- Щур, Щур!
«Знакомое имя какое-то…».
- Щур, Щур! – надрывался кто-то. «Определенно имеет ко мне отношение…».
- Щур, Щур! – кричали снаружи.
- Ты, говно! вставай! К тебе пришли!.. Ты, к тебе пришли! Вставай!!..
  - Щур!
Изба взорвалась руганью. Над Щуром что-то разбилось и осыпалось осколками… Он раскрыл глаза, обна¬ружив себя под скамьёй. - Филь… кто там?
  - Печень… - ответил голос сверху, за пределами лунной полосы. - Уроды… Ты скажи ему, если не прекра¬тит орать, я рот ему заткну...
    После этого, видимо, желая перевернуться на бок, Филин, гремя костями, рухнул с печи. - Аа!.. - крикнул он, падая боком на бадью, - вот!.. - Вот оно, счастье!.. 
  В рваном веткой лунном пятне рядом с бадьей и скамьёю, с мучительным кряхтением выпрямилась поломанная, кособокая фигура (будто грешный предок вырос из могилы) и подобно бесконечной ленте из коробки затейника, потя¬нулась череда матерных ругательств.
    - Я сломал руку и ногу, я поломал руки и ноги… - нудил Филин, подсаживаемый Щуром на печь.
  Щур подошёл к окну. В ночи смутно угадывался лежащий Мосол.
    - Ты чего лежишь?
    - Болею. Есть чего?
    - Филя, есть чего похмелиться? - обернулся он. 
    - Дак, час назад похмелялись, - прохрипел тот с печи, закутываясь в одеяло.
Щур нашёл за пазухой надкусанный пирожок и зажевал. Мосол приподнялся и наполовину влез в окно.
- Филин, - сказал он, - я ведь никогда тебе не отказывал и не просил ничего взамен… так помоги мне в трудный час.
- Не дам, Мосол, даже не проси.
- Да, Филя… А совесть-то есть у тебя?
- У меня есть печень, Мосол. Ей, видишь ли, не спится…
- Да…
- Ладно, Мосол, ты мне нравишься. Короче, дам я тебе… дам я тебе… на¬мёточку, но это голимый верняк. Слушай сюды. На Лозовой, в лощине у колодца дом, в дому сад…
- Это бормотьковский дом, - перебил Щур.
- Да. Погреб, а в нём мёда бочонок вёдерный. Собака недавно издохла у него …
- Щур, выходи, покурим, - разочарованно проговорил Мосол.
Закурили они возле погреба, непонятным образом оказавшись в саду Бормотюка. Молча курили, огонь озарял за¬думчивые лица.
- Ладно, пойдём. Чего душу травить, - проговорил Мосол.
- Мг, кому-то всё, а нам ничего. Пойдём… - вздохнул Щур.
Они залезли в погреб. Щур, хоть был в исподнем, захватил с собой свечку, лук, яйца, хлеб. Минут через десять они почувствовали себя как дома. Оставим их, открывающих душ сокровищницы в разговоре друзей.

                                  * * *
Мало кто помнил Бормотюка молодым, т. к. молодость свою провёл он вдали Меддавахи, творя разные тёмные дела с тёмными людьми. Мало кто помнил, как звали Бормотюка. За хищность, за злую лихость, за безудержность бесштанную прозвали его когда-то Волчок. Подойдя к преклонному возрасту, он вроде как остепенился, прирос к своим дому, саду и окрестностям, любил радоваться радостям, рассуждать о жизни, ценить её привлека¬тельные мелочи.
Вчера Бормотюк сходил поклониться Пьяной Колоде, когда там уж вовсю гопцевали. Пришёл с другими старичками. Выпили… Потом вспоминали…

                                                                …минувшие дни
                                  И битвы, где вместе рубились они.

Плакали. Истинная мужественность не блекнет от слёз. Рыдали старики о том, что прошло. И прокли¬нали единст¬венно непобедимого врага.
