Я сразу хочу развеять кое-какие нелепые сплетни и глупые слухи о том, что в раю, мол, не умеют писать - вздор, вздор, мы все здесь прекрасно пишем. Старшие братья, пунктуально в бурых рясах до пят, каждое воскресенье расторопно выдают нам серо-зелёные тетради для письма, кому-то попадаются в клетку, а я сейчас пишу на листах в крупную линейку, обычно двенадцатистраничные тетрадки должны сдаваться каждую неделю, взамен нам выдают чистые. Скрипят перья, ручки и карандашики, улыбаясь, тоже издают какие-то свои нежные звуки, и мерно заполняются листы аккуратными строчками. Несколько раз старшие братья просили меня писать стихи, им всегда нравилась их неспешная, корявая заумь.
Тут у нас всегда сыро. В густом сером воздухе постоянно висит мельчайшая водяная пыль, как будто рядом находится гигантский водопад, а ведь и на самом деле я постоянно слышу какой-то тяжелый, тихий гул в далеке, будто кто-то старый тащит в жестяной ванне тряские дрова по булыжному льду. Странно, но ночью этого гула не слышно, очень трудно уловить момент когда этот звук исчезает, раз и нету, не слышно даже щелчка...
Выглядываю в окно, по серой, жирной грязи, причавкивая сапогами, идут старшие братья и несут на плечах свежее, бледно-изумрудное бревно, где они его взяли? ведь деревьев у нас нет. Обычно брёвна они распиливают, колют на полешки и каждый день бросают у наших дверей штук пять-шесть, мы топим ими нашу добрую толстостенную печурку. По субботам мы лакомимся сытной полбой и чудесным золотистым картофелем.
Иногда в небесной золе раздаётся унылое жужжание, но приближается оно очень долго, и всё не знаешь, стоишь вертишь головой, с какой стороны покажется неприметно растущая точка. В первый раз, увидев горизонтально летящую, грудастую женскую фигуру, я очень испугался. Но оказалось, что это всего лишь сестры, и только они умеют летать. Они летят в таком положении, в каком на носах старинных кораблей приковывались грозные деревянные девы - защитники отчаянных китобоев и иных распутных пиратов. Немного покружив, сестра останавливается в воздухе около какого-нибудь неприметного пухлого облака и медленно, как утку на воде её ещё продолжают вращать туманные струи прохладного воздуха, но чёрные глаза у неё при этом шастают остро и бойко. Помедлив, сестра начинает проворно зарываться в бледные хлопья облака: вот исчезла голова, втиснулись шерстяные груди и круп, и вот наконец, пропали тёмные пятки. И тогда, наблюдавший из под низкого крыльца, старший брат, на ходу скидывая сапоги и шапку, с улыбкой взбегает по воздуху в верх, по невидимым ступеням, и жмурясь прячется в серой вате облака. Там у них свершаются скоротечные браки. Обратно старший брат спускается не спеша, застёгивая широкий ремень на одну дырочку потуже, покойно ступая на надёжные ступени, и, успокоенное, удаляется жужжание. А мы ещё долго стоим, поглядываем на небо, будто ждём ещё чего, тихо переговариваемся, потом кто-нибудь один, пожав острыми плечами, тихо уходит и понемногу все разбредаются.
Спим мы на узких кроватках в три яруса, последний совсем под потолком, расстояние между ними таково, что если лёг спать на спине, то так же и проснёшся, перевернуться ночью нет никакой возможности, черные доски на которых спит тёплый сосед сверху, находятся прямо перед глазами. Просыпаемся мы по обыкновению поздно, нас никто не будит, спать можно хоть до обеда, но нет почему-то сладкого и тёплого желания повалятся, понежиться, может быть потому, что снов здесь никто из нас не видит.
Светит сквозь немытое оконце узкое солнце, шмыгают носы, поскрипывают перышки, ломаются карандаши, беззвучно несутся ручки, наполняются, тяжелея тетради. Надо успеть, через два часа за ними прийдут.
