Мы разлили по целой, и я аж крякнул от вкуса «Сибирки». Целой стопкой (а «сталинки», кто в курсе, стограммовые стопки) мне шло тяжеловато, Андриан Иванович же откушал легко, как водицы в жаркий день.

Ну, слушай дальше..
« На позициях мы окопались, а для пехоты, скажу я тебе, окоп – первое дело. Сколько есть времени, столько и будет пехота укрепляться. Окоп для пехотинца – это жизнь.. правда, он же и могила его порой.
Суток двое мы продержались, потом немец страшно попер.
Начали по нам из орудий крыть, потом авиация полетела. А надо сказать, тогда , в начале, в небе немец что хотел творить.
И так нас пол дня накрывали.
В атаку немцы не шли.
Вообще, хочу тебе сказать, берег немец солдатов своих – больше техникой старался.
У нас так снарядов не жалеть стали году в сорок четвертом.
А артиллерия немецкая пристрелялась, плотно снаряду уже ложиться стали.
Потом танки пошли.
И начали мы отходить.
Вначале, до леса, отходили. Потом побежали.
И на самой опушке слышу – Боец! Помоги, боец!
Вижу, лежит возле кустов кто-то, в грязи, в копоти.
Такая обида взяла меня. Думаю – хрен вам, не брошу человека. Подхватил его, он мне на закорок, я своими ногами загребаю, он подсучивает. Выбрались.
В таком напоре люди из леса  выходили, что и НКВДэшники пропустили нас.
То ли приказ у них был пропускать, то ли чуяли – в такой злобе народ выходил, что случись – постреляли бы их а то и просто загрызли бы.
Только добрались. Слышу – спасибо тебе браток. Это раненый мой. А к нам уже санитары бегут, сними офицер.
Я на петлицы спасенного глянул – на до же – по новому цельного полковника я на себе вытащил.
Спасибо тебе, говорит. Как твоя фамилия.
Нас на переформирование собрали и с линии фронта отвели.
А и то. Страшная была мясорубка. По листам переклички помню – привезли нас вместе со мной в тот день, когда на рубеж вышли – три тысячи человеков.
А осталось – двести шестьдесят семь. Это вместе с ранеными.
Через две недели представлен я был к медали «За отвагу».
Дальше Бог берег меня. Наша часть на первой линии атаки не была.  А когда перелом пошел…»
- а когда Вы почувствовали что перелом пошел, Андриан Иванович?- перебил я рассказчика.
- ну знаешь, я не офицер, поэтому в операциях, в направлениях удара не шибко что понимал. Пехота – пехота умирает там, где стрелку на карте нарисуют в штабе.
По своим ощущениям – где-то осенью сорок второго понял, что победим. В колено по крови, голодные, больные через одного, но победим. Хотя думал я б что не доживу до победы. Очень люто людей клали. Если тебе кто скажет, что на войне смерти не боялся.. не знаю, я таких не видел. Просто привыкаешь , что вокруг она. И начинается такое чувство, не знаю, как тебе объяснить… безразличие. Нет, не безразличие, пожалуй. Просто тебе кажется,  что вокруг вроде как во сне происходит.
Или наверное как в пословице – чему быть, тому не миновать. А ты просто стараешся делать, что от тебя надо.
Ну да Бог берег меня. Как то получалось что наступления были не на тех участках где мы стояли а рядом. Или мы второй волной шли атаковать.
Один раз контузило меня при артналете. Но так, легко.
На Днепре немец ногу мне прострелил. То же повезло – навылет, и кость цела осталась. Слава Богу, было где залечь, а там я их окоп гранатами закидал. Потом сам туда перебрался, мертвяков выкинул да там уже и наши подошли.
Грех на судьбу сетовать.
В сорок третьем опять нас переформировали.»

  Сибирская самым паскудным образом подошла к концу.
У меня уже преизрядно шумело в голове, дед же сидел в клубах дыма, как ни в одном глазу.
Погоди, я вот щас. Адриан Иванович с трудом подошел к окну, и извлек откуда-то из под подоконника мутную пол-литровую бутыль.
Ну ка, муховки отведаем.
Ее, говорят, еще Гришка Распутин уважал.
Из чувства самосохранения я не стал интересоваться рецептурой и ингредиентами напитка.
В голову шибануло так, что я чуть не навернулся со стула.
- там градусов то сколько, хозяин? – просипел я, глотая воздух. Шестьдесят?
- шестьдесят? Семьдесят не хочешь!  Запей ка грибом, налил мне из пятилитровой банки с мрачным грибом Андриан Иваныч. А то водой горло сожжешь себе.»

