Ты, обезьянка бога своего,
довольствуешься быть всего лишь обезьянкой?

* * *
Пиня... я хочу сказать, Витя Пинсон, трактирщик, говорит мне:
– Подельники, Бздык, они не сайки воронежские. Сейчас он твой, а через час уже – р-раз, и кроме денег! Я говорил с Рафой – Рафа даёт Моню-Хлюпика.
Ты спросишь мене за Моню, а я знаю?!
– Я знаю за Моню! – говорю я. – Моня нужен, как кипяток в кармане. Он известный грубиян, этот ваш Моня. Он невежа и циник. И руки у  него, как ноги гиппопотама. Но я знаю Рафу, и я возьму Моню на один раз. Мне нужен честный фраер!

Пиня кивает – а что прикажете делать? Кивнув, он сразу наливает три кружки пива.
И я пожимаю руку кое-как прикинутой горилле, по случаю пасхи выпущенной из зверинца. Хорошо, что я не имею склонности держать у себя домашних животных!
Такую обезьянку в одиночестве не прокормишь.
Но – где мой карман, и где Монина диэта!
Пусть Монина мама себе хлопочет, дай Бог обоим счастья и процветания.
Моня-Хлюпик такой же видный в плечах, как внешний долг шулера Другораки. Хлюпиком Моню прозвали биндюжники, разглядев, что Моня проходит в двери пивной «У Вити» только боком. Не знаю, почему так прозвали – наверно, из жалости.
Пиня-Пинсон из наших – бывший жучок, букмекер.
А Бздык – это я. Прозвище мне не нравится, хотя и очень подходит. Почему Бздык?
Я был боксёром в весе пера. Нос у меня, конечно, немножко набок... Зато профиль при ходьбе не парусит. Для связки слов делаю двойку, раз-два: бздык – и пациент на носилках! А что делать...
Как говорил холодный сапожник дядя Йося Кырчану, мысель нет – сушите вёсла!
Мы сидим втроём в пивной и наблюдаем, как летний день спускается к вечеру.

Колокольчик над дверью блынькает, и мы с Моней входим к Тартаковеру. 
– Бонжур почтеннейшей публике! – говорю я, улыбаясь. На работе я всегда вежлив, как трамвайный заяц. Чистая публика с Ришельевки ценит к себе хорошее отношение.
Здороваюсь даже с канарейкой, томящейся в клетке у входа. 
Канарейка в ответ что-то чвикает в надежде, не перепадёт ли ей что-нибудь на бедность?
О женщины, вам имя – меркантильность! Так вроде было сказано у Гамлета?
Чепуха. Ближе к делу.
Я становлюсь к дверям, превратив белый шарф в намордник, и обнажаю наган, а Моня-Хлюпик достаёт снятый с пьяного маузер.
Я говорю:
– Делайте зиму, мещане, и обратите внимание! Для пользы здоровья, между прочим. Непротивление злу, как говорил граф Толстой – главная добродетель христианства!
В ответном слове Моня, как и ожидалось, груб и несдержан:
– Спокойно, это налёт!! Держите руки вешалкой, не то стреляю, чтоб ваши дети были здоровы! Господа кассиры, не стройте из себя пугало на солнцепеке! Взяли мешок и гребём по очереди из кассы всю эту резаную бумагу… Бздык, постояли на шухере  –  так видчиняйте уже витрину! Чего вы там встали, как фофан на раздаче?!

Если бы это помогло, чисто из вежливости я дал бы Моне двойку.
Но для него моя двойка – всё равно, что кашель. 
Кассиры слушают Моню, как предсказание конца света, и шевелят всеми плавниками. Моня говорит мало, но каждое слово у Мони, как патрон в барабане маузера.
Почему Моня, вы спросите? Я стою в маске, в тени и у входа. А Моня, с напыженной красной рожей, как будто собирается спортить воздух – весь на виду, как на витрине с цепями и кольцами.
Вы таки следите за моим разговором?

