Я в лесу. Деревья, цветы, запахи, жуки, травы. Иду. Смотрю — Пень. Прохожу мимо и... возвращаюсь. Пень. Пень меня привлек. Пень — он кривой, тем и привлек. Подхожу, смотрю, — пень гнилой. Под ним цветы, на нем жуки, над ним деревья, вокруг запахи. Думаю. Сел на цветы, прогнал жуков, не нюхаю запахи, не смотрю на деревья, смотрю на пень, который стоит. Сижу гадаю: «Что же пень? Стоит!» Смотрю не стоит. Пень есть! Дерево, от которого пень — кусок, упало, а пень не упал, но и не стоит, так как он от дерева, которое упало — кусок. Так что пень есть. Решил: пень привлек меня не зря. Он волшебный. Стал ходить вокруг пня. Цветы помял, тучу жуков подавил, грех на душу взял, старый сундук в кустах обнаружили на гвоздь ржавый наступил. Слышу орет где-то рядом. Смотрю, Коза. Она орет. Коза хозяйская, в смысле деревенская, а тоже на пень смотрит. Коза тут. Я на пень уже не просто смотрю, а внимательно. Пень корявый, похож не то на утюг, не то на Петра Яковлевича, который тотчас из кустов и вывалился. Сравнил. Пожалуй, на утюг. Петр Яковлевич увлекается рыбалкой, это ясно, и спрашивать его про пень не надо. Не удержался. Петр Яковлевич встал, посмотрел на пень и показал на него пальцем:
— Дело ясное! Пня тут никогда не было, его верно деревенские принесли из колхоза, там они есть. Дело ясное!
— Нет, — говорю, пень был, я тут давно и все видел. Вот, и ногу поранил, — показываю ему гвоздь. Он посмотрел гвоздь и спрятал его в карман:
— Старый гвоздь, ржавый, гнутый. Вы молодой, а гвозди в магазине продаются новые. А пень и вправду какой-то не такой, и я вон через сундук полетел, ишь разрогатился. Петр Яковлевич сплюнул себе на ботинок, достал папиросу и спрятал ее за пазуху. Подошел к пню и с уважением сел рядом. На мухомор. Я думаю нарочно.
— Этот пень тут специально, посудите сами, как мы живем. Он многозначительно помахал пальцами, снял кепку, встал, затем надел ее снова и сел обратно.
— Вот ведь как, понимать надо! — Что это, — говорю я, — Вы под пень целую идеологию подвели. Так можно и остолопом прослыть. Вы этот пень растили? Петр Яковлевич подобрел и вынул из мешка батон, банку крыжовенного варенья, мешочек крупы, кусок сала и два, румяных с одного бока и надкусанных с другого, яблока. Намазал батон вареньем и протянул мне, а все остальное засунул обратно в мешок.
— На! Ешь! Я рыбак, я рыбу ем. Я осерчал, но батон взял.
— Лето, — протянул он. Вон сколько жуков-то дохлых.
— Да это я их, — обиделся было я.
— Вот и я говорю — ЛЕТО, — перебил меня, ковыряясь в носу Петр Яковлевич.
— По всему видать.
Было тихо. Коза давно молчала, — слушала нас. Пень был, корявый, на Петра Яковлевича почти не похожий. Пришел цыган и стал что-то рассказывать, но я его не понимал и он ушел домой спать.Отправился домой и я. Петр Яковлевич долго еще шатался по лесу, что-то говорил, иногда выкрикивал грязные ругательства, тяжело вздыхал и громко плакал.