О том, как Семен Петрович все понял

Движимая водным потоком, душа Семена Петровича Пеструхина уносилась все дальше и дальше от кафельного рая финских сантехников. Семен Петрович пребывал в смятении: конечно, где-то на окраине подсознания он прекрасно понимал, что не сделал за  свою долгую карьеру в родном ЖЭКе ничего такого выдающегося, за что ему позволили бы остаться в благословенном крае голубоватых унитазов. Скорее наоборот. Но неприятный осадок от экзекуции остался. «Эх, жалко не было разводного ключа» - с досадой подумал Пеструхин – «Надо бы им там всю сантехнику поотворачивать». При иных обстоятельствах подобная мысль принесла бы Пеструхину чувство мрачного ликования и удовлетворения, но величественно спокойная тягучая водная масса, увлекавшая Семена Петровича, настраивала на торжественный и философский лад. «Где я?» - вопрошал тишину канализации Пеструхин – «Что будет со мной? И каков будет конец моего пути в этом бескрайнем водном потоке?» Пеструхин вспомнил рассказы набожной бабки о христианском аде и внутренне содрогнулся – после увиденного  технически совершенного финского рая, он был готов уже поверить во все. На ум почему-то пришли деловитые бесы с паяльными лампами, снующие меж электрических плит и котлов, предводительствуемые дьяволом, вооруженным огнеметом. «…и пребудут они там в мучениях до Страшного Суда!» - всплыл в сознаниии скрипучий монотонный голос бабушки. «Нет!» - крикнул Пеструхин - «Я не виноват! Я не знал!» Но крик потонул в темноте тоннеля, а сам Семен Петрович только того и добился, что нахлебался пахнущей ржавчиной воды. Ощущение страха и вины куда-то исчезло, зато появилось ощущение досады и твердой земли под ногами. Пеструхин поднялся, отфыркиваясь, отплевываясь и матерясь.
- Ну и че ты орешь, мудило? - поинтересовался чей-то голос сверху,  - Все, кому ад положен, теперь заново в семнадцатом рождаются. Врагами народа и деклассированными элементами. А всех чертей уже давно за профнепригодностью поувольняли на хуй. Морально, как грится, устарели они. Ща, погоди, свет включу…

Щелкнул рубильник и тоннель озарился желтоватым светом от раскачивающейся под потолком лампочки. Очам Пеструхина предстал плотный небритый мужчина в грязноватой телогрейке и строительном шлеме, восседающий на деревянном ящике из-под персиков. Рядом стояли еще два таких же аккуратно застеленных газетами ящика, на одном из которых с достойной японца гармоничностью и скромной красотой были разложены початая бутылка с мутноватой жидкостью и нехитрая снедь.
- Вот, - сказал мужик, хлопая по свободному ящику и наполняя второй стакан, - в ЖЭКе велели встретить тебя как положено, – сказали, работать вместе будете, чтоб показал я тебе чего тут как. Дядь Мишей меня звать.
- В ЖЭКе?!
- Ну да, а ты, блядь, как думал? Я вот тоже раньше говаривал: помру, мол, отдохну… А вот хуй. Здесь, – вздохнул дядя Миша, - ваще без выходных въебываем.
- Ну, чтобы было, – крякнул дядя Миша, влив в себя полный граненый, и, вытирая грязным рукавом нос, вопросительно поглядел на Семена Петровича. Пеструхина долго упрашивать не пришлось.
- Сработаемся, – добродушно прогудел дядя Миша, протягивая Семену Петровичу пучок зеленого лука.

    Парад загробных угодий советских сантехников открывали ряды хрущевок, простиравшихся до самого горизонта и перемежающихся  желтыми облупленными зданиями ЖЭКов.
-Здесь салаги работают, низшие разряды, – презрительно бросил дядя Миша, - самые вшивые участки: сантехника наша, спиздить нечего, сломали тут все еще хер знает когда.
-А чинить как же? - удивленно спросил Пеструхин.
-А на хуя нам чинить, мы ж на небе, балда! Здесь на себя работаем!
Небесная колесница, оказавшаяся разбитым, пропахшим бензином автобусом, полным толкающихся и матерящихся сантехников, подвезла новоиспеченных коллег к обширному полю, на котором в шахматном порядке стояли аккуратные белые домики с красными черепичными крышами, на дверях каждого из которых висели таблички с латинскими буквами WC. 
-Ну что? Готов к труду и обороне?! Тогда вперед на баррикады! Карманы проверь, – радостно сообщил дядя Миша и извлек из кармана разводной ключ.