Ближе к утру вычерпали из Колоды храбреца и хвата Криваря. Неизъяснимое спокойствие лежало на челе его, и мысль запечатлелась - неведомая, но прекрасная с виду. Тут же его и закопали, т. е. захоро¬нили у подножия холма как почётного гражданина Пьяной Колоды. А на небе по утверждению человек пя¬тидесяти вспыхнула вдруг звездища…
Бормотюк вышел на крыльцо и сощурился от солнца. Настроение, несмотря на похмелье, было отмен¬ное. Сегодня он решил устроить себе праздник: открыть бочонок с мёдом, - а это не чета той бормотухе, какую замешали вчера в Колоде. Он понаблюдал птичью жизнь двора и ступил с крыльца. Производя смятение среди кур, из-под сарая выско¬чил, улыбаясь и волоча язык, лохматый остроухий щенок. Его заносило на скаку, как будто две левых ноги были у него короче правых.
Бормотюк позволил облизать себе лодыжку и, вытаскивая из кармана берестяной стакан, двинулся в сад. Он осклабился, взглянув на солнце. Известно, что ожидание часто лучше самого праздника. Бормотюк почти смаковал по¬хмелье, представляя янтарный, прохлад¬ный, льющийся струёю мёд. Он, можно так сказать, почувствовал его вкус, даже лёгкий хмель, и замедлил шаг. Птицы в саду, древес¬ная сень и травка, синь небесная, солнышко. Подлинно, счастлив тот, кто носит радость в себе, а не хра¬нит её в сундуках да бочонках. Весело стало ему, и ноги стали даже сами притоптывать.
Берясь за рукоять, он уже был опохмелен, он свистнул от внутренней полноты, и распахнул дверцу, запуская вперёд зе¬ленью зыблющийся, солнечный день. Мгновение ему казалось, что он уже видел этот сон.
- Эй! Эй! – с грубою досадой было принято это ослепляющее вторжение. – Чё!
Его как бы предали, ограбили, и еще надругательство сотворили. На дне погреба, словно водоросли в воде, заколыхались пьяные, насосав¬шиеся его мёду… Они опомнились, один тут, бормоча какие-то приязненные уверенья и извиненья, рьяно кач¬нулся в сторону бочонка, что бы вернуть остатки в целости, и грянулся вместе с ним, обливаясь мёдом и заливая им погреб.
До мучительных спазмов возжаждал Бормотюк броситься вниз, что бы устроить месилово… но память о надорванном пупе помешала отдаться ураган¬ному порыву, усугубляя тем душевное страдание Бормотюка. Почти что в слезах, он захлопнул дверцу прямо пе¬ред задушевным и извиняющимся лицом одного упыря, взби¬рающегося по лестнице, припёр её суком и, натыкаясь на яблони, побежал за огнём.
На самом деле, не один лишь факт нахождения в погребе посторонних вверг Бормотюка в состояние помешатель¬ства. Было ещё одно обстоятельство, оно-то и сообщило калению белый цвет, фигурально выражаясь.
Щур, как сказано раньше, похож на Филина выраженьем лица. Филин слишком высок и широк, что бы не от¬разиться в малолетнем Щуре, хоть и не отец ему. И пусть рассудком Бормотюк понимал, что не так это, но пьяное горечью сердце его разлилось мис¬тическим чувством, будто кровный враг Филин, помолодевший, полный новых сил и злобного рвения, подкрался и уда¬рил его поддых.
                                        ***
Бормотюк вернулся в Меддаваху раньше, при деньгах; он построил дом, женился, завёл сына. Филин же, придя, бедствовал. 
Бормотюк предложил ему дружбу, чем-то помог. Их часто можно было увидеть вдвоём. Однажды Бормо¬тюк ока¬зался в таком положении, когда ему потребовалось некоторое участие, причём он знал, что Филин в состоянии его выручить.
Он отправился к Филину, и первое, что увидел, зайдя в избу, был его заячий ту¬луп, который Филя и одиннадцатилетний Щур, кроили на душегрейки, и “онучи ещё справим, а може, и шапка выйдет”, - вернее, то, что тулуп тот его, Бормотюк со всей отчётливостью понял немного позже, пока же он просто отметил, что порезанный тулуп, мгновенно при его появлении затушёванный, очень похож на тот, что сушился как-то на заборе, когда в гости к нему заглянул Филин, и пропавший в тот день.
