( продолжение)



В круговороте сложнейших «перестроечных» событий, за бесконечной чередой мимолетных расставаний и встреч, с переменой обстоятельств времени и места (я переехал в другой административный округ, а страна кардинально изменила – как нам тогда казалось – политический курс), в результате мучительной и неизбежной переоценки ценностей, связанной с процессом взросления, возмужания, становления, так сказать, на крыло, – мои частые контакты с Галей и с Мухомором, да и со всеми школьными друзьями и приятелями практически сошли на нет. Мы стали перезваниваться. За этим словосочетанием проступает пьяная физиономия, склоненная над диском домашнего телефона, слегка опечаленная сентиментальными воспоминаниями о робких поцелуях на темной лестничной площадке или о первой выпитой (как водится – на троих) бутылке тошнотворного дешевого портвейна. Физиономия эта хмурит брови и шмыгает носом в тщетных попытках набрать полузабытый номер одной известной в прошлом «на всю школу», обворожительной и заводной «честной давалки», давно уже вышедшей замуж за какого-то дурака и переехавшей с ним в другой город или страну.
  Примерно год назад, осуществляя один из таких ностальгических звонков, в разговоре с бывшим старостой нашего класса я, после долгих обсуждений кто на ком женился, кто с кем развелся и кто успел пустить корень в виде мальчика или девочки, вспомнил про Мухомора и с усталыми нотками в голосе, свойственными людям моего типа, не очень-то уверенными в том, что им удастся дожить до сорока, спросил:
- А как там Ширшик? Ну, в смысле – Мухомор?!
- Ты не в курсе? Лет семь тому назад – педали за икону кинул…
- Как так?!
- Как, как – да вот так! Чисто-конкретно.
  (Староста успел на заре девяностых поработать с бандюками; от них и подцепил это присловье, сам-то он, насколько я знаю, не при делах…)
- Мне соседка по подъезду рассказывала (она с его матерью на одном предприятии уборщицей ишачит): нашли, мол, его в Подмосковье летом у костра. На костре вроде как посудина была с маковым отваром; ну и шприц у него из руки торчал – как положено… Или передозировка, или грязь попала, короче не ясно – ты же знаешь, как у нас врачи наркоманов осматривают.
- Да с чего передоз-то?! Мак, небось, «нереальный», по палисадникам надерганный: только пирожки да булочки посыпать…
- Не знаю. Он последнее время по полной программе подсел. Приперло – по огородам пошел шариться; а аборигены подмосковные торчков не любят (они им грядки, видишь ли, с морковкой вытаптывают!), могли и по башке настучать, хотя тогда в медицинском заключении «черепномозговую» бы записали… как ты думаешь?
  Я уже не думал. Я абсолютно искренне и откровенно сожалел. Сожалел я о том, что за шутовством и юношеским безразличием, за блоковскими метелями и снегами, за есенинской кабацкой тоской просмотрел начало этой чудовищной и смертоносной болезни у моего друга (да, да – именно ДРУГА, в самом истинном и сокровенном смысле этого слова), с которым делил, как это не смешно теперь прозвучит, не только хлеб и вино (Галя Боганова, конечно же, не в счет!), но и святую всеобъемлющую любовь к русской поэзии, к вольному ветру СВОБОДЫ, который, прошумев над нашими головами, растворился в необозримой пустыне новых лжекапиталистических взаимоотношений, освещенных тусклым закатом запоздалой путинской реставрации.

* * *

  Теперь напротив той автобусной остановки, куда я бегал за бухлом, построили большой торговый центр.
  Я стою неподалеку и пытаюсь освоить трехкратный оптический зумм моего нового цифрового фотоаппарата. Купив его неделю назад, я позвонил Гале Богановой и битый час уговаривал ее, абсолютно пьяную и капризную, прогуляться со мной по «местам боевой Славы», сделать пару фотографий, посидеть в каком-нибудь кафе, помянуть ушедшую молодость и столь рано почившего в бозе Мухомора.
  Галя так и не уговорилась.
  Я где-то читал, что женский алкоголизм практически неизлечим. Пьет же Галя, по слухам, да и по ее собственным заплетающимся словам, – «немерено и постоянно». Замуж она не вышла, мало-мальски заметной художницы из нее так и не получилось.
 
  Я подхожу к некогда родному подъезду и оглядываюсь в поисках человека, способного оказать мне небольшую услугу: запечатлеть меня сидящим на ступеньках лестничного марша, должно быть еще помнящего мои детские шаги.
  Первая половина сентября. Пронизанный по-летнему жарким солнцем рабочий полдень. Вокруг ни души. Вдалеке бегает симпатичный кокер-спаниель, на лавочке сидят две оживленно беседующие друг с другом бабульки. Здесь многое изменилось: отсутствует бурная дворовая растительность, под прикрытием которой мы резались в карты и учились курить. Зато появились посыпанные песком ухоженные дорожки между двумя игровыми площадками и выкрашенные в позорный темно-коричневый цвет мусорные урны у каждого подъезда.
  На экране моего фотоаппарата пролетает наполовину зеленый осенний лист,
сорвавшийся с раскинутых ветвей
зажатой между ржавыми боками
  гаражей-ракушек
и смертельно уставшей
от долгого знойного лета
березки.
 
  В двадцать лет мне, только что скинувшему военную форму, вышедшему на открытый жизненный простор, самоуверенному и наглому молодому человеку все индивидуумы, переступившие сорокалетний рубеж, казались дряхлыми стариками, уныло доживающими свой век в мире, лишенном широкомасштабных творческих перспектив и трогательных плотских радостей.
  Сейчас я, конечно же, знаю, что человеку в моем возрасте, при всем его опыте, знании жизни и постаревшей роже в душе все равно остается двадцать пять – и не больше! Сколько бы его не ломали через колено обстоятельства и не била по голове не самая трудная, кстати, для России – учитывая все чудовищные и кровавые катаклизмы нашего исторического прошлого – эпоха.
  Но несмотря на все вышесказанное, я иногда задаю себе – без лишнего пафоса, заметьте, и трагизма – один простой, но неизбежный для любого мыслящего человека вопрос:
как – скажите мне на милость! – получилось, что Мухомор сыграл в ящик, не дожив до «возраста Христа», Галя стала к сорока годам законченной алкоголичкой, а я превратился в перманентного ханжу и ретрограда?
  Нет ответа, тишина…
 
  О! Кажется, мне повезло. Из моего подъезда выходит высокая, облаченная в черное «готическое» платье, малолетняя фря. Она останавливается и достает из сшитого в виде плюшевой летучей мыши рюкзачка пачку сигарет VOG (интересно, что было вначале: сигареты или одноименный ежемесячный журнал?). Затем в ее покрытых траурным лаком коготках появляется зажигалка, она небрежно прикуривает и направляется в сторону треплющихся на лавочке бабулек и радостно лающего на бездомную кошку кокер-спаниеля.
  Не знаю, чем это объяснить, но обратиться к ней с просьбой я почему-то не решаюсь. Обойдусь без фото. Невелика беда. Будет лишний повод заехать сюда еще раз.
  Пройтись по школьному двору,
взглянуть на выросшие тут и там,
как из-под земли,
на месте сломанных пятиэтажек
новостройки,
чтобы потом, завернув за угол и
пройдя мимо кинотеатра, у которого так любил стрелять сигареты Мухомор,
выйти к массивной придорожной клумбе,
где среди пестрых осенних цветов
пустил свой чахлый малозаметный росток
пыльный московский
каннабис.