I

Заполонившие небо темные и тяжелые тучи, налитые синим, ждали избавиться от своего бремени, зашелестеть осенним дождем. Пронзали небосвод зарницы молний, впивались где-то изломами светящиеся коряги в землю, и через некоторое время грохотали, катились по небу гулкими громовыми раскатами. Липкая духота сменилась прохладой, воздух в ожидании дрожал, наполнившись непередаваемым запахом, земля готовилась принять живительную влагу; зашумели, потянулись ветвями вверх зеленые еще деревья. Поле, уже почти лысое, было утыкано снопами заботливо собранных колосьев; люди спешно заканчивали свою работу. Резко, крупными каплями заколотил по без того жирной земле дождь, женщины побежали, ухватив подолы и узлы со снедью; мужчины степенно шли с граблями и вилами на плечах, не сбиваясь на бабий бег и даже будто нарочно замедляя ход.
Дородный Савва первым засеменил в сторону деревни и потому сейчас уже добегал к стоящему на окраине полуразрушенному сараю бобыля Тимофея, удавившегося в прошлом марте. Сзади Савелия догонял Степка, за ним бежал, утопая босыми ступнями в рыхлую, еще не скользкую землю Алешка, прозванный в деревне Лешаком. Остальные, видя что небо не светает, а значит дело долгое, спешили в свои дома. Через минуту Лешка вбежал под соломенную сарайскую крышу. Вроде и пробежали-то ничего, но соседский Савка держался за уцелевшую подпорку и тяжело дышал, шумно, ртом, и даже слегка нагнувшись, мокрые волосы облепили его широкий лоб. Степка собрав под грудью руки сидел на корточках и молча вглядывался в серую стену еще более усилившегося дождя. Лешак увидел куда тот смотрит, но Степан первым сказал:
- А Стешка-то опять на поле осталась, сычиха, - в голосе были и злость и страх одновременно, хоть последнее тот вряд ли бы признал.
Мальчишки, все трое, вглядывались в поле по которому неспешно брела в сторону леса их селянка - Степанида Семеновна, немолодая, но довольно видная женщина, про которую по деревне шли всякие разговоры. Жила она одна, мужа-заступника не было, детей тоже, да и кому под силу рты деревенские заткнуть. Деревня была небольшая, от городов разных далекая, потому местным нужно было как-то развлекаться. А кто и всерьез. Повод-то она давала, и не один
- Щас плюхнется на круп и будет бесовничать. Ууу, кликуха, - не унимался Степка.
Женщина тем временем и вправду села на краю поля и глядела вверх, подставляя лицо хлеставшему по нему дождю.
- Да ладно, не в себе она просто чуток, вот и мается, - попытался было Лешка, - всё ж детки вмерли ее, матка мне сказывала.
Но Степка взялся за любимое дело:
- "Чуток"! "Вмерли"! Дурья башка твоя, говорят тебе - ведьма! Чего бы ей под дождиной мокнуть кажный раз? А детей своих она съела или просто убила, по-хитрому как-то, с заговорами, с тем чтобы годы их самой прожить. Вон какая белая да гладкая, а годов ей знаешь сколько? Да она...
- Сколько?
Степка не ожидал, что его монолог так быстро оборвется, да еще и тихим Савкой.
- Сколько... Да может все сто уже, мне почем знать. И Культю в петлю она засунула.
По спинам пробежала дрожь и даже раздухарившегося было, но быстро замолчавшего Степку передернуло - жутковато было в такую непогоду вспомнить покойного хозяина укрывшего их от дождя сарая. Все как-то разом, не сговариваясь начали, по привычке, в который раз, оглядывать рушащийся овин. Он и при Тимофеевской-то жизни дряхлел, без дела стоял, а сейчас и вовсе осыпаться стал, попадала со швов глина, росла на нетоптаной земле трава, да и сам сарай весь как-то накренился в сторону, начал заваливаться. Непутевую жизнь прожил Культя, мутную что тот самогон, плохую, нехорошую. А другой он и не знавал - люди, бывает, семьи имеют, деток, потом уж с пути сходят, а этот сызмальства во хмелю - где уж тут семье взяться. По тому же своему пристрастию и без руки остался - за очередной бутылкой пошел, да на обратном пути не утерпел до дому, зараз половиной залился и рухнул в сугроб. Ладно хоть дело к утру было, нашли его, отогрели как смогли, покоптил небо еще несколько годков. И, видать, не зря - как руку-то ему отняли присмирел Тимофей, не то чтобы за ум взялся, но как-то потишел, в придорожных ямах перестал валяться. Выпивал конечно, не без этого, но не шатался особо. Пару раз отирался у забора Семеновны, правда молчком все, как пришибленный. Тем удивительнее, ведь раньше, если и упадет случайно у ее дома - а за годы он уж где только не валялся - так и орет: "У, сука, ведьма", пока не уснет. А тут - она в грядках копается, он у забора стоит, и не в дымину вовсе, опосля даже разговоры вести начал. Потом вовсе пропал - неделю нет, другую. Мужики окрестности деревни прочесали, вдруг-де валяется где мертвый, не по-божески это. Однако ж - нету. А потом и вовсе народ руками всплеснул - объявился Тимоха, трезвый как стеклышко, да глянь-ко, вчистую выбритый, да и в рубахе новой. Так мимо своей халупы к Стешке и пошел, по дороге конфетами ребятишек угощал - чистый, слушай, барин. Но как тело набирает силу перед самой погибелью, так и тут случилось окаянство, настала после осветления полная тьма. Недели не прошло - запил Тимоха, да так что прежние денечки светлыми стали казаться. К себе сбег, и хоть ходила она, Стешка-то - не воротился. Что уж там у них случилось - кто того видел? Но не смог Культя с нормальной жизнью освоиться - немного с тех дней гулял, да в той полной пьяности в петле и очутился. Стоит теперь обветшалая изба Тимохина, как знак жизни его, короткой и непутной.
.............