Мои родители, земля им пухом, были страстно увлеченные наукой люди. Такие увлеченные, что не сильно заметили мое появление. 
    Да и само время тогда такое было  – увлеченное –  еще волновали  полеты в космос,  поэты волновали все сильней, Высоцкий, оттепель давно сковало льдом – но все  «дышало»,  пусть и втуне. 
    И промозглой питерской зимой, в нашей  квартире витал дух весны и интеллектуального инакомыслия.
      Задорно поглощенные наукой, предки не слишком занимались моим воспитанием,  и не особо переживали, что до четырех  лет,  я молчал как рыба. Только мычал, ревел или пукал.
– Пес нямой, – ласково говорила мама,  заправляя  в  меня  пересоленную кашу.
– Немтырь, безъязыкий, принемывает, немта, немталой, и…брюква! – весело добавлял папа от пишущей машинки, – трубка давно потухла, но увлеченный работой он исправно затягивался.
–  Тихий,  – ласково резюмировала мама.
    Родители были филологи и работали над сборником обсценной лексики и горячо обсуждали непонятные мне слова и выражения, напрочь позабыв про магнитофон в моей коробушке.
    К четырем, я несмело заговорил, да так, что окружающие порой краснели до истерических слез, а родителям было страх как неловко. Вскоре они уехали в экспедицию, где и погибли  в автокатастрофе.
  Помню серый день, два кумачовых гроба,  в их «праздничных» – белых вместилищах – страшно незнакомые люди, но все же это они – папа и мама. Толпа прячущих глаза молодых людей – друзей, коллег, гвоздики гвоздики гвоздики... Ненавижу гвоздики.
    Тогда я опять замолчал, на долгих два года. Как не билась со мною бабушка и врачи, ничего не выходило – я  просто не хотел говорить. В садик не ходил – воспитывала бабка, в прошлом,  сама учитель. Все понимал, – больше сверстников, бегло читал, но – молчал. 
– Витенька, ты говорил во сне, почему же ты молчишь? – часто плакала бабушка.
  Худшие годы жизни.
  Я тосковал, часто перебирал  родительские бумаги, читал – вспоминались их споры, засыпал  за столом  с тихими слезами, положив голову на неудобную печатную машинку.


  В шесть с половиной, стараниями бабки  (заслуженного педагога) меня определили в специальный класс, – попросту УО, – к долбоебам. К первому сентября я заболел  ангиной, и бабушка  привела меня в школу только к середине месяца.

    Школа меня оглушила  – у забора курили  мужики  в школьной форме, и стригли школоту гнусными глазами, как стегали плеткой. Все бабье, начиная с четвертого класса, было выебано  и  в  бантики и в  комсомольские значки.
  На крыльцо втягивалась шумная  толпа.  Она скакала, кривлялась, орала и дралась как стадо макак. Кого-то  гвоздили  ранцем по голове, кому-то  срывали  скальп за косы. 
  В дверях образовалась пробка, которую жестокими пинками без разбору – девочка ли, учитель начальных,  сокрушил разящий табаком старшеклассник с карточкой «всесоюзный розыск».
  Бабушка как стреляный педагогикой воробей  повременила  быть  убитой,  и мы обождали в сторонке.
  Старуха глядела на деток, тихо улыбалась своим  школьным воспоминаниям, а я окаменел – это нормальные?! Тогда с кем  светит грызть кирпичи букварей мне? С  фашистами? Я совсем  забздел.


    Класс УО размещался  подальше от людских глаз – в тихом  аппендиксе,  по соседству с  библиотекой и кабинетом рисования.
  Казалось, за дверью хуярит скотобойня – визги и рев стояли, будто под двуручными  пилами,  театрально  пагибало  стадо  свиней  и  один  слон.
  Бабка приоткрыла дверь, и  у темечка сверкнул нож. Она захлопнула дверь и сказала: – Учительница отошла.
    Отошла! Я понял, – за страшной дверью скопытился педагог. Вернее  его  вусмерть  скопытили  первоклашки.  Мне вспомнились страшные похороны,  затряслись ноги.
– Пиздец. – сказал я вдруг.
–  Да, внучек. –  согласилась  бабушка, подбирая с пола  смертоносный  циркуль.  – Чего?!
  Она  так и всплеснула ридикюлем и чертежным струментом:  – Заговорил! Заговорил!
    Трогательную  сцену прервала целая и невредимая училка. Оправляла  юбку, она  светила ободряющей  улыбкой  гробовщика.
– Как тебя зовут? – спросила она,  и  погладила меня по голове разящей табаком  ручищей, намозоленной,  то ли указкой,  то ли  той самой пилой. 