Но наша жизнь здесь совсем не так безмятежна, какой кажется. Иногда старшие братья раздухарятся, да повздорят - и пойдут квасить друг дружке носы чугунными кулаками, иногда кто-нибудь из наших на пустяках попадался: тетрадь не вовремя сдаст или не допишет, а бывали и такие, кто и вовсе писать отказывался. “Теперь, не пиши - пропало!” - смеются тогда старшие братья.
Специально для экзекуции приезжает на велосипеде человек в маске. Его боятся все. Обычно он приезжает на красном велосипеде; это большой велосипед с огромными колесами, краска на раме кое-где облуплена, ржавая цепь напоминает висячий мостик перекинутый в джунглях над бушующей пропастью, помятый звоночек горестно тренькает на кочках, высокий руль скрипит на поворотах. Он никогда не снимает свою старую вратарскую маску и никто не видел его лица. Говорят, в других селениях есть свои люди в масках, но отличаются они друг от друга только цветом велосипедов. Да и селений всего-то три-четыре, может пять, не больше.
Провинившегося хватают старшие братья и бросают его в открытый люк, похожий на канализационный, как они находят и отрывают эти люки под слоем глины и земли не знаю, но появляется человек в маске, в его левой руке сияет что-то вроде паяльной лампы, и запаевает люк невидимым огнём. Обычно я укладываюсь спать последним и некоторое время ещё стою и почёсываюсь в задумчивости перед моими жутковато замершими соседями, которые в темноте на своих узеньких лежанках похожи на далёкие книжные полки.
Что-то странное творилось со мной в эту ночь, я не мог, как раньше, быстро заснуть, не чувствовал обычной усиливавшейся перед окончательным сном тяжести и жалости в груди, хотя соседи мои сверху и снизу уже давно прилежно спали. Казалось чёрная крышка сна вот-вот захлопнется надо мной, но какие-то вздохи, пощёлкивания и потрескивания не давали сомкнуться над моей головой нефтяным волнам небытия. Тот, что снизу, простудился, у него был забит нос, он дышал ртом таким звуком, с каким косарь широко и вольно идёт по лугу, глухо шуркает коса по хрустким и сочным стеблям, пружинист и лёгок шаг, до полудня уже не далеко, а вон и жена пришла и хлопочет в тени вчерашнего клеверного стожка, молока принесла, картошки, а Мишка малой, умаялся, спит, рожа неумытая, а по уху ползает зелёная муха; Мишка вот-вот чихнёт, наморщился уже канапатый лоб и нос дулей, приоткрылся рот с присохшей на верхней губе козявкой и вздрогнула от неожиданности круглая спина жены ладного косаря и опять я не могу уснуть.
Я лежал и долго смотрел в окно, больше ведь смотреть было некуда.
И медленно, очень медленно стал меркнуть глухой свет в синеватом оконце. Я неподвижно лежал с открытыми глазами и, наверное, снаружи было очень хорошо видно два светящихся крохотных кошачьих полумесяца в моих глазах.
Когда свет почти совсем заглох, я совершенно ясно увидел в окне темную вратарскую маску. Покачиваясь, как голова кобры, она долго вглядывалась в затопленную темнотой комнату, затем медленно съехала влево, исчезла.
Через несколько секунд в пах двери раздался страшный удар; удаляющееся бормотание, приглушенный смешок... Утром, выбежав на улицу, я увидел неровный, какой-то неправдоподобно страшный след велосипедных шин в густой грязи, словно две старые жирных гадюки вяло свивались и развивались в немощном брачном танце.
В общем, день как день, не стоит волноваться...
