В воскресенье, 22 марта, в Брюсселе был
установлен рекорд по длине очереди в
общественный туалет, передает Lenta.Ru.


20 декабря 1984 года умер Дмитрий Фёдорович Устинов. Выдающийся государственный и политический деятель, член Политбюро ЦК КПСС с 1976 года. Ну, умер - так умер! С кем не бывает? Все мы смертны. Ну, как водится, полежал некоторое время в Колонном Зале, попрощались с ним, пора и хоронить. А в те далёкие времена все такие мероприятия считались весьма важным государственным делом и для их проведения требовалось наличие громадного количества статистов, которые должны были изображать бурю восторгов при встрече различных дорогих зарубежных гостей - Тодора Живкова, к примеру, или Фиделя Кастро. Или наоборот - безудержное горе, если кто-то из «достойнейших» умирал. Особенно грандиозными были встречи большого друга нашей страны из дружественной нам Болгарии товарища Тодора Живкова. Когда он в очередной раз наезжал к нам в гости, для его торжественной встречи на Ленинский проспект сгоняли сотни тысяч людей, выдавали им всякие транспаранты, портреты на длинных палках, плакаты, бумажные цветы и все они, выстроившись по обе стороны проспекта от самой МКАД  и до въезда в Кремль, размахивали этими атрибутами и выкрикивали разные приветственные слова проезжающему мимо них кортежу с высокопоставленными лицами как нашего государства, так и дружественного нам болгарского.
А для обеспечения массовости всех этих мероприятий использовали людей из различных НИИ, студентов и преподавателей ВУЗов и прочих подобных государственных заведений, средь бела дня отрывая их от работы и учебного процесса. То есть оттуда, где отсутствие людей на рабочих местах не слишком влияло на народное хозяйство и обороноспособность нашей Родины. Вообще,  все считали такие мероприятия чем-то само собой разумеющимся и никому  даже и мысли не могло прийти в голову - «А на хрена лично мне всё это нужно?». И даже извлекали из этого некоторую выгоду, особенно женщины - после окончания мероприятия всех распускали по домам и  несколько лишних свободных часов можно было потратить с пользой для себя, например, для похода по магазинам.
Итак, наступил день похорон. К девяти часам утра к проходной нашего НИИ подогнали автобусы, открылись турникеты, народ загрузился в автобусы и мы поехали. На Красную площадь, где и должен был найти своё последнее пристанище у Кремлёвской стены Д.Ф. Устинов.
Домчались быстро, с ветерком. В то время таких пробок, как сейчас, в Москве ещё не было. Выгрузились на Манежной площади и под руководством наших «уполномоченных» из парткома дружными толпами проследовали на Красную площадь. Кругом всё было оцеплено солдатами внутренних войск и милиции, обычно оживлённая в это время Улица 25 октября перед входом в ГУМ была пуста, а сам ГУМ закрыт. Мы прошли по узкому проходу, образованному двумя шеренгами солдат, на площадь и продвинулись на то место, которое нам указали - прямо напротив Мавзолея. Часы на Спасской башне пробили 10 часов.

Людей на площади было ещё не так много, по ней можно было вполне свободно перемещаться и от нечего делать осматривать разные местные достопримечательности. Я подошёл поближе к Мавзолею, к самой шеренге солдат, отделявших площадь от Мавзолея. В тот день было холодно, около 20 градусов мороза, над Москвой нависли низкие серые тучи. Солдат, видимо, вообще пригнали сюда ни свет, ни заря - они стояли в оцеплении синие, замёрзшие, в шапках с опущенными ушами. Я видел, как здоровый мордастый прапорщик, от которого валил пар как от скаковой лошади, тряс тщедушного солдатика, хлестал его по щекам: «Сидоров! Не спи! Шевелись, а то замёрзнешь!». А посиневший солдатик уже и впрямь был готов отдать душу Богу. Мне стало неприятно и я отвернулся.
Народ постепенно прибывал. Но время шло, а ничего не происходило. Куранты пробили 11 часов. Я уже стал замерзать, хотя был одет достаточно тепло. Но вовсе не это меня тревожило. А тревожило меня то, что я захотел ссать!