«В самом конце сорок четвертого наша часть и многие другие с белорусского фронта повернули на Кенигсберг.
Там страшно было. Так насмерть немцы против нас (я за себя говорю, конечно же) не стояли с лужского рубежа.
Вначале помню, отрезали их . потом 30 января из Бранденсубурга, что ли , прорвали их танки нашу линию
Весь март мы стояли, но каждый, да же я , понимали, что штурм будет, и тяжелый будет штурм.
А честно говорю, умирать весной сорок пятого совсем не хотелось никому.
Правда , тут уже и наши летчики молодцы, со второй половины марта, где-то бомбили город, как по часам.
Однако у немцев зенитная артиллерия очень хорошо была размещена. Видно было, как наши самолеты сбивают.
Двадцать четвертого марта, как сейчас помню, собрали из нас штурмовые группы.
Добровольцев не отбирал никто, списки объявили , и все. И меня взяли.
Потом нам показывали план города, куда кто должен пройти.
Нам надо до..не помню какая штрассен, по нашему «Липовая аллея», справа от замка прусских королей.
Сказано было, что если встречаются укрепленные огневые точки, по возможности обходить их и продвигаться дальше, закрепиться в указанном месте.
Тогда уже ясно стало – со дня на день штурм будет.

  Единственно, в это раз артподготовка конечно хорошо была поставлена. И артиллерия, и авиация – полдня работали.
И вот – пошли. Танки еще при входе в город встали – везде баррикады, какие там укрепленные точки – из каждого окна кажется,  по нам били.
  И полчаса не прошло – от нашей группы двенадцать человек осталось. Но мы вперед. Чуть дальше в город вошли – то ли у немца так линии обороны поставлены, то ли проморгали нас – тихо, не стреляют.
Командира убили, мы карту смотрим что бы понять – она трофейная, хрен поймешь, какая где штассен.
Но вглубь города загребаем, а сзади огонь, взрывы.
Неужели, думаю, мы единственные, кто в город прорвался?
И тут по нам с двух сторон из домов, пулеметным огнем. Нам и не спрятаться – мы как на ладони. Побежали кто куда. Я к дому бегу. Смотрю дом наполовину обвалился – видно бомба попала.
Но вторая половина целехонькая. Две парадные двери, да же кое-где стекла есть.

  В парадную забежал – стрельбы нет, а мои все на площади. Один я остался.
Думаю, поднимусь ка я повыше к крыше – может осмотрюсь, что к чему.

Сам по лестнице тихо-тихо поднимаюсь. У немцев, конечно, порядок до последнего. Квартиры кое-где на ключ закрыты, как если уехали хозяева ненадолго.
А в доме тишина. И на улицы вроде как все тихо. Стрельба где-то далеко.

Поднялся я до четвертого этажа – дальше отдельная лестница – вроде как на чердак.
Дверь приоткрыта.
Я на цыпочках вверх. Только, думаю, дверь не скрипнула бы.
В щель смотрю – вижу спина чья-то. Здоровенный мужик.
А гранат нету у меня, как назло.
Дверь толкнул ногой и в эту спину как дал очередь. И обратно за дверь.
Тихо там.
Я по второму разу в дверь.
А это не чердак, а навроде комнатки  такой, в башенке. Там три окна, пулемет станковый стоит и немец валяется возле него. Больше нет никого.
Смотрю, возле пулемета ящик с лентами заправленными стоит, гранаты, карабин с хорошим прицелом лежит.
Консервы, бутылок куча.
Немец, которого я положил – в черной форме, только не эсэсовской – танкистской похоже.
Здоровенный сам – если бы я его не застрелил, разорвал бы меня.
И гляжу – у него на ноге как кандалы – к пулеметному станку прикован.
Смертник похоже, вроде наших штрафников.
Я к окну тихонечко – место то изрядно выбрано – весь перекресток, как на ладони.
Бой в городе идет, только квартала так за четыре от меня. Похоже и правда так далеко в город никто не прошел.
Ну что, думаю. Обратной дороги нет. Останусь ка я здесь. Посмотрим что к чему. Я ведь как подумал – если он смертник, то подмоги к нему вроде подойти не должно. А здесь у меня и пулемет и еда. Куда мне идти.
Открыл я консерву, выпил чутка. Поем хоть думаю, пока немец смердеть не начал.
Посмотрел как его приковали – это не наручники а кандалы. Да и цепь такая, что не отстрелишь.
Достал я нож и пришлось мне немцу ногу-то отрезать.
Приятного мало. А что делать. Труп на улицу не выкинешь – мало ли кто заметит. Я ведь помню, что нас с двух сторон обстреляли. А как там не смертники? А придут сюда?

