Лето

Вывеска на углу Комсомольского и 1-й Фрунзенской с каждым годом умиляет меня всё больше и больше.
«Дом моделей».
Пухлые старомодные буквы сложены в старомодное советское слово. «Дом моделей». Сейчас сразу и не скажешь, что бы это могло быть.
Модельное агентство?
Ателье?
Выставка моделей одежды?

Весь Комсомольский изменился, исчезли «Русский лён» с комиссионкой,  пропал «Кубинский табак», сгинул уродливый ребёнок перестройки советско-канадский ресторан «Тренмос».
А «Дом моделей»  непонятным образом уцелел.

Я нажал на газ и взлетел на мост, привычно скосил взгляд вбок, в сторону Садового. Забито всё, куда хватает глаз, Крымский мост стоит мёртво.
Через центр тогда.
Под мостом справа мелькнула наивная ротонда на крыше радиальной станции «Парк культуры»… за ним ещё был древний зелёный сарайчик магазина «Букинист». Наверно, последний в Москве. Интересно, стоит ещё или нет? Давно уже снесли, конечно.

Я проскочил по удивительно свободной Остоженке, Волхонка перекрыта, значит, на набережную. Соймоновский стоит, набережная стоит,  развернулся и выехал на Гоголевский бульвар.
«Акцент» из правого ряда сунулся  прямо передо мной в полуметровый просвет - уверен, конечно, что я приторможу.
Не считая подсвинка «Шевроле Авео», самая страшная машина сейчас – «Хендай Акценты». И ещё тупорылый уродец «Рено Логан».
И ещё, конечно, десятые модели с антикрылом.
Гроза московских улиц.
Человек, купивший в кредит «Хендай Акцент» - свою первую настоящую иномарку с гидроусилителем -  дуреет  после «Жигулей» от фантастических корейских возможностей и творит на дороге чудеса.
Сука.
Остановиться бы, вытряхнуть индюка из салона, настучать мордой о капот…
Заявление, милиция, суд…
Чёрт с ним, приторможу.
Тёлка на «Хонде» подала  задом от бордюра. Красный «Цивик», как у Ксении. На Крит только вчера улетела, а, кажется, уже месяц её не видел.
«Хонда» резко рванула назад чуть не на полдороги…при движении задним ходом необходимо убедиться в безопасности маневра и пропустить всех участников движения…
Даром что на Цивике, въехать бы сучке в задний бампер!… обучение ПДД на примерах.
Ожидание страхового комиссара, потерянные полтора часа, позорное стояние в гуще вечернего траффика…
Приторможу.
Мигнула аварийкой, сучка, чувствует свою вину. Ксанька так же ездит и тоже всем аварийкой мигает…

Доехал до конца бульвара, встал на правый поворот. Слева сквозь листву проглядывал Николай Васильевич Гоголь – тот самый, «От Советского Правительства».
Если б не Наташка, не узнал бы никогда, что этот Гоголь – на самом деле не тот Гоголь. Тот, настоящий, старый памятник царского времени, сидит через площадь по диагонали. В тенистом прямоугольном дворе напротив собственного дома-музея.
Наташка там практику проходила на последнем курсе филфака, я её в этом скверике встречал каждый вечер, после института.
Нет, не каждый.
Через день.
Когда после занятий не разъезжал в безумном автобусе с безумной надписью «Обмен валюты». Сейчас даже самому не верится, что по всему городу разъезжали обменники и каждый привозил вечером в банк несколько десятков тысяч долларов.
И марок.
Тогда ещё были дойчмарки. После каждой смены у меня оставалось минимум полторы сотни гринов, тринадцать лет назад – бешеные деньги.
Наташку встречал всегда с цветами. Я ей цветы, а она мне – что-нибудь из Гоголя. «Заторчал в гостиных длинный, длинный, какого и видано никогда не было…», «…полезно также и в геморроидальном отношении…», «Что жизнь наша? - Долина, где поселились горести. Что свет? - Толпа людей, которая не чувствует».

Я, помню,  заторчал не хуже «длинного-длинного», когда Наташка мне в постели процитировала слова Собакевича: «…устрицу в рот не возьму, я знаю, на что устрица похожа».
Оказывается, этот крутоэротический пассаж  сначала вымарала цензура,  и в книгу он вернулся только Высочайшим повелением.
Его Величество Николай Павлович якобы спросил у цензора: «А что вы нашли непристойного в этом словесном обороте?»
Цензор растерялся, замычал, но выложить Императору свои эротические ассоциации не решился. Николай Первый повёл своей страшной бровью, наводящей ужас на всю Европу, и вопрос закрылся.
Жёсткий чувак был Гоголь. Одна только «Страшная месть» чего стоит. Готам надо было бы около него собираться, а не у Грибоедова.