Рассеянно проводив взглядом свой тулуп, Бормотюк в кратких, но доста¬точно сильных выражениях обрисовал бедственное своё положение и, взывая к дружбе, попросил помощи. Но Филин никак означенной не упомнил дружбы и не выказал, а сказал он, что “не надо давить мне на гнилуху”, потом, в какой-то, на самом деле, чрезвычайно цинической форме отказал во вспомоществовании, дескать, “настоящий друг никогда не по¬просит о чём-то, ни чем не обяжет своего товарища”, и, в общем, погано он поступает, приходя туда, где, судя по на¬мёкам, его никто не ждал, куда его никто не звал, где восторга своим появлением он ни у кого не вызвал.
В доверше¬нии всего, малолеток, ухвативший куцым своим умишкой суть филинского велеречия, на свой недоразвитый лад по¬дыгрывая Филе, высказал тоже своё тупое, но издевательское и более прямоли¬нейное, в силу малой пока ещё кри¬визны кобылы, соображение. Проигнорировав малолетка, которого, наверно, надо было взять за ноги и ударить голо¬вой, растерянный Бормотюк только, эх, и сказал: 
- Значит, я тебе друг, а ты мне товарищ!..
Впервые та веселая подлость Филина, которая даже нравилась ему, как говорится ещё: “подлец в хорошем смысле этого слова”, впер¬вые она обратилась против него.
Лелея обиду, Бормотюк хладно покинул избу, остановившись за дверью затем лишь только, что б оста¬вить, “цветы моей благодарности”. Позиция, которую он принял, по утверждению учёных людей наиболее благоприятна для раз¬мышлений и, вообще, способствует просветлению, а такоже приступам довлеющих и даже подспудных чувств. Дейст¬вительно, умственное око его распахнулось и пред ним, с лукавым выраже¬нием, будто загадывая загадки, весело за¬порхал давешний тулуп. По мере того, как тулуп строил глазки и всячески интриговал, благородно-молчаливая обида Бормотюка разбухала и окрашивалась кровавыми цветами.
Более того, или между тем, за дверью, заставляя дико хохотать парня, витийствовал Филин. Он расска¬зывал о не¬коем человеке, достойном всяческого презрения, одаривая того прозвищами, оскорбившими б и полное дерьмо, так его, человека, он,  Филин по нескольку раз на дню перекидывал через ять; потом, жена того человека, в доверительной с Филином беседе, с презрением отзывалась о мужском достоинстве того чело¬века, поведывала так же о некоторых пи¬кантных подробностях совместной жизни, кое каких нечис¬топлотных привычках, целом зверинце запахов, коих был он обладателем, разных неаппетитных пристра¬стиях и т. д. Щур хрипел от смеха. Даже под слоем плевков Бормо¬тюк узнал свой портрет. Кстати, он предполагал за собой такую привилегию - посмеиваться над Филином.
Придерживая порты, до смерти оскорблённый Волчок влетел в избу. Филин, обернув¬шись, прервал бытописание жизни уродов; не в силах остановиться, пузырясь соплями, хохотал Щур, катая в голове последний филинский перл.
- Погибаешь! Погибаешь, Филя! - орал он, хватаясь за дубовую скамью, думая пришлёпнуть сразу обоих, наверное. Порты спустились по ногам, и в этом виде, на глазах у Филина и Щура, который, впрочем, не до¬ждавшись сказочного конца, по частям обвалился за сундук, - в этом унизительном виде, со стоном, похожим на вопль разъярённой роже¬ницы, он надорвался, поднимая её - прибитую к стене скобами…
Поговаривали, что ноги Бормотюка при том прискорбном событии ослабли, оттого ему пришлось принять содействие Филина, который, со спущенными портками выволакивая Бормотюка из избы, прокатил его, аккурат по цветам бормотьковской благодарности на улицу. 