    Я ее  умилял –  был я рус, причесан на пробор, глаза большие  и голубые – хороший мальчик, с острым  девчачьим  подбородком  и пухлыми губами – с виду отличник  и  книгочей.
    Где червоточина, в чем гнусь  в этом херувиме? – гадала  она, сверля меня испытующим  взглядом  лупастых  глаз.
– Он немой. – неуверенно сказала растерянная бабушка, еще не веря в чудо.
– Аа… – промычала тетка, понимая, что я по адресу, несмотря на сусальный  портрет, – Так  как его зовут?
– Ожегов, Даль… – неожиданно сказал  я  испуганно. – Обсценно…
  Бабушка  схватилась за сердце в нехорошем предчувствии,  а  училка  сказал:
– Ссутся у нас все. Я буду звать тебя Миша. Миш  у нас нет, а Даль  –  странно,  и дети не запомнят.
– Это Котлов Витя. – промямлила  бабка.
  Училка втолкнула меня в класс, захлопнула дверь и вышла проводить  старуху  и заодно перекурить.


    Я очень хорошо помню наш последний с папой и мамой Новый год,  гостей в нашем доме, застолье, хрип Высоцкого, задушевная гитара, споры, танцы, стихи и опять Высоцкий. 
    Тут же – Первомай, пивная бочка,  клифты и орущая гармошка, сразу ножик, минуя споры, битые кружки и зубы  под ногами.
      Вот девочка  крутится  на месте как  юла, к ней раз за разом  норовит подступиться хохочущий мальчик –  получал по лицу, садится на пол, встает, и повторяет попытку.
    Из носу кровь и сопли,  но он  счастлив аттракционом, – упорный мальчик,  наверное будущий  космонавт, трижды герой,  или  сборщик  шариковых ручек – ударник.
  Двое с аппетитом хуярили промокашки и  плевали в трубочку, метя друг в друга. Они были меткие, эти двое,  –  лица обоих живописно  заштрихованы целлюлозой, один вылитый Кутузов. 
  Кто-то ковырял сопли, кто-то  скакал веселым  козлом по  партам и подоконникам на одной ножке, норовя её лишиться – а нога-то  у прыгуна, и так одна-одинешенька – последняя.  И кажется понятно,  как  проебали  первую.
  Кто-то играл в слона, где-то выжигали – тщедушный долбоеб жег вязанку линеек, а одна девочка кажется молилась. Чуть позже я узнаю –  ее глаза с рождения застряли у переносья, а из-за  анемии  зябли  руки,  и она их расцепляла  лишь для захавать  перловки с  канпотом.


    Тут, застенчивым  слоном  подкрался  здоровенный  как  свин  мальчик в очках на резинке, со стеклами от телескопа,  и  угрожающе  хрипя  слюнявым  хайлом,  то ли  спросил, то ли предостерег:
– Тхы  кхто?  Гхы.
  Мне послышалось:  «Хандэ  хох!»
– Хуй в пальто. Варенай Мадамкин. – со страху представился  я литературным  псевдонимом (папа любил меня так величать, когда  я ссался).
    Видимо, стресс запустил некие механизмы мозга – в голове так и мельтешили слова. Папа и мама могли часами дискутировать по поводу своего научного труда, а когда уставали, то отдыхали играя, –  перекладывали «манда» на вологодский и рязанский говор, – получалось ласковое «монда» или  зазывное, акающее «мандаа».
  Или решали, имеет ли ёмкое «манда», право на множественное число, как  сакраментально сакральное  «пизда».  Они были увлеченные люди, а у меня очень хорошая память.
– А я, Виталикхр. –  страшно прохрипел  заплывшим  салом  горлом  урод, жадно  глядя  на меня из-под очков.
  Попробуйте-ка взглянуть из-под очков, не вздернув их на лоб – голова  не  отламывается?  Зато хорошо видно потолок.
    Вот и Виталик, казалось,  разглядывает  потолок, на самом  же  деле,  он  пристально изучал  меня,  и  то и дело  облизывался. Варан  ебучий.
– Гавайх дружикрх. – прохаркал он, окончательно  увлажнив  меня  слюной, – видимо мариновал  для  размягчения  плоти. 
– Опиздоумел, козлоебина. Хууй. – процедил я,  стараясь не выказать испуга.
  Ранимый людоед  вдруг заплакал и съебался – залез под раковину, выдавив из  «домика»  троицу одинаковых пацанов в девчячьих  фартуках.  Они подошли ко мне и обступили.