Тоненькая блондинка, вся в кружевах, с зонтом, супругом и в шляпке, похожей на шлюпку, принимается вдруг ворковать у меня над ухом, словно завершая медовый месяц:
– Мосье Бздык, только умоляю, не поймите меня превратно... Эту витрину не сдвигают, а поднимают сзади вверх – да не толкай ты в бок, мещанская рожа! Это я не вам...  И брать надо совсем не эту, а соседнюю, с изумрудами! Причём быстро, или вам уже хочется фараонов и весь этот фейерверк со стрельбой?
Умная речь – не повод для дискуссий. Поэтому я в темпе оформляю витрину и скидаю брюлики в саквояж. Теперь мне тоже хочется вступить в диалог:
– Извините за склероз, мадам, не припоминаю чести знать…  Если вы уже в доле, что там прилипло к вашему рукаву? Кто этот плешивый субъект? Или он тоже трудится серафимом в бюро находок?
Тут в беседу встревает Моня:
– Будем работать, мосье Бздык, или предпочитаете глазки строить?
Я только фыркаю, как душ Шарко.
Мадам улыбается и шевелит пальчиками в кружевной перчатке. Где вы теперь, кто вам целует па-альцы... свеженький такой у неё взгляд на вещи. Сверху и снизу.

Тут в беседу встревает Тартаковер:
– Уходите, или я позову городового Твердыщенко! Чего вы тут торчите? Мало вам, что зарезали без ножа, разнесли весь магазин вдребезги... Таки покиньте вжэ помещение без стрельбы!
– Закройте вашу варежку, Тартаковер! – говорит блондинка. – Я с вас угораю, как с деревенской ярмарки. Или брюлики не застрахованы от угонов? Чего вы раскудахтались, как персонаж картины «Сусанна и старцы»?
Тартаковер отвечает на это, шаря налитым глазом, как племенной козёл:
– Уходите, или я закричу пожар, и будет бенц!!

Блондинка выхватывает у меня саквояж. Добавляет в него пяток самых блескучих колец с оконной витрины, колье с изумрудами и пару ниток розового жемчуга.
Теперь мы все по-английски идём на выход. Перед дверями Моня вырывает у блондинки саквояж, вскидывает на плечи мешок с бумажными деньгами, и мы втроем выходим, провожаемые тягучими стонами Тартаковера.
К ювелирной лавке Тартаковера подлетает пролётка, и в ней щеглами посвистывают городовые. Но нам некогда. Мы спешим, как отставшие от поезда пассажиры.
Вижу, блондинка тоже не отстаёт, сжимая в руках барежевый зонтик.
– Чего вы прётесь следом, как сельдевоз на буксире? Ещё шаг, и я вам мозги вышибу! – кричит Моня.
– Свои сперва заведи, – говорит блондинка. – Тоже мне, рожа... шифоньер небритый!
 
Пора нырять в проходной двор. Но не тут-то было. Кто-то ловит меня за локоть, и мы по очереди упираемся в рослую, как верстовой столб, фигуру городового Твердыщенко. Моня открывает рот, чтобы начать торги или же благородно сдаться.
С Твердыщенко в округе никто не шутит. Даже всерьёз.
Но тут блондинка выхватывает из Мониных рук саквояж и достаёт, не глядя, одно из бриллиантовых колец:
– Федул Евграфович, это для Симочки! Скажите, как себя чувствует младшенькая? Зубик уже прорезался?
– Да всё слава Богу, мадам Гражина... – растерянно тянет Твердыщенко, и сосисочно-толстые его пальцы с необыкновенным проворством уже запихивают колечко в рукав мундира. Городовой пыхтит и демонстративно отворачивается в другую сторону. 
Мы бежим через проходной двор к заранее намеченному подъезду и поднимаемся по широкой мраморной лестнице.
Моня закидывает вещи на подоконник, и мы держим небольшой военный совет. Затем Моня через окно закрепляет мешок и саквояж между наружной стенкой и водопроводной трубой. И мы, назначив время для повторного визита за добычей, по одному выходим на улицу.

Тем же вечером я слышу, как Моня, забирая вещи на полчаса раньше оговоренного срока, говорит блондинке:
– Что-то мне, Гражина, даже жаль боксёра! Он так распускал перед тобой пёрушки...
– Я пришлю ему открытку с видом Монтевидео! – хохочет блондинка.
Скорым шагом парочка выходит на улицу.
Вскакивает в ожидающую их пролётку и исчезает во мраке.
Я провожаю их взглядом и делаю ручкой: не поминайте лихом! Час назад я поменял наши дивиденды с полных на порожние, подложив для весу резаных газет и цветного стекляруса...
Для чего нужна честность в нашем ремесле? Только для работы с партнером!
_____________________

Название и эпиграф аффтар позаимствовал у Ф.Ницше.