Пережив такое, Бормотюк порядочно сдал. Не сказать, что б он думал о Филине постоянно с тех пор, но помнил все¬гда. Не пожалев кабанчика, Бормотюк даже организовал на Филю покушение, к великой жало¬сти оказавшееся неудач¬ным, - единственное, чего он добился этим, полнозвучное оглашение позорной ис¬тории. В общем, жил Филя да посмеи¬вался… 
                            * * *
Мы оставили Бормотюка, метающимся по саду… К счастью для Щура с Мослом, в доме у себя он ни трута, ни кре¬сала, ни других производных не нашёл; возможно, нашёл бы, если б лучше искал. Да  жаль было бы так вот запросто заканчивать нашу повесть. В отчаянье, Бормотюк бросился за огнём к соседу Седому. В гостях у Седого оказался дру¬гой сосед Ку¬приян. На улице повстречали помощника головы Стегая. Так, появились нежелательные свиде¬тели, и с намереньем поджечь погреб Бормотюку пришлось расстаться. 
Спустя какое-то время, к погребу подошли шестеро: Бормотюк с сыном, Стегай в сопровождении рыжей собачонки, Седой и Куприян. Бормотюк вилами отбросил сук:
- Вылезай.
- Вылезаю… - показался Щур, пьяный, в холщовом тельнике и портках. Он помог выбраться мокрому и липкому Мослу, потом прикрыл дверцу погреба.
- Все, али ещё кто есть? - спросил Седой.
Они помотали головами.
- Бормотюк… - заговорил Щур, - мы, в общем… ничего такого не хотели… - он протёр лицо. - Вчера у Колоды пере¬пили, вожжа под хвост попала… - Щур стукнул по лбу себе, - сдуру залезли. Мы и не знали, что к тебе… ночью забра¬лись. А насчёт этого - так мы возместим. Мы - вот, вернулись недавно. У Синего камня были… Чё с палками-то?.. да с вилами… Ровно убийцы мы какие… Здорово, Седой. Здорово, козаки.
- Кому здорово, а кому не поздоровиться, - произнёс Стегай. - Чего молчишь, хозяин?
- А что говорить? – скорчив рожу, Бормотюк пуганул Щура вилами. - Я их живыми не отпущу. Вот, люди, глядите: поймал на татьбе, уж какой раз лазят - тогда всё никак словить не мог… сыну давеча башку про¬ломили прямо у ворот… Они?
- Не помню, батя, - ответил отпрыск, осторожно запуская в волосы палец. - Но, не исключено. Совсем не исключено. Исключить нельзя такого.
- Что ты говоришь, уважаемый? - возразил Щур. - Тебе же сказано: к Синему камню ходили, нас, почи¬тай, месяц не было.
- А я тебя и так бил, - проговорил Мосол. - Больно надо мне тебя, худобу, в потёмках дожидаться.
- А кто тебе сказал, что потёмки были? - зацепился Стегай.
- Да ты чё с ними разговариваешь?! - заорал Бормотюк и махнул вилами перед лицом Щура; сын его за¬приплясы¬вал, тряся колом, готовый ошарашить Мосла. - А! Ну!
Отступая перед блещущими остриями, Щур упал - над ним появилось искажённое лицо.
- Ты сдурел!
- Не боись, - оскалился Бормотюк, - пороть не буду, я тебя повешу. - И кликнул через плечо:
- Правильно! Вдарь ему!
Послышался глухой стук. Зажмурив глаз, Мосол выругался. Худой остервенело дышал, держа кол наго¬тове.
- Ну, и что дальше? - спросил мешковатый и светлобородый Куприян.
- Что дальше? - воскликнул Бормотюк, не сводя глаз со Щура. - (Подымайся.) Давай-ка, Крупа, беги за верёвкой! На крыльце она!
- Какой я тебе крупа! счас, побежал!..
- Ты чего задумал-то? - спросил Стегай. - Взаправду, что ль повешать хочешь?
- Велика цена мёду твоему, - добавил Седой. - Ну, забрались, ну выпили…
- Самого раз десять повешать надо…
- Да ты-то чего опять выступаешь, Крупа! Залезь к тебе, с дерьмом бы сожрал!