Резко дёрнул со светофора, проскочил следующий на зелёный, взлетел на Каменный мост. Одно время  Театр Эстрады - Дом на Набережной - был в честь концертов завешен огромным портретом Филиппа Киркорова.
«Это я-а-а, Филипп Кирко-о-оров…».
Охуеть.

Газанул, плотно прижался к передней «Камри», не пропустил лезущий сбоку «мерс». Выскочил на Якиманку.
Ещё один памятник. Димитрову.
Г. Димитрову.
Как пошутила Наташка однажды – «бывшему Г. Димитрову, а нынче Я. Киманкову». Наверно, дом-музей Гоголя так благотворно действовал на её чувство юмора.
И куда всё подевалось?
Ну, хоть Ленинский свободен. Сколько разница с Критом?… – два часа, вроде. Наверно, ужинать сели.

-    Привет.
-    Привет.
-    Наташ, что-то на столе так пусто и так голо? Вы уже поужинали, что ли? А где Павлик?
-    У бабушки он уже два дня. Забыл? А ужин не делала, ты ж обычно под утро приходишь, не ешь.
-    Что значит – «обычно»? Что за гиперболы, что за нелепые преувеличения? Неуместно выпячиваешь своё филологическое образование. Несколько раз задержался… я ж тебе объяснял: когда акционеры приезжают, приходится за полночь сидеть, каждую бумажку вытаскиваем, подтверждаем…

Наташка промолчала. Ну, и слава богу.
Настругал на стол всего понемножку, стал раскрывать газету и задел бутылку чилийского, она  издевательски дважды покачнулась и упала на стол.
Густая красная струя хлынула на скатерть  и неорганизованными потёками потянулась вниз, на ковёр.
О, чёрт, начнётся сейчас!
Хотя, нет, отлично. Если бы бутылка не упала, её бы следовало уронить.
Слепил виноватое лицо, вытащил пачку салфеток, стал промакивать.
Расшумится, помолчу две минуты.
Нет, три.
Потом рявкну, шваркну раскисшей винной газетой об пол, хлопну дверью и слиняю на пару дней. Как раз выходные впереди.
Ну?!

Наташка внимательно смотрела на ковёр, на винные пятна. Как называются пятна, по которым тестируемые рассказывают о своих ассоциациях, а психиатры определяют степень долбанутости пациента?
Пятна Шеффнера? Хошнера? Шерера? Как-то так.
Что она, интересно, видит в этом пятне?

А, чёрт, линять-то некуда, Санька ведь на Крите… С мужем. Как она его называет – «с моим румяным Румянцевым».

-    Паша, у меня меланобластома.
-    Что-то новенькое. Милано Каса Омо – знаю. Милана Пластова – подругу твою идиотку тоже знаю. А меланоблас…Это круче, чем ДольчеГаббана?

Наташа положила подбородок на сплетенные пальцы рук и уткнулась носом в стол. Волосы раскинулись по скатерти, несколько прядей попали в винную лужицу. Я увидел в её проборе несколько седых волосков.
Надо же… Может, и у меня седые волосы уже есть?

-    Меланобластома. Это что?
Я вспомнил. Полгода назад…что-то там с пигментным пятном на спине, то ли расти она стала, то ли цвет менять.
- Так ты ведь была вроде у врача, делала рассечение.
  - Иссечение. Широкое субфасциальное иссечение.
- Ну да. Иссечение. И чего?…
( С чего он вдруг припёрся, этот красномордый боров? Не бывает его по три месяца, ни с того ни с сего притащился, потащил Саньку отдыхать…Скотина, блять…)


Наташка помолчала и отстранённо смотрела на меня. Как продавщица в бутике на Третьяковском проезде.


- Ничего, в общем-то. Лимфоузлы выросли в... в низу живота. Гистология нехорошая.
- «Внизу» - это где?
- Ну… в паху.
-  Так гистология - это же…
- Да, это злокачественное. Надо ложиться на операцию.

-    Эй, ну чего ты? Эй!! Наташ, прекрати! Наташ, на войне солдатам головы отрывало, они и то не плакали! Наташ!!! Павлика разбудишь... А, ну да.

