Бляаааадь!
Как же больно, блядь! Как же, блядь, больно просыпаться!
Вчера было полегче, но сегодня… это, блядь, совсем невыносимо! Голод и боль. Боль и голод и ни куда от этого не деться. И так каждый год. Каждый сучий год одно и тоже.

Перевел дыхание и поискал тапочки под кроватью. Тапочки... Тапочки были где-то здесь. На негнущихся ногах, походкой лыжника, прошел в туалет. По мере удаления накопившейся за ночь мочи приходили обрывочные воспоминания. Машка. Говорила, что зайдет в пятницу. Сразу после академии. Так, уже неплохо. Надо, значит, сделать хоть минимальную уборку. Ну, окурки с пола точно пора убрать. Да и мусор не мешало бы выбросить. А то как-то слишком уж все провоняло. Что тут еще? Голод. Да! Главное утолить Голод. Хоть это все уже надоело: из года в год одно и тоже. Маша-Машенька сегодня у нас в гостях. Как же все-таки это замечательно! Не придется пачкаться в каком-нибудь замороженном парке... Не надо будет валяться в грязи и желтых листьях... Машенька сама придет в гости! О лучшем можно и не мечтать.

Когда я выходил из туалета и в спину мне клокотала локальная Ниагара унитаза, откуда-то из глубины еще не до конца разрушенной памяти всплыла картина. Я вспомнил, как совсем недавно приходилось прятаться в холодных коридорах одного подмосковного спецучреждения. Только лишь для того, чтобы утолить все тот же дурацкий извечный голод. Впрочем, тогда Аннушка была изрядно хороша. Маникюр, конечно, был уже ни к черту - ногти поломаны, из-под ногтей зияли раны от иголок, бордовые, с еще не до конца запекшейся кровью. Гематомы на всевозможных местах – это дело понятное. Без этого никуда не денешься. Хуле. Все-таки «враг народа». Вердикт был однозначен – в расход. Но расходовать такое тело я не спешил. После войны политика партии сменилась в сторону высылки. Высшей меры хватало тоже, но как-то, на мой взгляд, было маловато. Во время той же войны – да, было славно. Приговаривали за лишь бы что повсеместно. Не то, что после. А мне что оставалось делать? Ну, не ехать же на другой край материка за этими обреченными бедолагами! А Аннушка была такая милая. Она так отчаянно плакала. На ночных допросах сознавалась во всем, а днем плакала горючими слезами. Кожа у нее была мягкая такая. Не передать словами. Редкой породы женщина была. Да и кровь у нее была ослепительно алая. Венозная конечно была потемнее, но на фоне остальных очень отличалась. Светлее была, что ли…

За окном уже рассвело. От стекла веяло холодом осеннего Минска. Дворники тихо и самозабвенно уже которое утро подряд мели опавшую листву. А я, кутаясь в больничный халат, пил кофе и курил. Кстати, халат, по совести говоря, я спиздил тогда не нарочно. Повадился тогда в операционную заглядывать. А когда уже пакет был упакован и перевязан скотчем, в коридоре послышался грохот каталки. Кого-то срочняком надо было оперировать. Но я не хирург, к сожалению. Во время войны пару раз, конечно, прикинулся доктором, но после того, как мои пациенты регулярно умирали, это могло закончиться печально. Мог ведь и срок схлопотать. В общем, надо было быстро уходить из больницы, а старческий маразм позволил сосредоточиться тогда только на том, что лежало у меня за пазухой. Заклинило и все тут. Ноги бежали, руки крепко прижимали сверток под халатом, и очень… очень хотелось вернуться домой. Да, и не плохой халатик, я вам скажу! Пусть и заношенный по самое не могу, но вполне еще носить можно. Главное, не забыть спрятать его до прихода Машки. А то мало ли чего подумает.