- Ты смотри, не надорвись…
- Чего?.. - повёл Бормотюк вилами, и выдохнул - …Ну ладно. Хорошо… Послушайте меня, товарищи, - выговорил он, кривя рот, - есть вещи… вот живём мы с вами под одним небом, каждый по своему, всяк своё бережёт… Каждому охота покою и довольства. И, вот как же свет бел не помрачить, делать, как и себе что б хотел, как же чашу ту не взму¬тить, злом не переполнить? Как сообща всем жить в мире, да со¬гласии? Любить доброй любовию всех? Не умею я. Но как же тогда?!  Удержаться, что б и слабому зла не чинить?..
Уважать надобно - вот что! Всякого уважать надобно… Ну, да и за что же, к примеру, уважать того-то вон, мало¬хольного, безответного, которого шпыняют и толкают все, такой вот он, за что?.. А вот за мир внутри уважать его надо! Там он и князь, в том мире и царь, край тот не обойти, солнце с одной стороны там всходит, с другой заходит, он сам тем краем владеет, красоту в нём бережёт. И у всякого так же по-разному. Но эти-то - ткнул он пальцем в направлении Щура с Мослом, - ЭТО ЖЕ ВОЛКИ… 
- Они ж с Низины, батя.
- Да ты что?! – изумился Бормотюк.
- Слушай, ты, рёбра! С какой это мы Низины? - разозлился Щур. - Я из-под Низины, с хутора Ивняки, злодеями сожжённого, Мосол, вообще с другой стороны. А ты, Бормотюк, ты, конечно, князь и царь своего по¬греба, кто с тобой спорит? Мы и говорим, что заплатим. Просты до крови жадный, как вижу. Понять не мо¬жешь: пьяные мы были, а с пьяного-то какой спрос? Я даже не помню, как залезли к тебе. Проснулись, и ты нагрянул… Мы, вообще, сироты, а коли сирот за¬губишь, ни чести, ни добра тебе не будет…
- Языком-то попусту не трепи, - оборвал его Бормотюк, - с дедами наговоришься.                                                 
- Да ты же на мне за Филина хочешь отыграться!
- Заткни-ись… Ни за кого я не оты-ыгрываюсь, а возмещаю душевный убыток…
Но тут слово взял Стегай:
- Ладно, хорош, Бормотюк. Будем делать, как полагается. Мы люди понимающие, но тебя уносит куда-то не туда. Я их самолично высеку, останешься доволен. 
- И не надо дурить, - добавил Седой. - Им по сколько лет-то?
- По пятнадцати, - протянул Щур.
- Только не трынди… но, по всякому ещё мало.
- Или уже поздно, да? - подмигнул Куприян Щуру.
- А может… - “хотя б одного”, хотел испросить Бормотюк, но не договорил, а произнёс:
- Ладно, пускай. Хоть и не люди, а всё ж подобие. Вдруг, - он ухмыльнулся, - у меня совесть привередли¬вой ока¬жется…
И они двинулись на двор. Впереди трусил Дружёк, оглядываясь на рябого и чернобородого Стегая, сле¬дом сужен¬ные его, за ними Бормотюк и Худой, бдившие их, замыкали шествие загорелый, в голубой рубахе и усатый без бороды Седой, да Куприян, рвавший жадно зелёную смородину.
Все вместе зашли в крытый хозяйский двор; в глубине его, под сеновалом с частично полыхавшей в солнечном пятне соломой, у яслей скучала жерёбая кобыла; махая крыльями, забиралась по лестнице к яйцам своим наседка, сверху, из сена доносилось сестрино кудахтанье. В тени их прошибла испарина. Бормотюк отправил сына за квасом. Дожидаясь его, стоя, переговаривались; сомлевшие друзья присели на корточки.
- Народ будем звать? - спрашивал Стегай, предпочитавший публичное солирование.
- Не надо, - ответил Бормотюк, принимая прохладную из сенцев крынку, - после всего у меня посидим, - гулко пояс¬нил он. - Зачем лишние рты?
Когда все напились квасу (кроме пьющих чужой мёд, разумеется), Худой принёс скамью - задрав ру¬бахи, на неё го¬лова к голове легли подсудимые. Оснащённый плёткой (за плетями вверх по улице бегал Дружёк), Седой встал напро¬тив Мосла, а Стегай, по просьбе хозяина, при Щуре.
