э-э-э... — Она попыталась вспомнить отчество и, очевидно, не смогла, — Так не вы, что ли, лапти взяли?…
— Голуба, я уже объяснил! Нет, не я!
— А чем докажете, что не вы?
У Антона Павловича встали дыбом волосы.
— Да разве это нужно доказывать??
— Ищо ба!
— Но, поймите, я интеллигентный человек, врач! Писатель, в конце концов! Это не в моих правилах!
— Не скажите… — Она уперла руки в бока. — Счас любой со шляпой — уже быдто и интилихент… Один, вон, прославился в Тульской губернии об том месяце — тоже в шляпе, и стёкла на носу носил. Так он что творил: детишек малых леденцами потчевал, в потом в кустах с ими… И-и-и, как и сказать-то… Сволочь такая, подлец…
— Ну?.. И?.. — спросил тихо пораженный до глубины души Антон Павлович, ломая перо в кулаке.
Маня в запале хватила стиральной доской об раскрытую дверь. Та загудела.
— А что?! Убили урода, на вилы мужики подняли! А вы говорите — шляпа!
— О господи! Мария, мне не нужны ваши лапти… — устало промямлил Антон Павлович.
— А вот докажи! Нервный такой! Знать, совесть нечиста…
— Да ну вас… — Антон Павлович откинулся в кресле и, сунув в рот сигару, демонстративно закурил.
— Всё равно не уйду, пока лапти не получу… — Непрошенная гостья сплюнула и, махнув кулаком, вышла. Из кабинета было слышно, как по доскам коридора, а потом по крыльцу стучат ее босые ступни.
Сломанное перо полетело в урну. Запасные обнаружились в ящике стола.
«А третьего дня была мне выволочка…» — удовлетворенно написал Антон Павлович и глубоко затянулся.
«Нервы пошаливают, — подумал он, — надо быть спокойней. Это же прислуга…»
Достав из ящика стола бутыль спирта с автографом Менделеева на ярлыке, купленную по случаю на аукционе в Петербурге, он плеснул себе оттуда в мензурку и, проглотив, смачно выдохнул.
— Ну вот и нормально… — пробормотал он, пряча спирт. — Теперь можно писать.
Антон Павлович сунул кончик пера в рот и глубоко задумался, чувствуя, как неприятный эпизод начинает испаряться из памяти.
— Там, энто, дождик идёт… Не мочиться жа мне сызнова, я уж тут как-нибудь, у вас…
Маня стояла на пороге, чеша правую грудь. Сосок выпирал из-под влажной ткани, как пуля. Глядя на это безобразие, Антон Павлович решил, что и впрямь не худо бы сейчас застрелиться.
— Чего тебе? — спросил он сухим, ломающимся голосом.
— Отдайте лапти! — вдруг взвизгнула Маня, сделав злое лицо, — нет закона такого! Чтоб всякий… чужую собственность воровал! Украл — положь!
В довершение речи она громко топнула, отпечатав на паркете мокрый грязно-черный овал пятки.
Это был конец. Чернила разлетелись по всей странице, и новая строка оборвалась, не родившись. Голову Антона Павловича внезапно пронзила тупая железная боль, глаза застило каким-то красным чадом, и тяжкий призрак умственного безумия толчками вплыл в кабинет, заполнив его без остатка. Чувствуя, как давление в груди подскакивает до критической точки, хозяин дома медленно поднялся из-за стола. В горле у него заклокотало, и из зева вырвались звуки, от которых цветок на окне тут же увял и свесил головку. Глаза Антона Павловича выпучились, а усы встали дыбом, исказив умное сухощавое лицо до неузнаваемости.
— Сука! Бл-л-лядь!! Я же тебе сказал!! Нету у меня!! Нету!! — Взревел он неожиданным фальцетом, хватая ртом воздух и тяжко роняя слюни на халат. — Я тебе интеллигент или кто?!! Или дерьмо собачье?!! Блядь!! Слышишь, ты!! Ты!! Сука безродная!! Я!.. Не брал!!.. Понимаешь, не брал! БЛЯДЬ!! ДА ЗА КАКИМ… ХУЕМ… МНЕ СДАЛИСЬ… ТВОИ… СРАНЫЕ… ЛАПТИ!!!
Кухарка замерла, как громом пораженная. На её пухлых малиновых губах комкалась деревянная улыбка. Нижняя челюсть клацнула, становясь на место.
— Э-гм... — нерешительно икнула Маня, пятясь.
Красный, словно помидор, Антон Павлович утробно взвыл, чувствуя, как его душит невыносимый гнев.
— Пошла на хуй, дура!!! — изо всех сил заорал он, перегибаясь через стол.
Маня отерла с лица налетевшие слюни и наконец оттаяла, с уважением глядя, как полубезумный от злости Антон Павлович нервно дергает стесняющие грудь отвороты халата.
— Так это… Простите, барин... Так бы и сказали сразу… Обозналася я… — Сглотнув, она округлила глаза и задом, мелко кланяясь, выскользнула за дверь.
Антон Павлович достал из стола бутылку и бутылку и махом выхлестал пол-литра. Его вырвало на стену. Отершись рукавом халата, он разъебал бутылку об стол. Зазвенела чернильница, всё тут же заплыло черной лужей, мокрые осколки поскакали по навощенному паркету.
— Вот... сука… Лаптей ей жалко!! Л-л-лаптей, бл-л-л-лядь… Сука! Скупердяйка! Деревенщина! Вот тебе! Вот!
Он раскрыл верхний ящик стола, достал оттуда рваные ношеные лапти и, присев на кожаный диван, долго рвал их в клочья, фыркая, отдуваясь и площадно матерясь.

О ту пору за оградой сада на сырой от дождя тропе стояло два цыганенка с самокрутками.
— Энто чего? — Спросил один, прислушавшись.
— А! Родня вся уехала, так Чехов, писатель который, сразу Маньку драть. Баба-то, мужики сказывали, на передок слаба! — Деловито пояснил второй, длинно сплевывая, и, увидев интерес в черных глазах, придержал первого за рукав рубахи. — Стой, не ходи туда, барин сегодня злые…
Зажатое со всех сторон тучами солнце садилось за рекой, птицы одна за другой умолкали; сад постепенно погрузился в дремоту и опустел. Цыганята ушли, унося с собою ведро краденых вишен. Звуки иссохли и забылись. И только ветер раз за разом гонял среди мокрых деревьев истошный, нечеловеческий крик:
— Получай, шалава, получай!..

2002.10.08