Наташа подняла слепые глаза и посмотрела сквозь меня, как провожают взглядом пустынный полустанок из окна проходящего поезда. Посмотрела и снова положила голову на руки.

-    Наташ, давай рассказывай. Ну, что ты?! Неужели в Москве не найдём, где вылечиться? Не переживай. Найдём врача, найдём клинику. Деньги есть вроде. Рассказывай.
      Не паникуй, говорю. Лечится всё.
(Блять, полмесяца каждый день он около неё. Будет трогать Санькины тонкие колени, грудь, живот, будет ей… её… на ней…
Муж, хуле, имеет право… Каждый день. И каждую ночь. Сука красномордая)
…Хоть на Крит лети.
-    ???
-    Вылечим, короче, не переживай.
-    Да. Вылечим. Да. Алик, я послезавтра в больницу ложусь, на две недели. Как-нибудь один поживёшь, хорошо?

      (Может, СМС ей на Крит отправить? Да нет, что я как мальчик…)
-    Что, так серьёзно всё? Уже ложишься? Может… не сейчас ляжешь, попозже? Почему сейчас-то? А давай… давай через две недели ляжешь?! А?!
-    Нет. Я договорилась уже. Надо срочно удалять. Повторное иссечение и операция Дюкена. Пойду спать, Алик… нехорошо мне. Знобит. Уберёшься здесь, ладно? Протри только всё.
-    Обожди, стой. Сейчас пойдёшь… Почему ты ничего не говорила? Так всё серьёзно? Может, лекарства, уколы? Зачем операцию сразу?
-    Да не сразу. У меня четвёртая глубина инвазии по Кларку, понимаешь?
-    Не понимаю, конечно. Но догадываюсь, что ничего хорошего. Четвёртая степень – это сколько? По Кларку этому отсчёт идёт с начала или с конца?
-    С  начала. Четвёртая степень – это очень много. По Кларку меланобластому меряют в глубину, а по Бреслоу – в толщину. У меня и так и так очень много. Ну я пошла, Алик. Поцелуй меня?...

                                                          Осень

-    Наташ, как так – «отказываюсь»? Ну так же нельзя… Я с таким трудом на Моисеенко в НИИ Онкологии выход нашёл, договорился без всякой очереди. Ты же сама столько рассказывала… говорила, что Моисеенко - это волшебник, лучший специалист, что к нему в Питер из Германии, из Израиля на химию ездят…
-    Ты!… Ты знаешь… ты понимаешь, что такое химиотерапия? А тем более – декарбазином? А перед ПХТ – ещё иммунотерапия. Волосы вылезут, я высохну, как куриная нога… кожа пожелтеет, печень сморщится…омертвение печеночных клеток, у меня и так уже панцитопения, а потом всё равно конец. Не хочу я никакой химии, хоть в гроб нормальной положат, Павлик не испугается. Тебе-то всё равно, я знаю.
-    Ну что ты говоришь, Наташ? Что значит – «всё равно»?
      Что значит - «конец»?!
      Что значит – «в гроб»?!
      Ну, будут, безусловно, какие-то временные последствия, но это же Моисеенко!
-    Да что – Моисеенко?  Людмила вон ездила к нему, муж вместе с ней в Петербург поехал, жил там возле неё три месяца. Делала платину с дактиномицином. Вернулась лысая, как коленка, не ест ничего, похудела в два раза, я её не узнала даже. Через месяц лейкоцитов – единичка, СОЭ – никакое, и висцеральные МТС полезли. И полно таких случаев.
-    «Висцеральные эМТэ…» - кто?
-    Метастазы в печень. «МТС» - метастазы, - безразлично сказала Наташа. - На ранней стадии всё лечится, а Владимир Михайлович не волшебник и не гений. У нас в палате одна  дама известная с телевидения – вторичный шейный лимфаденит - сказала: «Не гонись за дэмээн, а следи за ТээНэМ».
-    Не понял…
-    «Дээмэн» - это доктор медицинских наук, а ТНМ – это шифр такой. Врач его в карточку пишет, чтобы больного не пугать. «Т» - тумор, величина опухоли, «Н» - нервус, глубина поражения, а «М» - метастазы. И у каждой буквы - цифры. Чем больше, тем хуже. У меня растут всё время. И у «М» уже единичка.
-    Наташ, ну нельзя же так, ну всё бывает, ну почему надо негативные примеры брать? Это же не ангина, в конце концов… конечно, не все вылечиваются, даже если хоть на полгода оття…

Я запнулся. Наташа подняла от стола свои огромные зелёные глаза с большой радужкой, посмотрела на меня долгим изучающим взглядом.