– Новенькая. – пропищал один и с любопытством френолога пощупал  меня за голову, –опознал.  – Мальчика.
– Расщеколда ебан рот. Геть отседа, мандавоши! – угрюмо сказал я. Вообще, я хотел сказать  – не бейте меня, ребята.  Попытался  загладить:  – Пиздося  кисельная.
  Они засмеялись счастливые и представились – Вика, Валя, Вера. Это были девочки, похожие на тифозных, обритых мальчиков. Они повели меня полуобморочного, знакомиться  с остальными  обитателями  чумного барака.
      Одноклассники меня обнюхивали, ощупывали, словно прицениваясь к будущему визжалу – «Рано пороть, пущай прослойка завяжется»,  а одна щекастая  и  вовсе отведала  на зуб –  целиком сунула мою ладошку себе в зоб – сразу есть не стала, а продолжила рисовать войну  – заглотила про запас короче, как белка орех.
    Во рту я нащупал пригоршню карамелек, ластик и, кажется даже ключ от дома. Еле блядь  вычвакнул  –  тварь еще и разревелась.
    Я был исключительно подавлен. Если я здесь останусь, то сойду с ума, замкнусь,  а я только-только  разговаривать  начал. Я хотел жить!
  Надо было отсюда выбираться.


  Тут вернулась училка и объявила обед. Харчились УО после всей школы, чтобы не портить детям аппетит. Сгуртовав нас подзатыльниками, училка  погнала  рассыпающееся стадо на выпас.
    Столовая средней школы после обеда – минное поле. Кто помнит – поймет. Это вам не нынешний буфет с чипсами и шоколадками – это сука правильное питание из первого, второго, третьего и кисель – есть где разгуляться ребячьей фантазии.
    Ну кто не получал по башке тефтелей в подливе и не поскальзывался на киселе?
    Учуяв  манку, Виталикхр тревожно захрюкал и ломанулся  к деликатесу. Старушка  хуярившая  в тележку посуду,  бросив  в пизду  катафалк, испарилась  в  моешную, в кухне перестали брякать посудой.
– Смотрим, дети. – предупредила  училка.
  Урча, Виталик грузно перемахнул пару лавок, обрушил телегу  и  вступил  в  кисель – хуяк! – задрожали стекла и мигнули  лампы, в кабинете труда в ворохе  стружек  всхрапнуло,  и показалась  опухшая морда в сивой щетине и берете – точь-в-точь заматеревший  с годами, до медно-красного  Мурзилка.
– Идем, дети.
  Мы дружно  подняли  выскальзывающего из рук,  жадно облизывающегося  Виталика.
    В железных мисках резиновая манка.  Из кухни  посмеивались  на  нас  жирные бабищи  в чепцах: «Кому добавки?»
  Училка улыбалась в сторонке  и  кушала  куриную ляжку. Я просто сидел и пырял кашу ложкой – отскакивает.
    Училка подкралась  и отвесила  звонкую  затрещину:  – Жри, урод.
    В кухне одобрительно  заржали: «Так  яво,  придурка! Каша  яму  вишь  не нравицца!»


  И тут, меня прорвало  плодами  научной деятельности  родителей покойничков:
– Микитишки отхуярю, недоёба  блядовитая. Пиздуха червивая, хуёза  грешная. Мудорвань!  – прокричал я, едва не плача от обиды.
    Учительница первая моя, выронила из  хавальника  кусок  курятины, – думаю,  ее  сроду  так  не  вышивали  гладью.  Страшно сопя, потащила  к  завучу. 