А под вечер нас переселили в новую избушку, её недавние обитатели были только что благополучно отрешены от блаженного мира за неизвестные нам проказы. Поговаривали, что верёвочку будто кто свить хотел, или секреты кой-какие выведывал у старших братьев - не знаю. Я трудно привыкаю к новым жилищам, даже раньше, бывало, в весёлых южных домишках во время отпусков, стоишь в комнате, будто просыпаешься после долгого липкого сна, и не знаешь, где проснулся, ходишь, посматриваешь, недоверчиво трогаешь мебель, всюду мнится какой-нибудь досадный подвох. Так было и сейчас, и чтобы как-то поразвеяться, я решил заняться уборкой, предметы попередвигать, что ли. Эта изба ничем от нашей не отличалась, разве была чуть просторней и прохладней. Те же стулья, стол, бочка с водой, печь, печальные полки.
Там, за бочкой с ледяной водой, я и обнаружил, выметая чужой сор, тетрадку без обложки, так, всего несколько исписанных мелкой дробью листков.
“...Я летал низко и слабо, но какое же это было блаженство, мягко и медленно скользить в полуметре от земли, хватать листву, вырывать влажно-скрипучие травинки, гнать мелкую мошку, и потом, предупредительно вытянув руки, обнять ствол берёзы или молодого тополя, который через много лет станет тучным великаном и будет рассказывать своим приятелям-старикам, какое он когда-то видел чудо - летающего человека. А ещё была у меня такая страстишка - писать стихи, вялые и замысловатые, вязь которых почти никто не понимал, кроме двух-трёх опытных поэтов, которых никто, к счастью не печатал, да и знал-то их один я.
Летать, как и писать стихи, мне больше всего нравилось по вечерам, это конечно смешно, но я всегда почему-то шептал себе по сотне раз когда тихонько отталкивался от земли или склонялся над чистым листом -”Да не заклюют меня хищные голуби”. Глупо, но всегда помогало. Я не понимаю, ведь всё это прошло, для чего я пишу эти горестные записки, ведь и писать мне вобщем-то не о чем.
...Часто, ночью, у нас на площади, раздавались непривычные для искушенного городского уха цокот копыт и высокое ржание: на двух, покусывающих друг друга за мохнатые шеи конях, гарцуют смелые девочки-подростки.
Они катают золотую подъвыпившую молодёжь (рысью ни в коем случае нельзя, растрясет!), которая постоянно толчётся около ночного клуба “Бэд ин Бади”, что напротив пельменной, а ещё девочки показывают доверчивым иностранцам свои нехитрые фокусы, зарабатывая таким образом себе и своим лошадкам на скромный овёс. На утро по всей площади валяются конские яблоки раздора.
Мы все здесь прекрасно живём, но мне как-то всё не очень, не совсем так, где-то давно уже закралась в мою жизнь какая-то подлая, неисправимая ошибка, когда я думаю об этом, мне представляется тонкий, полупрозрачный, растаявший брусочек сальца лежащий на щербатом блюдце.
Был у меня один школьный приятель, звали его Сергей и был он почти единственным человеком к которому я иногда захаживал в гости. “Отец, сухой, до поры до времени, асфальт”,- так он иногда пошучивал, перехватив пару пива.
Это был молодой человек с толстым лицом и обширным системой синеватых вздутий на устрашающих икрах. Он постоянно жил в тощей экономии. Как-то раз, зайдя к нему по какому-то никчёмному делу, застал его беззастенчиво голым, кое-какие вещички просыхали на балконе, остальные отдыхали на спинке стула, что ж, весьма практично. В соседней маленькой комнате, лежал на кроватке его пергаментный дедушка и шептал страшные слова. На двадцать втором году Серёга полюбил есть перед сном чеснок и скупая жена наконец-то от него ушла, но он почему-то не запил, чем очень огорчил своих многочисленных институтских знакомцев. Его дедушка, едва перекатив за шестьдесят, смело вступил в тёмные закулисные материи волшебного мира нечеловеческих открытий, он становился то размораживающимся фиалковым светом, то лысым капризным котёнком, то пухлым карманным словариком, дающим перевод с замысловатого языка радиоволн на безликий язык базилика. Сверху всё видится не совсем так, любая мелочь и событие обретает иногда иной смысл, другую окраску, и прелесть смотреть, как сужая круги, вокруг школьницы на остановке, покуривает и поглядывает плотный мужчинка в шапочке с задорным розовым помпоном, или как вскакивает и снова покачиваясь рушится, засыпая, усталый пёс.