Когда пылесосил ковер в прихожей и сдуру заглянул за шкаф, был слегка озадачен: оттуда выглядывал кусочек синей материи. Платок оказался вполне симпатичным. Темно-синий такой, с какими-то белесыми вкраплениями. Но мою озадаченность вызвал все-таки склероз. Чей платок? Я не мог вспомнить. Я даже выключил пылесос, что бы он своим воем не мешал думать. Покурил, разглядывая платок. Когда это было? Чья это вещь? Совершенно не мог вспомнить. Знаете, самое обидное в склерозе, это когда что-то пытаешься вспомнить, но безрезультатно. Вещи как бы говорят тебе «Да вот же! Как ты мог забыть такое?» А у тебя в памяти чисто. Никаких воспоминаний совершенно. Ну, платок и платок. И хрен с ним. Сколько он там лежал, я не мог определить. Может, год, а может, десять лет. Я сходил во двор и выкинул платок в мусорку вместе с пакетом скопившегося за неделю шлака. Слишком уж сильно он меня извел. Точнее, платок тут не при чем, я это понимаю совершенно ясно. Во всем виноват склероз. Но платок лучше выкинуть на хрен подальше.

Уже сумерки опускались на город, а от Машеньки не было никаких вестей. Я уже прибрал в квартире: пропылесосил полы, смел паутину по углам, протер пыль, где было видно. Где ее не было видно - естественно не стал. Успел принять душ. На остатки роскоши от пенсии купил лимон и молдавский коньяк. Подумал, что после ужина можно и тряхнуть стариной в пределах граммов около ста пятидесяти. Ах, да! Мусор же еще вынес. Даже засаленный чайник протер. Вдруг девушке захочется чаю? Смею заметить, что к вечеру меня откровенно колотило. Зубы сводило от голода. Но я смог себя заставить сесть в кресло и пролистать бесплатную газету с объявлениями. Сам я не выписываю такую чепуху. А то, что приходит бесплатно, в виде рекламы, читаю иногда. Да и расходы на туалетную бумагу как-то уменьшаются.

Машенька прямо влетела в квартиру. Как же у нее горели глаза! Какое было загляденье! Курточка нараспашку. В руках сумочка и пакет с конфетами. Глаза блестят. Изо рта перегар. По запаху похоже на водку.
- Иосиф Палыч! Миленький! Я защитила диссертацию! – и, обняв меня, повисла на шее. Затем влепила буську в щеку, испачкав светло-розовой помадой, и потянула за руку на кухню. Я еще тогда подумал: «Ну ни фига себе у этой молодежи энергии! Откуда столько сил?!»
- Я вам так благодарна, профессор! – выдохнула Машенька, присев за стол. – Если бы не Вы, то я бы точно не смогла защититься. Вы представляете? Все-таки тема не из простых. Да и на кафедре не лишь бы кто у нас. А мне – так повезло! Иосиф Палыч! А давайте чайку попьем?! Я вот Вам конфетки принесла. В благодарность за все, - тараторила она.
- Миленькая Маша! – я сделал паузу, что бы как-то перейти на более спокойную беседу. – Конфеты оно конечно замечательно. Но сегодня такой день! Вы, кстати, родителям уже сообщили о защите?
- Конечно! Я, как только выскочила из аудитории, сразу им набрала. Папа с мамой в восторге! – и затем понизив голос добавила:
- Обещали сюрпри-и-з! – засмеялась она.
- Ну, вот и замечательно! Так вот. Я предлагаю по такому случаю вместо чая – молдавский коньяк, Машенька! Только ради Вас и Вашего будущего!
- Ой, он, наверное, дорогущий, - ради приличия засмущалась девушка.
- Маша, - я посмотрел на нее с укоризной. – Этот коньяк был куплен специально для Вас и в дальнейшем я бы Вас попросил не смущаться. Праздник надо отмечать. Что у нас сегодня? Пятница?
- Ага. Тридцать первое октября, - добавила она. Про число я и так знал. Но, сжав зубы, я потянулся за коньяком.