-    Алик, знаешь что?
-    Что, Наташенька?
-    Пошёл ты в жопу.

Я замер. Наташка не то, что никогда не материлась, я от неё ни разу не слышал слова «дурак» или там -  «козёл», «говно»…
Правильная литературная речь, ректифицированная и очищенная, как спирт «Люкс».
У неё и мама говорит, как по-писаному, сложноподчинёнными фразами, правильно расставляя ударения и интонационные паузы, всегда готовая замолчать и предоставить слово собеседнику, если ей кажется, что ты собираешься что-то сказать.
Я ещё всегда смеялся над Наташкой: ты, мол, сама, как те дамы в «Мёртвых душах», про которых ты рассказывала -  никогда не скажут, что стакан или платок воняют, а скажут, что, мол, «стакан нехорошо ведёт себя».
И вдруг посылает меня в жопу так обыденно, словно попросила хлеба по дороге купить.

-    Наташ… Ты что?… Что с тобой?…
-    Я – ничего. Это с тобой – что? Ты почему вдруг дома сегодня? Что – у Румянцевой месячные? Или румяный Румянцев опять прилетел не вовремя?
-    Наташ… ты…это… Ты что несёшь?!
-    Ты что – думаешь, я ничего не знаю?! Ты думаешь, что есть такая баба, которая наутро всё не разболтает? Да Румянцева на другой день после дня рождения всё сестре рассказала, а та – Миланке. А Пластова, думаешь, меня пожалела и похоронила эту мрачную тайну в своей душе?! Да она специально после работы примчалась, чтобы успеть первой мне сообщить… даже рассказала, как ты Румянцевой меня назвал!
-    Наташ, прекрати! Какая Румянцева?! Что ты несёшь?! Прекрати.
-    Маринованной курицей. Что – не называл?! Не называл?!

Я встал и вышел на балкон. Постоял, перевёл дух, похлопал по карманам и вспомнил, что уже четыре года не курю.
Отдышался и зашёл обратно. После влажной сентябрьской свежести резко ударил в нос больной воздух нашей квартиры.
Запах лекарств, уколов, настойки аконита, грибов Шиитаке или шии-цуке, березовой чаги, запах холодного пота - у неё теперь постоянно выступали капельки испарины, как под крышкой кастрюли с супом, … запах слёз, отчаяния и панцитопении с омертвением печёночных клеток.
Про «полгода» я протупил, конечно, но сам-то я уже не раз прикидывал, что дольше ей не протянуть.
Не закрывая балконной двери, сел на порожек ногами в комнату.

Маринованная курица. Да, называл.
После десяти лет пресного, как обезжиренный творог, секса с Натальей я бухнулся в Ксению, словно в болото.
На «тарзанке».
На «тарзанке» в болото. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вверх-вверх… вниз, спереди, сзади, сбоку, на коленях, стоя, сидя, на бочок, на животик, вставь пальчик в попку…
И это после того, как в начале нашей интимной жизни у меня ушло полгода только на то, чтобы приучить Наташу взять мой член рукой.
Просто – взять рукой.
Пальцами. Взять – и поводить туда-сюда. Потрогать, погладить. Какое там – погладить. Так, наверно, лягушек в руку берут.
На этом, собственно, всё и закончилось. «Нет, так не хочу… не нужно…не хочу… не надо меня тут целовать…»
Я поёрзал на порожке, у меня встал. Я вспомнил, как в марте я заехал за Санькой в банк, её «Хонда» была в сервисе, мы дней десять не виделись.
Она расстегнула в машине пальто, приподняла юбку выше колен, гораздо выше - до того места, где сходится плотно обтягивающий длинные ноги нейлон. У меня задрожали на руле руки, я катился по Косыгина, вытаращив глаза вправо… они у меня, как у рака, из глазниц вылезли.
Ксения сложила ладонь лодочкой, оттянула резинку колготок, повозила рукой между бёдер и выгнула спину. Вытащила ладонь и приложила к моим губам. Я схватил губами её влажный палец, остановился на красный свет и повернулся.
Санька, откинувшись на подголовник, сползла по спинке сиденья, пошевелила плечами, несколько раз вздохнула и положила руку на мою твёрдую горячую ширинку. Вкус её пальца был похож…

-    Да ты не стесняйся, можешь штаны снять и пофантазировать, я на кухню уйду, - сказала Наташка.
Я вздрогнул.