    В зеленом как ботанический сад кабинете,  симпатичная тетка в золоте, уютно кушала свежие пирожки  с повидлом,  вкусно запивая чаем из красивой  чашки, и была еще счастлива.       
    Задыхаясь  от  невозможности  вырвать мне голубые глаза и сожрать, училка  пожаловалась:
– Этот…этот…Он матом,  почище  Фемистоклова (трудовик)!  Вы бы слышали!
– Этот? – завуч  недоверчиво оттопырила  от  румяного пирожка  холеный  мизинчик  на меня. – Так он же немой.
– Ща! Хуями кроет, что твои блиндажи!
– Прекратить! – хлопнула  по столу  завуч. – Что себе позволяете?! Вы советский учитель!
– Ебанашка без напиздника. Размандить ее к хуям. Ебать в мохнатые жерновцы  ету трупёрду.  –  поддержал  я  симпатичную заведующего  учебной  частью.
  Пирожок  брякнулся  в  чай.
  Не веря  ушам, она вежливо переспросила:
– Что вы сказали?
– Ни  хуюшечки, ни  хуя…Феея…
– Что за фокусы? – только и смогла вымолвить она.
    Опомнившись,  приказала: – В медкабинет его!

    Они потащили меня к медсестре – вдруг у меня солнечный удар от ламп  дневного освещения, или приступ  эпилепсии,  и я чего доброго подохну  в  стенах  доброго и  вечного.
  Сестра  потрогала  мой  лоб  и залупила  глазные  перепонки: – Нормальный.
  Но у провожатых  были такие лица, что она без слов свалила меня  на кушетку и смерила  давление:
– Нормальное!
– Ебальное, на кожаном движке. –  подтвердил  я,  и  у  девчонки  заполыхали  щеки, а на месте грудной  заглушки,  выскочили  под  халатом  два  кукиша.
– Целкунчик  очковского. Мандушку на стол, ваше словно, товарищ хуй!
  Сестра  упала в обморок. Слова кишели в башке, и хоть частью, смысл их был скрыт, но я неуловимо понимал  месседж, как теперь говорят.
– Трудовика, мигом! И  к  директору его! – приказала  завуч  моей  класнухе,  и кинулась приводить в чувство  медсестру.
  Вошел  запорошенный стружкой,  «не смазанный»  и злой  трудовик  Фемистоклов:
– Этот? –  кивнул  он  на меня,  и подтянул  сатиновые нарукавники.
– Этот.
  Тогда он  подошел  и  встряхнул  меня, – в его карманах  стеклянно звякнуло: – Материшься?
– Ебанулся?
– Охуеть… – присвистнул трудовик.
– Охуенней видали. Подпиздник подбери.
– Только без рук! – воскликнула завуч, загораживая меня от порывистого, «не смазанного»  спросонок  трудовика. – Ребенок  сумасшедший! К директору, только обыщите,  вдруг у него гвоздь.
– Пиздолет. – опроверг  я  унизительную  чепуху.
Трудовик  с  опаской  ощупал  меня.
– Хорош  хуюжить, шмонандель.


    Поволокли  к  главному. Тот  тоже  ел  пирожки. Судя по аппетитному  аромату, – с мясом  учащихся.  Тут походу,  все объедали детей. 
  Директор  выслушал возбужденных коллег, разумеется  не поверил, и ласково спросил:
– Как тебя зовут, сынок?
– Хуй важный.
– Таак… Ведите его к  военруку, пусть у себя держит, он на фронте штрафниками командовал,  а сами,  срочно вызывайте родителей.
– Может и милицию? – спросила завуч.
  Директор категорически развел руками: – Не будем марать честь школы. Мы его, наверное  исключим.
  Я испугался – «наверное»  меня не устраивало.
  Надо было наверняка, и я собрал остатки сил: – Хуярь  голомудый. Мохнатый  станок мандит тебе в …
  Мне заткнули рот…


– Этот? – не поверил военрук.
  Трудовик  щелкнул в рыжий зуб:  – Отвечаю, комиссар. Таакое, – он покрутил головой, – пирожки черствеют. Ты к нему спиной не поворачивайся.
– Здорово, урченок. – сказал массивный и дружелюбный военрук. – Хошь автомат помацать?
– Здравствуйте. Хочу.
– Ругался?
– Чуточку.
  Он принес охуенную машину в мой рост.
– А патроны?
  Военрук  на это только  крякнул  и  мудро погладил меня по голове: – Таким как ты, патроны даже на фронте не давали.

  Так меня выперли из школы. Я бросил дурить и вербально развязался, стараясь избегать врожденного  мата.  Определился в соседнюю школу, в обычный  класс. Там тоже не поверили…
– Этот? – спросила  завуч  телефонную трубку, разглядывая  меня  с  благонадежным пробором.  – Не путаете?
  Кажется, я ее умилял…На столе румяные пирожки…