Я его еле-еле допер до лестницы чуть не надорвался.
Хотел поудобнее обстроиться – так ноги стало крутить, чуть сознание не потерял.
Взял бутылку, хватил. Отпустило чуть. Ну, думаю, вот и приму я смерть здесь.
Веришь, так себя жалко стало, чуть не заплакал.
Задремал.
Часа в три ночи слышу на улице немецкую речь. Я к окну тихонечко. Думаю так – в окне света нет – на улице о пожара чуть, но светлее . им меня не увидеть.
Вижу - отходит немцев с десятка два. По форме – эсэсовцы.

О чем говорят – непонятно. Слышу шум – самоходка ихняя подъехала.
И аккурат на перекрестке где нас положили останавливается.
Немцы споро так улицу перегородили. Вижу – хорошее укрепление готовят.
Самоходка стоит так, что вся улица простреливается, два гнезда пулеметных поставили, и еще метров за семьдесят до баррикаду .все у них так организовано – четверо дальше пошли. К тем, кто остались – трое из дома напротив выходят. Вот думаю, те кто наперекрест стрелял. Не смертники – в полевой форме.
О чем то говорят и на мою башенку показывают. Видно знали, что здесь смертник должен сидеть.
Покричали «Ханс, Ханс!». Я молчу. Думаю, сейчас полезут наверх посмотреть что к чему тут мне и каюк.
Бог миловал, не полезли.
Разожгли костер, сели вокруг него – кружком – но эсэсовцы  сами по себе – танкисты с пехотой напротив. Достали бутылки – пьют – но не по-нашему – каждый из своей бутылки прихлебывает.
Потом запели. Тихо так и грустно. Оставили троих в карауле, остальные спать. У меня же сна – ни в одном глазу. И хмель весь куда-то вышел.
В восьмом часу загрохотало – наши по новой в город пошли.
И спустя час, смотрю наш танк выползает – за ним пехоты с полсотни.
А немцы внизу тихо сидят уже – по расчетам . не стреляет никто. Я так прикинул – наверное хотят когда танк к баррикаде подойдет, подбить его.
Я к пулемету – кто я меня думаю не видно, вроде как то же к стрельбе готов.
Пулеметное дело я не так чтоб очень знал, но управлюсь хоть как. А там либо наши пробьются либо... Страшно было, очень.
И тут открывается люк из самоходки и высовывается один.
И как я дал по нему очередь – его аж в клочья.
А сам вижу, наш то танк уже разворотил баррикаду .
Из немцев никто не побежал. Смотрю одно гнездо разворачивают в мою сторону, остальные по нашим лупят.
Тут правда слышу – наш танк по самоходке прямой наводкой. Но тут толи гранатой, То ли еще как – гусеницу перебили. Он на месте закрутился – а немцы гранаты толи в него – то ли около. Наши залегли.
А я слышу как прямо по стенке башенке моей очередь. Немецкий пулеметчик хорошо, похоже свое дело знал.
Я наугад несколько гранат бросил. А внизу все одно стрельба. Высунулся – возле самоходки немцы с нашими насмерть режуться. Я по второму гнезду еще очередь дал. Тут взрыв подо мной где-то…
Когда очнулся не помню. Сначала речь слышу. Русскую. Потом зрение как в бинокле – сначала мутно, потом сфокусировалось. Наши стоят – пятеро. Я сказать что-то хотел, но заплакал и опять сознание потерял.
Второй раз уже в госпитале в себя пришел.
Так для меня война и кончилась. Правая нога как согнулась в колене, так и отнялась. Вот с тех пор и приволакиваю.
За это Славу я и получил.

Вернулся домой. По тем временам – жених красавец. А то – руки ноги есть. А что хромой да глуховат – по тем временам никому никакого дела не было.
Устроился в артель. Серафиму встретил – он от заготконторы к нам приезжала. Поженились мы.
Как ноги совсем плохие стали – отправили меня на курсы учетчиков. Перевелся в в каргопольскую заготконтору, учетчиком. Вот квартиру нам дали.
В шестидесятые часто приглашали как ветерана на разные мероприятия, молодежи про войну рассказывать. Потом перестали.»
- а что так?
Да за правду. Погоди, давай по крайней. Я сидел и так уже близкий к водолазному состоянию, дед же – как соточку пропустил.
Если бы не впечатления, то по после крайней я , к позору, мог бы и вырубиться за столом.

