Он открыл глаза. За бортом черной и вязкой жижей плескалась вода. Скрученные руки,  уже начало ломить. Он ощупал узлы – не так, чтобы совсем уж очень плохо. Обычная простыня, свернутая жгутом и неумело затянутая вокруг запястий и лодыжек. Развязать такое – ничего не стоит. У него был особый талант – развязываться из немыслимых связок. Один раз в трезвяке, когда он уж очень долго, испытывал терпение персонала, его связали какими-то, особо жесткими, лошадиными узлами. Он набрался терпения, и развязал все путы за несколько минут, но не об этом речь.
За бортом явно слышался плеск воды, и этот равномерный тембр идущего судна трудно было с чем-нибудь перепутать. Андрей поднял голову. Первое – «определить Где Я».
Мерный ход мощных судовых двигателей.
Легкий скрип стоваттной лампочки в кубрике.
Храп матросов, сменившихся с вахты.
«Это гребаный «морской охотник». От этой мысли ему стало полегче. Первое – проскользнуть мимо вахтенного офицера. Второе – добраться до камбуза, а там… милая повариха – тетя Франя не даст помереть. У нее в заначке всегда что-нибудь есть. Иногда, особенно после увольнительной на берег – чуть подкрашенный кедровыми орешками, с запахом такой любимой им тайги – самогон. Иногда, корабельный спирт, тоже подкрашенный, но почему-то чернилами. Синеватая жидкость, обжигающая гланды, маслом льющаяся в исстрадавшуюся гортань.
Он тихо спустил ноги на пол. Еще один рывок и он у двери. Почему-то дверь теперь не похожа на старую зашорканную дверцу в переборке. Дверь стала вполне деревянной, может быть, в какой-то мере, даже респектабельной. Но напоминала обычную дверь в квартиру.
«Да ладно, хуй с ним».
Андрей распахнул дверь. Ночной мороз обжег разгоряченные щеки. Уши зажгло свежим воздухом. Откуда-то появилось скрипучее деревянное крыльцо. Ночное небо вызвездилось мириадами чужих галактик. Пахло хвоей и немного мандаринами.
«Новый год. Какой же я придурок. Это был Новый год. А я по своему обыкновению немного перебрал. Какого хрена, какой «морской охотник», это люськин барак, просто уже поздно и все улеглись спать». От какого-то, внезапно нахлынувшего счастья захотелось гаркнуть по молодецки «С НОВЫМ ГОДААААМ».
Но тишина.
Тишина вселенская, непробиваемая, не нарушаемая скрипом снега под шагами случайного прохожего.
Тишина.
Андрей ощутил снег босыми ногами. «Почему я босой?». Огляделся – старые тренировочные штаны и растянутая футболка с надписью «Нирвана». Каким-то далеким отголоском пришла мысль, что это все его пожитки, что больше ничего нет.
Взгляд уперся под люськину лавку, там всегда стояли разбитые и разношенные дедовские валенки. Так и есть – стоят, куда ж им деться.
Озябшие ноги – внутрь.
Войлок холодный, но тут же начинает согреваться.
Под лавкой кто-то бросил начатую пачку Беломора.
Папиросу – в зубы.
Лихорадочный поиск по карманам. Есть. Помятая коробка спичек. Дрожащий, в озябших пальцах, сложенных ковшиком, огонек.
Непередаваемое ощущение от только что закуренной папиросы. Горьковатый и терпкий дым обжигает легкие, почему-то вспоминается Виктор Цой со своей «…а если есть в кармане пачка…».
После папиросы ему полегчало. Голова начала проясняться.
Андрей, неловко загребая растоптанными валенками по скрипучему морозному снегу побрел на дорогу, на огоньки. Шел долго, постоянно запинаясь. И вот – чудо: мороз, судя по всему – крепкий, а ему в одной футболке – хоть бы хны.
Центральная улица вовсю освещена огнями.
«Какого хуя, это не люськин поселок. Это Омск. Любинский проспект».
На лавке сидит какой-то чмырь, кутаясь в драповое пальтецо, судорожно проглатывает содержимое заиндевевшей бутылки.
«Йопт, да этож Сеня, художник».
Андрей неловко бухается рядом. Сеня протягивает ему разбухший портфель.
