Посвящается всем животным, живым и умершим,
независимо от их принадлежности к роду людскому…

Вот ведь какая штука… Традиционно принято делить составляющие человеческого «я» на физическую компоненту, оно же тело, эмоциональную, сиречь душа, и ментальную, то есть, извините, разум. И как-то я привыкла считать, да наверное, и не я одна, что физическое, грубое тело, оно есть источник вечных проблем и несуразиц, короче говоря, изрядная обуза. То ему есть подавай, то ебаться, то диван под зад. Отвлекает, короче говоря, от высоких дум, да и романтики никакой на голодный желудок – какая уж там поэзия, когда кушать хочется, хоть на стенку лезь? Однако же, вот что я тут поняла. Есть такие случаи, когда одно оно, тело, тебя и спасает. Это – когда у тебя горе.

Есть у горя особая атмосфера, свой вкус и запах. Вкус - это горечь, которая сводит рот, так что с трудом вылезают из него слова, так что самый воздух, который ты вдыхаешь, кажется, пропитан желчью. Запах – резкий и неистребимый запах больничных коридоров. Я не знаю, может, так пахнут какие-то лекарства, и я просто нанюхалась в детстве, и с тех пор случаются в критических случаях обонятельные галлюцинации. Но мне упорно кажется, даже когда вдалеке от медицинских катакомб случается беда – стойкий запах невыстиранных после покойника простыней поселяется в доме. Или на твоей одежде, в твоих руках… И каждый раз, как ты подносишь ладони к лицу, чтобы вытереть слёзы – этот запах бьёт тебе в нос.

И ещё – особая консистенция воздуха, особое состояние пространства – времени. Воздух, чёрный и прозрачный, как ночью вода в реке, время – долгое и медленное, хуже ночных кошмаров. В такие дни отчаяние кажется тебе благом, по сравнению с ужасом обречённой, но не сдающейся надежды.

Помню, был такой фильм, в котором у мальчика умирала мама в больнице. А он прыгал по клеткам разноцветных плиток на полу и загадывал: «Вот сейчас перепрыгну 2 – и мама выздоровеет! Теперь перепрыгну 3 подряд – и мама сейчас же встанет с постели и пойдёт со мной домой». И так до тех пор, пока тело, накрыв простынёй, не увезли из палаты. Помню, как я ходила из больницы домой – старательно перешагивая трещины в асфальте. Мне казалось, насуплю на трещину – и всё, всё будет кончено. Тысячу разных ритуалов изобретают люди, чтобы обмануть себя очередной надеждой. А как иначе?

Разве молитва – не такое же изобретение? Приходи на Смоленское кладбище, обойди три раза вокруг часовни Ксении Блаженной – и будет тебе чудо. Там же купишь брошюрку, в которой описываются случаи уже произошедшие с такими же, как ты, несчастными, чудес. И вот идёшь ты, и кормишь там голубей, и до одури, до посинения в глазах бродишь вокруг часовни… А как по-другому? Надо, надо оно всё человеку, чтобы совсем с ума не спрыгнуть. А как? Сесть, сложить руки – и ждать, пока наступит напророченный врачами, или ещё кем, или вообще, всеми здравомыслящими людьми пиздец? А если чудо всё-таки есть? И ты просто, по лени своей, по нерадивости – недостаточное количество кругов намотал… Век же себя не простишь, что, поддавшись нытью своих ножек, выпустил сквозь пальцы дорогую тебе жизнь.

Да понятно, что всё это – сумраки маловерия, мракобесие и ересь. И что быть чему – того не минуешь. И счастлив ещё тот, который, завязывая ли узелки на пряже у ведьмы в загородном домике, или бьющий поклоны в церкви у золотого оклада, надеется, что его слабая воля, помноженная на истовое стремление души – хоть что-то изменят. А если ты пришёл уже к доверию вышним силам, если понял уже, что рыпайся не рыпайся, хоть весь кафель на свете обскочи – не минует ни тебя, ни того, кому оно предназначено – то, что вам предназначено. А что если убедился даже, потеряв многих, что нету беды в разрушении форм, что бессмертны глубинные сущности наши, что, быть может, для духа полезно как раз освободиться от бремени тела? Что, если ты всё это знаешь… и остаёшься при том человеком.

Если тебе больно, когда больно другому, если у тебя текут слёзы, когда он плачет, если дышать невозможно стало с тех пор, как его сердце перестало биться? Если воздух отравлен горечью боли, если из всех запахов на свете ты чувствуешь теперь только один – запах смерти? Даже если она ещё не пришла…

Куда бежать, как от этого скрыться? Надеяться – я в это верю, ты обязан всегда до последнего. Это долг любви, если хочешь. Ты обязан просить, и молиться, и ползать, на коленях перед иконами, перед врачами, перед кем ты думаешь кто мог бы помочь. По-другому никак, по-другому любить невозможно. Только так – как бы тело своё бы отдал, если мог бы, за хоть день ещё жизни другого. А иначе – как жить? Смысл тогда небо коптить?

Но потом. Что делать потом? Когда ты отдал все долги, всё простил – и простился. Как жить, когда половина мира рухнула, а вторая дымиться сожжённой руиной? Когда от бессилия что-нибудь изменить хочется дотянуться до небосвода и укусить, впиться клыками в  равнодушные зенки созвездий, чтобы знали, чтобы чувствовали они, какую боль тебе причинили, тебе, маленькому, мудрые и всеведущие. А не их – так кого-нибудь ещё бы… только некого, некого, некого! Потому что ты же умный, ты же знаешь, что не минует тебя то, что с тобою случится должно. А то, чего ты избежал – не могло бы с тобою случиться.

Умный… нет, Разум здесь не помощник. Когда Душа рвётся на тряпки, когда от боли выворачивает наизнанку – нету у Разума слов утешения для тебя. Всё – правильно. Всё – хорошо. Но только вот больно от этого – не меньше. В том мире – все встретимся. В том мире – дом, и светло и тепло. В том мире – лучше ему чем с тобой. Только вот а тебе-то, тебе то как без него? Без глаз, без слёз, без дыхания рядом с дыханьем? Как же дальше жить? Ничего не говорит Разум. Мне – ничего не говорит он об этом. Почему так, зачем, почему именно ты, почему не другой, не с другим, не иначе? За что? Тебе за что, а за что мне этот ужас? Что скажешь, Разум? Соболезнуешь? Глупое слово…

А вот тело – тело поможет. Рано или поздно, как бы ни металась душа – тело попросит кушать. Где кушать – там и спать попросит. Поспишь – и вроде, вот уже и день ещё один прошёл. День прошёл – а там и год поспевает. Год проползёт, худо-бедно привыкнешь.  Не смиришься, не забудешь, не простишь. Но научишься как-то жить. И вот уже тело просит на воздух его выводить почаще, вот уже отвлеклось на кино, на вино, попросилось на карусельки. И вытащило тебя, хоть не полностью, но хоть голову твою вытащило за волосы. Из болота, из тины, в которой – не вздохнуть, заливается в рот сразу. Начинаешь воздух хватать жадно – а там и остальное своё, руки-ноги повытащишь. Постепенно. Ненадолго. До следующей беды.

Вот такое, полезное тело. А вы говорите – дела земные, мирские, насущные. А без них бы – честное слово, в омут бы с головой. А так встанешь – расходишься (с). Только встать надо…