Мороз и желание поссать очень дружны между собой. Чем больше хочешь ссать, тем сильнее замерзаешь. И наоборот - чем сильнее замерзаешь, тем больше хочется ссать! Я был просто в отчаянии - единственный туалет, который был мне известен, находился в ГУМе, а он был закрыт в связи с проводившимся мероприятием по прощанию с покойным. Возможно, меня и выпустили бы из оцепления, но других туалетов поблизости я просто не знал. Да и не было никаких гарантий того, что эти туалеты также не были закрыты «во избежание». Мысль, чтобы всё бросить и уехать домой, даже не приходила мне в голову. Да и не могла такая мысль прийти в голову в те далёкие годы. Впрочем, и доехать до дома, не обоссавшись по дороге, тоже было уже весьма проблематичным. Оставалось одно - надеяться, что мероприятие закончится достаточно быстро и ГУМ с вожделенным туалетом, наконец, откроют.
Время шло… Медленно, как черепаха… Я был уже на грани безумия, перед глазами плыли какие-то лиловые пятна, внешние звуки, разговоры топчущихся на площади людей сливались в какой-то невнятный гул. Судя  по страдальческим лицам соседей, я такой был далеко не один. Куранты на Спасской башне пробили 12 часов.
Известное выражение «моча ударила в голову» начинало приобретать своё конкретное воплощение. Я уже едва стоял на ногах, мозг раскалённым гвоздём сверлила мысль - сейчас я обоссусь на Красной площади! Боже! Спаси меня и помилуй!
Описать те муки, которых я испытывал, просто невозможно! Оно доступно, по-видимому,  только перу великого Данте.

Половина первого. По площади прошло движение, послышалось: «Едут!... Едут!...». Началось!
Показалась траурная процессия - орудийный лафет с урной, прицепленный к бронетранспортёру, траурный кортеж. Откуда-то из недр Мавзолея начали вытягиваться люди и выстраиваться вдоль трибуны - безлико одинаковые в своей униформе - в чёрных драповых пальто и каракулевых шапках «пирожком». C бледными, вымученными лицами, едва передвигающиеся без посторонней помощи - грозные властители наших душ, всех наших помыслов и чаяний! Раздались нелепые жидкие аплодисменты.
Началось чтение речей, нудное, как проповедь. Долгое зачитывание одним «членом», потом другим, ещё какие-то речи… О чём говорили - не помню. Потому, что не слушал. Никто не слушал, все ждали окончания этого действа. Наконец, под траурную музыку, урну с прахом покойного сняли с лафета и понесли к кремлёвской стене. Небольшая заминка, и вот, наконец, урна установлена на место и отверстие в стене закрыто мемориальной плитой. Почти бегом промаршировала вконец закоченевшая рота почётного караула, оркестр как-то криво, с фальшью, исполнил Гимн. «Паноптикум», стоявший на трибуне Мавзолея, начал медленно втягиваться внутрь. Всё кончилось... Часы на Спасской башне показывали половину второго.