«Твое»
В портфеле две бутылки водки и надорванный пакет чипсов. Андрей быстро свинчивает жестяную головку бутылки – приникает к горлышку… Один глоток, второй, третий, пятый. Тепло разливается по озябшему телу.
−    Сенька, бля, ты гений. Как ты попался вовремя!
−    А я всегда попадаюсь вовремя.
−    Где ж ты был, родной?
−    А я всегда неподалеку.
Андрею хорошо. Но взгляд его привлекает странная троица между домами.
−    Сенька, а это не Сашка там с кем-то?
−    Сашка.
−    А с ним это, никак менты?
−    Точно менты. Куда ж еще Сашка без ментов денется. Сашка теперь без ментов никуда,
Сеня замолкает, опустив голову, что-то невнятно бубнит в старый шарф.
Андрей пристально смотрит в проулок. Двое черных людей с большими кожистыми крыльями ведут друга детства Сашку. Голова у Сашки опущена долу, руки безвольно болтаются вдоль туловища.
«Сашка, дорогой ты мой дружбан, Сашка… его ж… спасать надо. Его ж эти черные…Бля, Сенька пойдем!!!». Сеня смотрит в проулок, его глаза прозрачны как вечность. «Ты ему уже ничем не поможешь…Ему уже никто не поможет…Водка есть?». «На глотни», Андрей протягивает бутылку. Сеня, неприятно, со всхлипом,  выпивает поллитровку до дна. «Иди, если хошь». Кособочится, и опять, что-то бубнит в облезлый шарф.
Андрей  рывком поднимается с насиженного места, бросает походя: «Сеня извини, я так понял что ты не со мной».
Валенки глухо стучат по снегу: «туп…туп…туп». Вот он уж и проулок. Близко. Черные, по-прежнему несут Сашку. Действительно несут, ибо у того ноги уже не слушаются господина.  Андрей замечает на босых ступнях и на руках у Сашки – кровавые раны, и хочется кричать, но крик невнятно, комком, застывает внутри. Снег становится похож на сахарную вату.
Холодно.
Какой-то неземной холод.
Стук зубов и дрожь в костях. Руки, как будто бы живут какой-то своей отдельной жизнью. Каждый палец продрог и вытанцовывает свое отдельное «ча ча ча».
Холодно, бля.
Дорогу перебежали пара юрких, как будто  бы маслом смазанных бесенят. Один повис, кривляясь, на телефонных проводах, второй, как из печи, дышащий углем и вчерашней водкой,…прыгал в лицо, щерился маленькими острыми зубками.
Андрей отмахнулся от них как от надоевших мух,  но все же  продолжил свой путь. Валенки перестали топать, и снег, теперь уже больше напоминал круто заваренную крупу, - лип к ступням. Ноги вязли. Сильно отдавало мятной жвачкой и немного валерьянкой. Черные с Сашкой скрылись за углом. Андрей предпринял еще слабую попытку догнать. Но уже не хотелось. На судьбу Сашки было, по большому счету, теперь, наплевать, и сильно пугали черные люди. Андрей поумерил прыть и подумал: «Какого хуя?».
На глаза попалась знакомая дверь. Раньше она вела в подвал  к сантехнику Геше. Она и теперь была там же. Немного изменился ее вид. Дверца стала напоминать средневековую, сводчатую, окованную тяжелым железом, с вычурным бронзовым молотком для стука. От нее веяло и холодом и теплом одновременно.
Андрей постучал. «Входи, всяк сюда входящий. Не раздумывая входи. Коли мучают тебя сомнения, оставь их за порогом». Голос вроде Гешин, а вроде как и не его, слишком звучный и басовитый что ли. Андрей слишком хорошо помнил надтреснутый и писклявый голосок дяди Геши. Деваться некуда, да и не особо хотелось, – вошел.
Обычная обстановка: Ярко освещенная подвальная комнатка. За столом – любимец местных разведенок – сантехник Геша. Морда у Геши как печеное яблоко. Умильно сморщился, ковыряет зубочисткой в, неожиданно белых, и чистых, зубах. На плече у Геши уютно примостился давешний чертенок. Он скалит зубки, урчит и взрыкивает. Чем тебе не домашний котенок?