Бутылка подходила к финишу. Я делал вид, что уже достаточно выпил. Рассказал ей историю про то, как меня в августе семьдесят второго «за успехи в социалистическом соревновании» командировали на месяц в Крым. Про то, какую женщину я там встретил. Она все слушала, раскрыв рот. Щеки у нее были румяные. Глаза блестели под светом электрической лампы... Затем она начала собираться домой. Говорила, что родители ждут, а она им наврала, что с подругами отмечает в кафе возле ГУМа. А сама сейчас у меня в гостях. И вся такая пьяная. И время позднее и ей надо успеть на транспорт. И что ей очень неловко так задерживаться. Потом в какой-то момент оказалось, что она сидит у меня на коленях, обнимает за шею и мы с ней целуемся. Сердечко мое тогда колотилось, как в то лето в разгар первой мировой. То, как солдаты в окопах блевали от иприта и затем падали лицом в грязь и умирали, я запомнил на всегда. Страху тогда натерпелся прилично! А сейчас молодая девушка у меня на коленях. Судя по ее активному язычку, уже давно не девочка. И куда же лезет ее рука?
- Вы давно последний раз этим занимались? – томно прошептала на ухо Машка.
- Давненько, - выдохнул я и помог ей справится с ремнем на брюках, а затем добавил: - Маша, может уже нам можно на «ты»? Как считаешь? – улыбнулся я, но Маша уже была поглощена своим делом. Рот у нее был занят, и потому в ответ послышалось только мычание. Я тогда как раз подумал о том, какие нынче нравы у молодежи и о том, какая у нее нежная кожа на шее. О том, с каким наслаждением я смогу впиться зубами в эту податливую шейку. О том, что наконец таки смогу утолить этот ежегодный голод. О том что минет затянулся и пора бы перебраться, например, в ванную, что бы перейти непосредственно к более решительным действиям. Что бы можно было, наконец, вскрыть ее артерию в ванной комнате, где пол выложен плиткой, а не пачкать при этом пол на кухне, когда заметил, что уши у Машеньки поменяли окраску. Из нежно розового цвета они менялись в сторону черного, с белыми прожилками.
- Маша? Что у тебя с ушами?! – испуганно начал я. Она резко подняла голову и, обнажив острые клыки, зашипела змеей. Не выпуская из рук мой детородный инструмент, она выплюнула в лицо слова.
- Я та, которая с помощью твоей крови станет сильнейшей в этом городе. Моя кровь и твоя сделают меня намного сильнее, чем ты, - и она была права. Моя рука с острыми ногтями рванулась к ее горлу, но была остановлена блоком. И тогда, свернувшись клубком, мы покатились по полу. Я пытался вырвать у нее как можно больше плоти. Она отбивалась. Совершив пару неосторожных выпадов и получив в ответ непреодолимые блоки, я было рванулся к ее горлу. Звериная потребность все решать клыками сыграла свою злую шутку. Спущенные до колена штаны конкретно мешали. За свой неуклюжий рывок я получил пяткой в глаз. Я снова и снова тянулся руками, что бы нанести как можно больше ранений, и поплатился за это переломами обеих рук. Последним завершающим аккордом я был сбит с ног мощным ударом некогда казавшейся мне изящной ножкой девушки.
- Бери кровь, но только не убивай, - прохрипел я, понимая, что удача на ее стороне и мой бой проигран. Маша, приблизившись, погладила меня по седой голове. В когтистых руках не было нежности. Ее пальцы слегка подрагивали от напряжения.
- Расслабься, профессор, - прошелестел ее змеиный шепот возле уха. – Машенька не тронет твое сердце. Ты сможешь жить дальше. Пусть и с трудом, но сможешь. Еще лет двадцать-тридцать тебе осталось. Это тебе в благодарность за твое добродушие и такой теплый прием этой ночью.

Уже на грани потери сознания от многочисленных укусов я слышал, как она прошипела «Спасибо, пупсик» и, собрав свои вещи, хлопнула дверью. А я знал, что все равно я ее найду. Ни куда она не денется. И у меня еще будет время на то что бы ее убить. Не привык я быть слабым на своей территории.