- Так, - молвил Стегай, закатывая рукава, - говори, как их?.. Стежки в косой ряд, ёлочкой, лесенкой? Бить внахлёст, недотяг?
- Аль ты пьян? – удивился Куприян.
Зарумянившись, Бормотюк пожелал, что б сготовили их:
- Я не знаю… Давай ёлочкой, внахлёст и, и с кровью что б.
- Ну, с оттяжечкой, да кручёных - под конец брызнет. Ещё: чередить, али разнобой?
Стегай, - улыбнулся Бормотюк с признательностью сердечной, - ну не знаю я, как лучше, главно, что б… душевно.                                         
- Мужики! - крикнул Щур. - Если Худой за Мосла замуж пойдёт, отпустите?
- Сам на нём женись.
- Гляди, весело как им… Стегай!
- Чего?
- Стегай, говорю! Оглох что ли?! Бей!
- Не голоси,  - ответил Стегай и положил со свистом (Седой тут же обиходил Мосла) первый рубец. Щур взвыл от неожиданности.
- Али больно? – с участием он склонился.
- Дядя Стегай, нестерпимо…
- Не драли ещё. Ни чё, люди терпят, и ты привыкай. Пятьдесят без малого.
Плети загуляли по спинам. Друзья молча стали извиваться. Седой, уж не сказать, что миловал, но так - лупцевал, как получится, - то с шлепком, то с хлопком. Стегай же бил ровно, сочно. Плеть, посвистывая, клала один за другим стежок про¬тив третьего. Ближе к по¬ловине Щур вдруг закричал: 
- Стой! Сто - ой!!
- Чего ещё? - приостановился Стегай.
- Бормотюк… - выговорил Щур, с трудом удерживая воздух, - сейчас на рубцах мёд будет выступать, ты слизывай, пока не испарился.
- Самый вкусный мёд на жопе, - выразился Мосол тоже.
- Чего лыбишся, ты! Морда! - заорал Бормотюк на Седого, вырвал у него плётку и ударил Мосла.
- Двадцать два… двадцать три… - сосчитал Куприян.
- Ладно! - воскликнул он, тяжело дыша. - Я-то думал, Стегай, ты человек, а они у вас, шуты… Счас! - и он убежал в дом.
- Глянь, - обратился к Худому Седой, - какие спины, будто бы, скажем так, бороной прошлись. 
- Ну, дак им, видать и мало.
- Молодцы, ребятишки, - сказал Куприян, - ай, какие молодцы!
Где-то в доме проскрипела дверь. Чуть погодя показался Бормотюк, отчего-то в новых сапогах. С плеча его свисало чёрное, как ночь кнуто¬вище, кнут, толщиной в руку сбегал по спине, тянулся по полу и скрывался в проёме. Бормотюк подходил, по лицу его было видно: он знает, что кнут ещё не весь показался. Возможно, в бытность пас¬тухом, Бормотюка на солнцепёке по¬сещали во сне чудовища, и ошеломлённый, он плёл в пол ума его, пытаясь вернуть себе бодрость духа.
- Ну, слава богу, - проговорил Куприян, - я уж думал, он бесконечный.
- За тебя жена думает, - ответствовал Бормотюк, слегка улыбаясь. - Тебе думать не к чему.
- Им можно гору опоясать, - так выразился Седой.
- Поле можно высечь…
- Да, раньше я, - пустил он ловко чудовищную волну с щелчком, - вот этой игрушкой - ух как! Бывало, бык залезет на телуху, а я ему “п’тыжж” в бочину, и всё, бык становится мерином, оставляет принад¬лежности… дома.
- Ну да, как же, помню, - поддакнул Куприян, - пацаном ещё был, тут половина быков с напрочь оторванной ялдой бегала, одни боровы. Оказывается это ты поотрывал…
- Да нет, Крупа, само отрывалось. Да и что ты брешешь: “половина”, так было-то пару троек раз, ос¬тальным - ты, видимо… пацаном был, ну, и… заместо соски.
Короткое это состязание в злословии смело уподоблю ссоре двух повздоривших за работой золотарей.
- Я сейчас, не знаю, что сделаю!.. - вскипел уязвлённый Куприян.