−    Здаров Геша!
−    Дарова Андрюха, присаживайся что ли, зазяб поди маненько, у меня вон всякого добра хватает – согрейся.
На столе у Геши полный набор: водки, вина, коньяки. Тускло поблескивает смуглая мексиканская красавица – текила. Сверкает медалями венгерский сноб - сухач. Запотевшие бутылки водки выстроились в живописном беспорядке. Стол залит воском от догорающих свечей.
«Андрюха, вон Сенька, дружбан твой, здесь» лыбится дядя Геша «Согревайся, не стесняйся. Все для тебя, Дарагой» Геша лыбится еще шире и его постное немецкое личико начинает напоминать разудалого грузина-тамаду. Нос вырастает и заостряется, брови, из щипаных и блеклых немецких преображаются в сталинские, откуда-то появляются лихие гусарские усы. «Сеня сапсем плахой стал. Нэ курит, нэ пьот. Сафсем маму патерял шалавек. Ты дарагой на него нэ сматри угашайся и никаво не стесняйся».
Андрей посмотрел – действительно, на топчане в углу скукожился Сеня-художник, в своем досадном драповом пальтеце. Сеня вяло приподнял руку и помахал обтерханым рукавом, второй рукой вытер сопли и опять свернулся калачиком.
«Андрэй, дарагой, пазвол тибя угостить». Тамада-Геша схватил кубиковатый «Джек Дэниэлс» и наполнил, невесть откуда взявшиеся, серебряные кубки до краев. «Пэй дарагой, и я с табой выпью. Как ты красиво всегда гавариш: Не жалею, не зову, не плачу… Сэрцэ, тронутое халадком…Вах, вах, вах. Зачем дарагой так красива гаварил и все попусту. С Серешкой Есениным я тоже эту тему апсуждал. Он тагда такой же запойный бил как и ты, кагда ети строчки стихов писал…Даа. Он многа мне красивих слов гаварил. Руский он, а ты,… нэ русский, нэ нэмец, нэ поляк. Хто ты Андрюша?
Ответить Андрею помешал лязг распахнувшейся двери. В подвальную комнатушку, разом увеличившуюся до размеров средневекового чертога ввалилась гарная компания. Цыганистого вида тощий старик, четверо дюжих хлопцев, и с ними, небесной красоты девушка. Геша, разинув рот до ушей, стал хлопать себя по ляжкам, обтянутым кожаными штанами со шнуровкой. Сеня слабо пискнул в углу и опять затих.
Хлопцы, показав себя завсегдатаями подвальчика дяди Геши расположились кто где. Откуда ни возьмись опять появились юркие бесенята. Компания приветствовала их пьяными воплями. Чертенок, сидевший на плече у Геши, сморщил крысиную мордочку и зашипел. «Вылитая кошка» - удивился Андрей.
Вновь прибывшая девка расположилась напротив, закинув ногу на ногу, курила трубку. Красивые полные бедра обтянуты чересчур короткой юбкой. Взгляд нахальный и томный одновременно. Не столько курит, сколько водит мундштуком по черешневым губам. «Волосы твои, как вороново крыло» невесть откуда вспомнил Андрей. «Грудь твоя…аааа». «Ну его нахрен» подумал. Как будто уловив его мысли, девушка села рядом, и ни слова не говоря, протянула трубку. Андрей затянулся. В трубке был далеко не табак, точнее не тот табак, к которому он привык. Ароматная смесь отдавала холодком и корицей.
−    Как тебя зовут, радость моя?
−    Я Лилит, я счастье твое.
Неожиданно низкий, грудной тембр. Глаза, которые раньше казались черными стали зелеными с бликами от свечей и яркой смешинкой где-то в глубине. Девушка обняла его. От нее пахло чем-то первозданным: лесом, дубовой корой, хвоей, ни капли духов. Но под этими чистыми запахами он почуял что-то первобытное, животное и яростное. Так пахнет дикая кошка, только что отведавшая свежего мяса, и слизывающая капельки крови с усов.
Чертенок, сидевший на плече у Геши, одним скачком переместился на плечо к Андрею, лизнул щеку неожиданно длинным и горячим языком. Андрей почесал его за ухом, или за рогом, сам не понял, потому, что глаза его были заняты прекрасной Лилит.