Распластавшись над осенним парком, я часто видел, как белобрысая старушка бережно несёт в морщинистых лапках двухлитровую банку борща своей подруге Вареньке, с которой она поссорились в восьмом классе и не разговаривала полгода из-за картавого новичка, он проучился в классе всего одну четверть и был навсегда увезён в уссурийскую тайгу, потому, что папа его делал головокружительную военную карьеру, старушке приходится идти со своей банкой через шумный насмешливый парк, но она никого не замечает, тихо улыбается и смотрит как аккуратно переступают её маленькие острые ботики - ток, ток, вот и Варенькин загаженный подъезд, а уж до меня-то ей и вовсе дела нет.
Мужчина, с переносицей как у персидского кота, криво сидит на лавочке и продолжает вяло покачивать дермантиновую колясочку с настолько внезапно онемевшим младенцем, что опытные старцы, читавшие неподалёку свои газеты недовольно заводили желтыми кустами бровей в нетерпеливых поисках нового, необходимого им для чтения, раздражителя. Укутанный зимой как космонавт ребёнок, пытается сдвинуть с места оставленный великовозрастными шалунами огромный снеговой ком, он уперся маленькими мохнатыми клешнями в подтаявшую стену, резиновые сапожки скользят, но снежный глобус равнодушен, тогда на помощь приходят красная лопатка и хитрый друг Алёшка, с которым они прорывают к центру белой земли таинственный тоннель, и сидят в утробе снежного мира пока их не находят заплаканные матери и Алёшкин весёлый отец. А я сбоку, между третьим и четвёртым этажом, покачиваясь записываю:
Я верю, чудес не бывает,
Мечта никуда не ведёт,
И муза, что с крыши слетает
Не нам свои песни поёт...
В эти дни я чувствовал в себе какой-то особенно благодатный прилив сил. Возвращаясь из магазина я, в безотчётном порыве радостного предвкушения, сильно оттолкнулся и, пролетев довольно на большой высоте около пятнадцати метров, опустился около табачного киоска, который и напомнил мне, что сигареты - вещь весьма и весьма смертная. Я уже говорил, что никакого особого интереса со стороны окружающих мои прыжки и полёты почему-то не вызывали, так было и на этот раз, разве что остался стоять с чёрной норой вместо рта кривой продавец кровяных шариков, рядом с ним стоял мальчик, сын, что ли, он был болезненно толст и всегда носил тюбитейку. Всюду на рекламных щитах висели плакаты с потрёпанным дьяволом - в это время у нас в городе гостил известнейший музыкальный рыцарь и литератор. Ветер сегодня был настолько сильным, что даже сворачивал красные угольки сигареток в уголках ртов приземистых мужчин. Сегодня мне не трудно было летать. Этим вечером мы опять собирались встретится на нашей плоской, начинавшей давно уже плешиветь крыше (молодой ещё для полковника, жилец последнего этажа, сатаневший от нашего грохота, сейчас, наверное, уже и не вспоминает свои к нам отчаянные вылазки, что ж, - другое время, иные забавы).