  « Пригласили нас перед курсантами архангельского училища выступать, Вначале Михайлов, Архип Ильич. Он то на войне полком командовал, очень хорошо про оборону Одессы рассказал, потом про южное наступление.
И вылезает тут на сцену их комсорг – Шабанов. И пищит своим голоском, а о том, как трусливо бежала немецкая военщина бод героическими ударами Красной Армии в Восточной Пруссии, нам расскажет герой-орденоносец Андриан Иванович.
А я тут и не сдержался. Бежала , говоришь! Да там каждый метр земли русской кровью полит. И трусов я там что-то не видел, когда с пулеметом сидел. Страшную цену за войну заплатили, запомни ты, пиздюк малосольный!
В зале шум, Архип Ильич меня за локоток со сцены. Зашли в буфет с ним. Взяли по сто пятьдесят. Выпили , еще взяли. Помолчали да по домам разошлись. Больше меня не приглашали выступать. Правда из совета ветеранов не исключили – видно у кого-то совесть все же осталась.
Дал нам Бог с Серафимою троих детей.
Старший офицером стал. Когда из Германии их вывели , писал что очень сильно повезло ему – построили немцы подо Всеволожском целый микрорайон для военных и досталась ему квартира. Двухкомнатная – на него, жену и двоих детей. А многих в поле, в палатки Ельцин выгружал.
Правда, когда в отставку вышел, то лиха хватил. С майорской пенсии не прожить. Где-то в Питере толь охранником, то ли сторожем работает.
Открывает нынче, батя, пишет он мне , красной армии майор шлагбаум господам новым русским.
  Среднего сына море взяло.
Он мореходку закончил, а семь лет назад потонул их траулер в Охотском..
Дочка моя в Архангельске – врачом. Мужик ее от нее семь лет как ушел незнамо куда, вот она одна двоих и поднимает.
Ну да не зачем Бога гневить . Все хорошо.

Вот девятое мая наступит, одену пиджак свой, Серафима моя мне денежку начислит – посижу, выпью маленечко.

Войны бы не было.
Что бы не случилось – победим, точно знаю.
  Но  опять столько людей положим, представить страшно. Словно не люди, опилки на полу. Но никому нас не осилить я точно тебе говорю. Только страшно это – воевать. Очень.»
Только тут я краем глаза глянул на часы – уже начало третьего.
Погоди, встрепенулся Андриан Иванович. Давай еще по одной, за тех кто не дожил.
Мы выпили не чокаясь и я с трудом дошел до комнаты, где провалился в сон.

Проснулся я от автомобильного клаксона за окном и звука ползущего по столу мобильника.
И по машине , и по номеру на дисплее было видно – это мои архангелогородские коллеги.
- утро доброе! Выходи уже, уважаемый! И так опаздываем.
Я собрал свои нехитрые пожитки собираясь уходить.
В дверь постучала Серафима Михайловна.
Проспали. Вы уж простите, сами не сказали во сколько будить Вас а мне и не вдомек. Завтракть пойдемте.
- опаздываю я , голубушка. Мне бы гриба.
Я пробрался на кухню, где, как ни в одном глазу сидел за чаем Андриан Иванович.
- что, приболел что гриба просишь. Щас, погоди.
Хитро подмигнув, он извлек из под стола знакомую бутыль, видом своим вызвавщую у меня содрогание.
- Хоть не всю вчера сгрызли, подумал я.
Хозяин накапал мне половинку стопочки.
- а грибом – запьешь.
Я глотнул, ощутил тычок где-то в области мозжечка, задавил стопку в себе грибом и почувствовал облегчение.
- то-то. Ну, бывай, счастливой дороги.
- погодите, Серафима Михайловна, забыл я в комнате кое-что.
Вернувшись в комнату я воровато открыл шкаф и засунул во внутренний карман парадного хозяйского пиджака двести долларов.
- До свиданья, Серафима Михайловна.
- и вам доброго пути. Храни Вас Бог.
- Счастливо. И пусть хозяин не забывает на праздник пиджак одевать – он у Вас мужчина видный.

  Все, парни, поехали домой – сказал я , садясь в машину.

Гринго ,
17.03.2008