- А ты, когда он опять залезет на корову - “хлесь” ему в бочину, что б он хозяйство оставил! - и Щур за¬лился полоум¬ным смехом. 
С вынужденным, но необременительным терпением, с каким наблюдает человек мельтешащую и бе¬гающую у ног своих курицу, предварительно отрубив ей голову, Бормотюк выслушал Щура. - Уж если не убью, - с сомне¬нием качнул он головой, - так покалечу обоих, это как… просто обязательно.
Отойдя на удобное расстояние, он взволновал кнут и легко, одним предплечьем загнал за спину в три сажени пудо¬вую зыбь.
- Глядите, бляди! - воскликнул он, горделиво куражась (и в который раз всех оскорбляя). – Счас… В землю на аршин!
Щур и Мосол в каком-то телесном ужасе, словно сросшиеся головами близнецы стали подбирать под себя ноги и выгибать спины. Остальные молча ждали. Исключая рыжего Дружка, который забывшись, сла¬дострастно прикрыв глаза, обонял забредшего под крышу курёнка. Медленно оскалившись сквозь бороду, Бормотюк вдруг ШИБАНУЛ. Стоящие ощутили в голенях костяной зуд - доски отозвались мучительным звоном на этот удар, несоизмеримый по силе с размерами рыжего трупика.
Стегай только глазами хлопнул. – Ты… чего?
- Чего? - возбужденно щерясь, спросил Бормотюк, и попятился.
- Ты чего сделал? - спросил опустошённо Стегай, вглядываясь в Дружка. Но лишь смерть насмешливо скалилась.
- Да чё, чё! - закричал Бормотюк. - Цыплёнка хотел!
Стегай перевёл взгляд на сражённого параличом, но невредимого цыплёнка, который, затянув глаза плёнкой, так и стоял возле несчастного своего воздыхателя. - Ну? - слепо наморщил он лоб.
- Да на хрен он тебе нужен? Никакой пользы, бегает только, говно жрёт!..
- А плётки носит? - счёл нужным возразить Куприян.
- А он сам не мог, что ли сходить?.. – поглядел Бормотюк в землю и криво ухмыльнулся.
Стегай кинулся на Бормотюка. С выражением болезненной злобы, не всё выходило так, как хотел Бормотюк, и всё же с потрясающей ловкостью - было, за что зацепиться громадным кнутом - тяжело протянул им спереди аккурат по спине Стегая и свалил его на колени. Но не загасил огня, не умерил ярости последнего. Ухватив убегающий конец, Сте¬гай вырвал кнуто¬вище из рук Бормотюка и, рыча проклятия, бросился к нему. Оставшись безоружным, Бормотюк  ре¬шил довериться ногам.
- Накидали! бля… - истерично вскрикнул он, спотыкаясь о ведро и падая, -  его накрыло Стегаем, а горло сдавило кожаное плетение. Недодавив, видимо, для большего отрыву, Стегай перевернул ворога и упоенно застучал ку¬лаками в багрово-синее лицо.
Ещё при удушении, его сын, видя вылезающие глаза и тянущуюся руку, хотел придти на помощь па¬паше, но Ку¬приян, как-то непроизвольно, придержал его за рубаху. Вырываясь, Худой смазал Куприяну по лицу - тут же оба погрязли в потасовке…
Лопаясь от визгу, возникла жена Бормотюка с поленом и стала бить Стегая по голове…
Выведенная из дремоты кобыла, от диких криков впала в состояние неуклюжей паники и пошла тяже¬ленным гало¬пом, порываясь к выходу, заграждёнными бьющимися. Хлопая крыльями и неистово кудахча, посыпались сверху куры. Прибежал белозубый простонародного вида пёс с обрывком цепи и стал гонять запаренную кобылу, которая, как и все остальные путалась в кнуте, а потом, раззадорившись, цапнул Седого, который не знал, что делать – толи разнимать Худого и Куприяна, толи оторвать жену Бормотюка с окровавленным поленом от Стегая, толи принимать роды у готовой  кобылы…
Под шумок, Щур и Мосол отодрали, морщась, себя от скамьи и уковыляли прочь, поддерживая друг друга.