«Лилька, хватит мужика травить». Один из парней, лениво развалившись на дощатых нарах, грыз бараний мосол, смачно чавкая и утираясь рукавом. «А это суженый мой на сегодня, а может и на всю жизнь». Девушка еще ближе прильнула к Андрею. «Какое у нее красивое и сытое лицо» - подумал он. Почему-то на ум пришло именно «сытое»
−    Будешь суженным моим навсегда?
−    Буду…навсегда…
«Да и хуй с ним, Навсегда» весело махнул рукой Андрей.
«Не откажешься, я твоей буду не только эту ночь, я твоей навечно стану». Глаза девушки внезапно обретают океаническую синеву. Андрей понимает, что никогда и никого в своей жизни еще так не хотел как ее: «Ты моя, ты счастье мое».
«Отче, так повенчай нас», растягивая слова мурлычет Лилит.
При этих словах Тамада-Геша проявляет недюжинный организаторский талант. Он живо вскакивает и машет руками. Гарные хлопцы, утерев усы от медовухи тоже оживляются. Черный цыганистый старик подходит к Андрею «Ты хочешь ее?».
«Хочу ли я ее?»
«Хочу ли?»
«Да я еще ни одну девку не хотел как ее!»
Почему-то у Андрея язык не поворачивается назвать ее девушкой. «Девка», вот старинное русское слово. Андрею хочется говорить по старославянски, и он, с изумлением, понимает, что свободно может общаться так.
Гешина каморка, ставшая, внезапно замком, так же внезапно преображается в зимнюю поляну между вековыми елями. У деревьев насыщенный антрацитовый оттенок. В хвое путается молодой месяц. Посреди поляны разложен костер и искорки его играют с ветвями. Андрей и Лилит стоят рука об руку. На обоих длинные домотканые рубахи. На голове у Лилит венок из странных синих цветов, их пряный запах кружит голову. Запах огня и мертвечины. Черный дед бормочет странные слова и машет тлеющей можжевеловой веточкой. Гарные хлопцы притихли и не сводят глаз со старика.
Дед подходит к новобрачным, и, монотонно напевая слова на незнакомом наречии снимает венок с головы у Лилит. Продолжая тихо и заунывно напевать, надевает его на голову Андрею. Андрей поглощен первобытной мудростью происходящего и предстоящей близостью с Лилит.
«Андрюха, перестань. Да очнись же!». Голос Сеньки прорывает тишину многовековых сосен. Андрей ошарашено трет рукавом глаза, успевая заметить, как зашипел и засучил длинными паучьими руками черный старик.
«Сенька, дурашка, да где же ты?!»
Андрей трясет головой. Сознание понемногу возвращается к нему.
Замызганная  комнатушка, с отклеевшимися по углам, возможно когда-то веселенькими обоями в цветочек, муторный утренний солнечный лучик, сквозь давно немытое окно. Он стоит на покосившейся трехногой табуретке. Из крюка в потолке свисает крепкая смоляная веревка, затянутая на шее добротным рифовым узлом. За стеной радио начинает играть «Гимн России».
Наркодиспансер.
Уже поздно. Все спят. И намучившиеся и уже отмучившиеся, их не разобрать сейчас. Разберут утром. Храп стоит, хоть святых выноси. Новенький бредит и зовет маму. Хуле, морфинист со стажем. Хотел сказать пантапонист, да, боюсь правильно не выговорю, так, что – морфинист. Кстати, примерный студент и бывшая гордость ВУЗа. Хотел перебеситься – сел на синьку, и тоже здесь, у нас. Хотя у нас не бывает новеньких и стареньких. Нет духов и дембелей, у нас все равны. Кому приносят передачки, тому респект, как говорится, и уважуха, а нет, так и ладно, переможемся и без вас.
Вот сегодня утром, привезли одного в волненьи жутком и с номерочком на ноге, прям как у Вовки Высоцкого, тот еще был алкаш, как говорят, светлая ему память…
Да ладно, заговорился я тут с вами, пойду в палату. Еслив морфинист наш проснется, Есенина мне почитает. Душевный человек был Есенин. Стихи правильные писал. Про родину, про Россию, значит, нашу «Не жалею, не зову не плачу…»