-    Я знаю, что я неправильная какая-то, думаешь – не знаю? Но что я могу с собой сделать?! Ненавижу себя. Наверно из-за мамы моей, так она меня приучила, что это гадость, это неприлично, непристойно, стыд, позор… ну, что я могла поделать? Я ведь не нарочно над тобой издевалась, сколько раз хотела… честно, хотела… взять… ну, в общем, поцеловать его…Не смогла.
      Так и не смогла. Такое изнутри накатывало, до самых печёнок…Да ладно, какая теперь разница…
-    Наташ!…
-    Что – «Наташ»? Что «Наташ»? Я какая-то ущербная, мне и жить-то не к чему, сама измучилась и тебя измучила, ну так хоть не уродиной совсем умру. Алик, я ведь ещё не уродина, правда? Мы ведь… Ты ведь…
-    Наташ, ну что ты…
-    Ладно. Я всё понимаю. Потерпи, тебе недолго осталось.

За полгода болезни Наташкино лицо подсохло, скулы стали заметнее, контур лица словно бы обрисовали чёткой карандашной линией.
И огромные глаза. Как будто замершие на краю пропасти. А ведь, в самом деле, ещё неделя, две – и всё.
Представил, как у неё вылезают волосы, желтеет и стягивается кожа, исчезают пушистые длинные ресницы… губы станут серыми и мятыми, как дешёвая туалетная бумага.
Я взял её за руку, рука была тёплая и нежная. Удивительно нежные и мягкие Наташкины руки – после всех стирок, посуды, уборок.

-    Какие у тебя руки нежные…нежные и тёплые…

Наташа накрыла свою руку ладонью, её пальцы легли в миллиметре около моих, не касаясь.

- Ну да, точно тёплая,  – словно бы удивляясь, сказала Наташка и улыбнулась одними глазами, как будто вглядываясь вдаль. – «Потом пошли осматривать крымскую суку, которая была уже слепая и, по словам Ноздрева, должна была скоро издохнуть, но года два тому назад была очень хорошая сука; осмотрели и суку - сука, точно, была
слепая».
Только о Павлике подумай, ладно? - сказала Наташа мягко.

Мягко, но непреклонно. Таким же точно тоном она пресекала мои попытки опуститься губами от её груди по животу ниже, ещё ниже… или наклонить её голову пониже… ещё ниже…
Делала мягкое уклончивое движение – «Не надо, Алик» - и принимала единственно дозволенное мне положение: на спине, ноги на ширине плеч, напряжённые руки прижаты к бёдрам.

-    Мама сколько может, потянет его, но ты же знаешь, она же  болеет сильно. Ей, может, года два или три осталось, Павлику хоть школу надо кончить. А Румянцева… Она неплохая, но чужой ребёнок кому нужен? А он ведь слабенький у нас, - Наташкин взгляд возвратился с неведомых мне высот, интонация стала озабоченной и деловитой.
      И доверительной. Как у оператора, сдающего напарнику смену.

- Наташ, прекрати! Ну, прекрати, ну что ты!...Да я уже месяц не езжу к…ней. Честно.

Я действительно, и забыл уже, когда звонил Ксении. Скучал бешено, но не звонил, что-то мешало… она, видно, тоже чувствовала, не тянула, не напоминала о себе.

- И не говори так. Вылечим тебя! Я тебе обещаю – вылечим! Помнишь, как ты рыдала, когда Павлик от пневмонии умирал? Я тебе сказал, что вылечим!... и вылечили.
- Ну да, - слабо улыбнулась Наташа, - ты тогда ещё молился, курить обещал бросить. Жертвенно так.
- Ну и бросил же. И сейчас брошу. Честное слово! – больше не позвоню и не поеду.

Сам не знаю, что меня дёрнуло, ещё минуту назад у меня и мысли такой не было, а сейчас я искренне верил, что с Ксенией всё.
Отрезано.

Наташа посмотрела на меня с преувеличенным восхищением (как на Павлика, когда он гордо кричал, перебирая по дну руками: «Мам, смотри – я плыву!») и сказала:
-    Хорошо... спасибо, Алик…
И после долгой паузы:
- Мне бы до Павликова дня рождения дотянуть – и всё.