Народ отхлынул от Мавзолея и потянулся к выходам с площади. Значительная часть людей направилась именно туда, куда и ожидалось - к туалетам ГУМа. И шли они, естественно, кратчайшим путём - к заднему входу, со стороны улицы Куйбышева, где и располагались туалеты. А я, почему-то, в гордом одиночестве попёр к центральному входу, к Улице 25 октября. Действительно, моча в голову ударила...
Но тут мне необыкновенно повезло - центральный вход ГУМа открыли первым! А может быть Бог, увидев мои страдания, сжалился надо мной - кто знает... На подгибающихся ногах я проковылял через безлюдный универмаг в самый конец, к туалетам, отрешённо взглянул через застеклённые двери на серую массу страждущих, стеной стоявших у входа и, спустившись в туалет, пристроился к ближайшему писсуару.
Наверняка каждый из нас хоть раз в жизни испытал то невыразимое наслаждение, охватывающее его, когда после долгого терпения опорожняется мочевой пузырь. Но не тут-то было! От долгого воздержания у меня внутри возникли какие-то спазмы - я стою над писсуаром, корячась от дикой боли в паху, чуть не плача, но никак не могу начать ссать! Мычу от боли, вою и матерюсь и - никак! Наконец, через какое-то время потекло. О Боже! Какое же это счастье! Это даже не счастье – это просто блаженство!
И тут, видимо, открыли двери заднего входа, потому, что туалет начал заполняться людьми. Они быстро заняли все писсуары, унитазы, лотки. К моему писсуару вдруг справа и слева пристроились ещё двое мужчин и я, даже толком не стряхнув последние капли, испуганно отпрянул. Оглянувшись, я увидел просто жуткую картину - люди, заполнившее всё помещение туалета, мочились прямо на пол. Ждать ни у кого уже не было сил. Стараясь не попасть под струи мочи, я проскользнул к выходу. Последнее, что я запомнил - пожилой мужчина, стоявший у выхода, трясущимися пальцами пытается расстегнуть ширинку, но у него никак не получается, а из штанины у него уже хлещет поток мочи.
Лестница, ведущая из туалета наверх, тоже была забита мужчинами, опорожняющими свои мочевые пузыри. Потоки мочи текли вниз по лестнице, от неё поднимался едкий пар. Работая локтями, едва не падая на скользких ступенях и поливаемый со всех сторон струями мочи, я в ужасе рвался наверх из этого кошмара!
Весь истерзанный и обоссаный, с оторванными пуговицами я, пошатываясь и  оставляя мокрые следы, брёл по ГУМу к выходу. Как я добрался в этот день домой, я уже не помню…

От всего пережитого мной в тот день я испытал сильнейшее потрясение - со мной приключилось что-то вроде психоза или тихого помешательства. На работе у меня буквально всё валилось из рук, я стал рассеянным, до меня с трудом доходил смысл того, что мне говорили сослуживцы. Развилась какая-то апатия, я сидел на рабочем месте и тупо перебирал какую-то документацию, делая вид, что занят работой. Мне ничего не хотелось, совсем пропал аппетит и я даже похудел. Все - и сослуживцы, и домочадцы - это замечали, интересовались, не заболел ли я, но я невнятно отвечал, что просто плохо себя чувствую. Не помогли даже новогодние праздники. Так прошёл примерно месяц.
И вот однажды к нам в комнату пришёл наш парторг и, как всегда бодрым и уверенным голосом, с подъёмом, запел своё очередное объявление о какой-то предстоящей  акции - то ли по поводу народной дружины, то ли очередного коммунистического субботника - сейчас уже и не помню точно. И тут со мной случилось это - внезапно окатило какой-то удушливой волной, голову опалило жаром, в глазах всё потемнело и всего буквально скрючило. Потом серый туман перед глазами постепенно рассеялся, я поднял голову и взглянул на парторга. Видимо, в моём лице в тот миг было что-то такое, отчего он, поперхнувшись, замолчал на полуслове и, попятившись, стукнулся спиной в закрытую створку двери. Нащупав ручку двери, он, не говоря больше ни слова, выскочил в коридор.
Через пару минут мне позвонил начальник отдела и, поздоровавшись, осторожно осведомился о моём здоровье. И тут меня прорвало! Меня просто несло по просторам великого и могучего русского языка! Не стесняясь в выражениях, я рассказал ему всё - и то, что думаю о наших «уме, чести и совести», о махровом идиотизме, о нашем политбюро, об этих старых пидарасах, о гробе и белых тапках, пожелал им всем благополучно околеть в ближайшее воскресенье и ещё много того, чего сейчас уже и не помню… Очнулся я почувствовав, что меня не слушают. Телефонная трубка молчала. «Алло!... Алло!...» - позвал я. «Блядь!... Положил трубку…» - подумал я и бросил свою трубку на аппарат. Потом до меня дошло, что в трубке не было слышно коротких гудков. Внутри меня шевельнулся червячок раскаяния. «Ведь он же сердечник! - подумал я. - Надо бы подняться к нему, посмотреть». Но муки совести быстро угасли. «Да чёрт с ним! - злобно подумал я. - Не помрёт!».
Тут мой взгляд упал на нашего техника Серёжу, который сидел как раз напротив меня, ковыряясь в механизме подачи сварочного полуавтомата. И так невыразительные его глаза цвета голубиного помёта сейчас были бессмысленно вытаращены на меня, челюсть отвисла, а его лицо в тот момент удивительным образом стало похожим на древнегреческую театральную маску с навечно застывшей гримасой. Какое-то время я тупо рассматривал его лицо, сдерживая подступавшую к горлу тошноту. Затем сорвал с вешалки куртку, нахлобучил шапку и выскочил в коридор. Я шёл по коридору к выходу, встречные сотрудники испуганно вжимались в стены.
Выйдя из корпуса, я побрёл куда глаза глядят. Собственно, особо идти было некуда, только к проходной. Я вошёл в проходную. В кабинке сидела пожилая вахтёрша с волосами, выкрашенными в рыжий цвет. Её никто не любил из-за скверного характера, рассказывали, что раньше она работала надзирательницей в женской тюрьме. «Выпустите меня, пожалуйста!» - попросил я её. «Увольнительная!» - бросила она, не шевельнувшись. Увольнительной записки у меня не было. «Пожалуйста! Мне очень нужно!» «Без увольнительной не могу!» - сухо отрезала она. И тогда, как полчаса назад, мутная пелена снова застлала мне глаза и тошнота подкатила к горлу. «Открой, сука!» - заорал я, не помня себя. От неожиданности вахтёрша подскочила на стуле и, окончательно проснувшись, что-то истошно заверещала. Уже не слушая её, я так рванул турникет, что вся её кабинка из оргстекла заходила ходуном. Внутри турникета что-то с металлическим звуком хрустнуло, он повернулся и я вышел.