В кармане новенькой спецовки Пеструхина оказался точно такой же и еще почему-то пачка «Беломора». Они зашли в ближайший из домиков, который на поверку оказался общественным туалетом. Удивлению и восхищению Пеструхина не было границ. Со смешанным чувством восторга и благоговения Пеструхин взирал на анфилады искрившихся чистотой писсуаров, зеркал и раковин. На поблескивавшие, будто сокровища древних царей серебристые гусаки и краны. На высоченные стрельчатые двери, застенчиво прикрывающие лона туалетных кабинок и душевых. На белоснежные рулоны пахнущей цветами пупырчатой туалетной бумаги и восхитительные бумажные полотенца. На загадочного вида сушилки для рук и на расставленные повсюду баллончики освежителя воздуха со всевозможными изысканнейшими ароматами.
-Вот это да!!! – завопил Пеструхин с восторженностью, граничащей с идиотизмом – значит нашенский рай еще почетней финского будет!
-А ты, блядь, как думал?  - назидательно откомментировал дядя Миша – У нас тут все есть и бесплатно!
Внезапно дверь в туалет с силою распахнулась и, вожделеющее урча, в туалет ворвалась целая орава советских сантехников с разводными ключами наперевес. Топча грязными кирзовыми сапогами девственный кафель, они хлынули в туалетные и душевые кабинки, как муравьи облепили раковины и сушилки.
Туалет огласился трудовым матом, скрежетом разводных ключей и напряженным сопением работяг.
-Налетай! – заорал дядя Миша и прыгнул в самую гущу беснующейся трудовой массы. Пеструхин, не в силах вымолвить ни слова, как вкопанный, стоял и смотрел, как его хрустальная мечта падает к ногам трудового пролетариата.

Пожалуй, перо баталиста бессильно описать тот хаос, который за считанные мгновения был произведен в туалете скромными силами советских сантехников. Сначала сантехники трудились на себя: с мясом вырывали из стен все, что можно было оторвать, свинчивали все, что только можно было отвинтить, кидая награбленные богатства  в огромные заплечные мешки. Выдирались из цементных объятий даже унитазы. Затем, когда забрать с собой уже было нечего и только обрывки туалетной бумаги и полотенец словно выдранные перья оседали в напряженном воздухе этой адской кухни, в сантехниках проснулся неистовый дух разрушения. Крушили все подряд: с печальным звоном осыпались зеркала, сметенные сокрушительной силой раздробленные двери валились на пол… В довершение туалетного апокалипсиса, обезумевшие от насилия трудяги испражнялись прямо на пол, в кабинки душевых, а кто половчее – в зиявшие на месте раковин дыры. Потом все кончилось. Мгновение толпа созерцало содеянное, а потом, с диким ревом, отталкивая и пихая друг друга, вылетела из туалета и понеслась к следующему домику с красной крышей.

Пеструхин остался один-одинешенек – дядя Миша исчез вместе со всеми. Подавленный, Пеструхин сел на оброненный кем-то надколотый унитаз, трясущимися руками достал папиросу. Долго-долго он сидел и курил одну беломорину за другой, прикуривая от бычков, а по небритым щекам его текли слезы. А потом, сотрясаемый рыданиями, Семен Петрович поднялся со своего насеста, вышел прочь, и упал лицом вниз на мягкую зеленую травку возле своей искалеченной мечты.

    С пятого этажа тошнотворно желтого здания небесного ЖЭКа № 7894 неслись нестройные звуки возмущенного многоголосия. Кричали секретарши и бухгалтера, размахивая какими-то актами, кричали уборщицы, махая тряпками, мычали сантехники в грязных спецовках, потрясая разводными ключами, голосил председатель, дергая в воздухе шариковой ручкой, будто дирижерской палочкой.
-Перевести его к перворазрядникам!
-Отстранить!
-Лишить премии!
-Сделать взыскание!
А посреди комнаты сидел на стуле Пеструхин и спал – ему было все равно. И мнилось Пеструхину, будто он в белых одеждах входит рука об руку со своим соседом сверху -  профессором Московской Консерватории Марком Израилевичем Зильберманом в огромный общественный туалет с ослепительно белыми стенами, посреди которого стоят два рояля – черный и белый. И как будто Марк Израилевич говорит ему: «Прошу Вас, коллега» и указывает на белый рояль. И будто бы они садятся и играют 3й концерт Сергея Васильевича Рахманинова в пеструхинской обработке, солируя оркестру из голубоватых финских унитазов, писсуаров и блестящих кранов.
И тогда тот, кто обладал необходимыми полномочиями, дал Пеструхину второй шанс, потому что Семен Петрович все понял.