Обычно по пятницам мы собирались на крыше двенадцатиэтажки и сидели, курили, пили вино, иногда кто-нибудь приносил из дома гитару; всегда почему-то мы ждали этого с особым нетерпением, будто что-то сейчас важное свершится, так иногда ждёшь каникул, или собираешься на поезд. Честно сказать, я не люблю пения гитаристов. Обычно гитару приносил Саня и она была похожа на пустой портсигар его отца филолога. Никто из знакомых не спрашивал меня почему я летаю, как я это делаю, не просил показать, научить, как будто мои парения были пресной обыденностью, или просто забавной ненормальностью, только Серёга иногда презрительно хмыкал, например сегодня, когда я молодцевато, точно в назначенный срок, вынырнул из-за обитой жестью крыши голубятни, держа в руке бутылку красного вина; наверное, только я и слышал в этих хмыканьях далёкие отголоски печальной, тяжёлой зависти.
Маломощный Шурик принёс с собой чудесный фотоаппарат, сначала его все хватали и норовили сфотографировать на вытянутых руках своё изумлённое лицо,чуть позже каждый занялся поиском объектов для своих более-менее художественных изысков. Сфотографировали облупившуюся трубу вытяжки мусоропровода с бегущей по ней весёлой струйкой и Мишку с расквашенным носом. Я предложил было пофотографировать голых жильцов, подкравшись к какому-нибудь неосторожному окну, но фотоаппарат мне почему-то не доверили и я сфоткал злую ворону, разноцветную кучу битых стёкол и сморщенный кулачок сиреневой жвачки на кремнистом поле рубероида. Когда кончилась плёнка, играли в смешную дрессуру: подбрасывали вверх рваные кусочки батона, которые нужно было, клацая зубами, налету хапать; всё-таки павловские питомцы умеют это делать гораздо элегантнее пьяных студентов.
Потом мы играли в школьную игру с заразным названием, бегая по крыше и кидаясь друг в друга увесистым клубком из связанных тряпок. Мне, в этой игре, использовать своё удивительное свойство строго-настрого воспрещалось. Так как тряпки влажные иногда выходило очень больно. Набегавшись и нагоготавшись, приобретя солидные, хрипловатые баски, мы вернулись на место наших посиделок и обнаружили, что кое-кого не хватает. Не хватало Серёги. Красноватые взгляды тревожно заметались по крыше и вдруг заметили его, вцепившегося за ограждающие перильца, висящим над бездной, на хмельной роже отважного акробата блуждала самодовольная улыбка. Секунды две мы изумлённо на него таращились, потом Мишка и Митя с проклятьями бросились к безумцу.
Вместо того чтобы втащить его за шиворот на крышу, они с остервенением принялись тянуть на себя и отрывать его руки от чёрного метала. Слышалось оглушительное сопение, хрип, шарканье, кто-то скрипел зубами, несколько раз Серёга был назван человеком с нетрадиционной сексуальной ориентацией. После непродолжительной возни, бессмысленно улыбающееся лицо исчезло, а несостоявшиеся спасители изумлённо отпрянули от зловещего края.
Грохнули литавры, извиваясь взвились трубы, мой час настал!
Я вскочил, подбежал к бортику крыши, взмахнул руками и широко открыв глаза, нырнул. А я, сначала, по старинной поэтической привычке, хотел написать - клюв. Воздух засвистел, закорчился, раздвинул познания глаз. Сверху я видел, как посреди дороги резко и угловато совершает свои дикие манёвры безумный, обречённый пешеход. Очкастый нечистивец, кряхтя, окунулся в благодатный бак с отбросами. А ещё, уж не знаю как, я заметил Серёгу, уже беспечно сидящего на балконном козырьке последнего этажа и что-то кричащего Митяю и Мишке, которые оцепенев наблюдали, как отчаянно я борюсь с бездушным пространством.
Я кричал и тужился, размахивал неоперёнными ладошками, и в какой-то момент мне всё-таки показалось, что я чуть-чуть замедлил своё безнадёжное падение. Но через мгновение, щедрый асфальт (“сухой, до поры до времени!”) отвесил мне прямо в лицо шершаво-горячую пощёчину. Но на этом я вынужден прервать свой рассказ.”

SEBASTIAN KNIGHT