Низкое январское солнце стояло у самого горизонта и я, не щурясь, широко открытыми глазами смотрел на него. По улице, навстречу мне, брели редкие прохожие. Я вглядывался в их лица и меня охватывал ужас. Потом, спустя много лет, мне довелось увидеть американский фильм «Чужие». В этом фильме один чувак нашёл странные очки - если их надеть, то сквозь них мир видится совсем другим. Оказывается, нашу Землю захватили космические пришельцы, зомбировали всех людей, подчинили себе их разум и они стали видеть весь мир таким, каким их заставили видеть Пришельцы. И только через эти очки можно было увидеть мир, какой он есть на самом деле - с Пришельцами, с их космическими кораблями и техникой. Вот и со мной случилось примерно то же самое - я увидел мир таким, какой он есть на самом деле. Только здесь всё произошло наоборот - с меня словно упали очки! Навстречу мне по улице шли Пришельцы! С пустыми и мёртвыми, как у техника Серёжи, глазами...
Я пришёл домой и, не раздеваясь, завалился на диван, уткнувшись носом в спинку. Дома никого не было. Мне было невыразимо тоскливо, хотелось плакать.

Это было в пятницу, а в понедельник я пошёл на работу. Ничего не случилось. Абсолютно ничего! Начальник отдела не умер, турникет отремонтировали, в кабинке сидела та самая рыжая вахтёрша - она, как обычно, швырнула мне пропуск, даже не взглянув на меня. Меня никуда не вызывали, никто ничего мне не говорил. Словно ничего и не произошло. Вот только заметил я, что на работе  с тех пор ко мне стали относится как-то настороженно, в моём присутствии уже никто ничего лишнего не говорил. И вступать в Партию с тех пор мне уже никто не предлагал. А потом суета будней - рождение ребёнка, семейные хлопоты, болезнь и смерть отца - отодвинула всё это на задний план. Жизнь шла своим чередом.
А затем они начали умирать. Быстро, один за другим. Грозные, властительные старцы, они оказались бессильными перед Смертью. И своей дряхлой жизнью, одним своим существованием они как бы тормозили движение времени, заставляя его едва двигаться, а после их смерти время, словно отпущенная пружина, стало стремительно разворачиваться и понеслось вперёд, как пришпоренная лошадь. «Гласность», «перестройка», революция и крах коммунистического режима, страшные 90-е годы и отчаянная борьба за выживание - всё закружилось и понеслось, как сухая листва в осеннем вихре. И чем дальше, тем быстрее летят годы...
Я плохо помню свою прожитую жизнь. Так, словно в тумане, с отдельными пятнами каких-то заметных событий. Но тот день я запомнил навсегда! День, который разделил мою жизнь на две части - на «до» и «после». Тот день, когда хоронили Устинова.